сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)
Словно в ответ на его слова, победные крики охватили поле брани. Жеан вздохнул с унылым облегчением и поднял взгляд к светлеющему небу, что так контрастировало с землёй, запруженной трупами и залитой кровью.
— Спасибо, — только и смогли вымолвить его губы.
***
Жеан, в рваной рубашке и накрывшись шерстяным покрывалом, лежал на постели. Глаза его смыкались от усталости. Тело горело от гноящихся язв, натёртых тугими одеждами. Ян сидел рядом и дрожал от холода, перевязывая грубым куском ткани рану на руке и кривя губы от жгучей боли. Он постоянно что-то говорил, и слова его гулким эхом отдавались в ушах Жеана, мешая спать.
— …Они никогда не сдадут крепость добровольно, монашек! Как Боэмунд только не понимает?! Они просто перебьют нас… перебьют потихоньку, одного за другим! Нужно вот что сделать… нужно построить большую-пребольшую баллисту, швырнуть в эту чёртову стену большой-пребольшой валун и проделать большую-пребольшую дыру! А после вторгнуться туда и обобрать всё, всё, что можно!
— Нет такой баллисты и такого валуна, чтобы можно было пробить каменную стену шириной во множество футов, да и сарацины никогда этого не допустят, — вяло заметил Жеан.
— Подкопаться!
— Здешняя почва прочнее железа.
— А… разнести всё! Пробить ворота, всё разнести, и дело с концом! Да так, чтоб камня на камне не осталось!
— Гм, — насмешливо и одновременно обречённо выдохнул Жеан.
— Да они в роскоши купаются, эти твои сарацины, а мы издыхаем от голода и холода! — вскричал Ян и всплеснул здоровой рукой. — Это верная смерть, как вы не понимаете?! Ну уж нет! Если так дальше пойдёт, я просто убегу…
— К сарацинам?! — ахнул Жеан, разом выйдя из своего бесстрастия.
— Зачем к сарацинам, если мне и там наверняка придётся сражаться? Это такой, знаешь ли, народ… без сшибок никуда. Говорят, неподалёку есть порт Симона — отрадное местечко — туда и сбегу. Хату найду, женщину заведу, а потом…
— А потом?
— Детей заимею! И буду жить тихой, спокойной жизнью! — выпалил Ян. — Возможно, даже работать… По горло сыт я воровством и грабежом!
— Но ведь… ты так хотел на войну.
— А теперь не хочу! Надоело! Мне, понимаешь, плевать с высокой колокольни на треклятое «чувство долга» да на злато-червонцы! Я просто приключений жаждал, азарта, понять, как это вообще… война, битва, как это — быть настоящим мужчиной. Но не мог и предположить, что всё зайдёт так далеко, что это вообще не то, что люди говорят, а сплошная маета. В мирные дни я занимаюсь тем же, чем в Сицилии, только живу хуже, а едва дело доходит до битв — о, это ужасно… чуть-чуть подраться, конечно, можно, но дальше — уже мука, и ни сбежать, ни скрыться — только умереть! Довольно с меня! Хватит! Знаешь, как меня ранили сегодня? Знаешь?! Грудь пылает, бедро ноет, руку ломит! А я всё равно, всё равно умчусь!
— Но ты… предашь нас! Мы будем иметь право расправиться с тобой, как с вероломным дезертиром. А Божественный Суд? Ни одного человека он не обойдёт стороной по окончании времён! Да разве твоё понимание…
— Нет у меня никакого понимания! И чувства долга тоже нет! Ничего нет… кроме омерзения! — Потрескавшиеся губы Яна подёрнула презрительная, натянутая усмешка. — Надоело, и всё тут! Попомнишь мои слова, монашек, когда даже Кьяра не сможет совладать с тяготами этой собачьей жизни. О, кстати о Кьяре. Что б ты ни придумал, я стану настаивать на том, чтобы она пошла со мной. Нечего ей здесь делать. Девчонке! Виллану! Довольно! Наигралась! Пора б уже на землю спускаться. Так что если тебе предпочтительно остаться с ней, ты должен немедленно выкинуть из головы всю эту блажь. Нет, ты только подумай… по лачужке найдём, деток заведём и будем все счастливы. Что может быть заманчивей?
— Как сказал бы Пио, будь жив в настоящий момент, «долг перед Творцом превыше всех земных благ». Поверь мне, Ян, за эти полтора года я хорошо понял натуру Кьяры. Поначалу я гнушался её… мне казалось, будто она — не более чем легкомысленная глупышка, поддавшаяся смутному, мимолётному порыву или же жаждущая что-то кому-то доказать. Я презирал её! Презирал! О — как я был слеп! Нет, Ян! Она — кремень! Она никогда не последует за тобой!
Последние слова Жеан произнёс с особенным подъёмом, и трепетная гордость за Кьяру затеплилась в его груди.
— Звучит красиво, монашек! Только вот лично я склонен верить, что вы просто сумасбродные болваны! Знаешь, что я думаю насчёт Ада и Рая?
— Что?
— А вот что! — Ян едва не вскочил. — Скука это всё! Преснятина неимоверная! Страдай-страдай-страдай, блаженствуй-блаженствуй-блаженствуй — всё едино, так что в конце концов грешник запросит блаженства, а праведник — страдания. От скуки! Только от скуки! Вот земная жизнь — она, понимаешь… для человека, для его природы, а значит, самая счастливая! Не хочется помирать в пятнадцать лет, что бы там ни ждало, Ад иль Рай.
Жеан усмехнулся ещё грустней, едва ли уверенный в том, что это был смешок, а не всхлипывание. В словах Яна слышалась осмысленность, однако тугоголовому крестьянину было невдомёк, что душа, устремившаяся к символическим небесам, освобождалась от человеческого несовершенства и порождённой ею склонностью к унынию. Возможно, он слышал об этом, но был не в силах вообразить, а значит, и признать. Жеан хотел возразить, но что-то внутреннее, безотчётное остановило его, заставив ощутить себя лукавым святошей. Кто он такой, чтобы уличать Яна в упрощенчестве? Не Жеан ли сомневался в падении Никеи? В победе над Мечом Господним? Не Жеан ли сомневается, беспрерывно, неустанно, в избранном им пути крестоносца и… триумфе над Яги-Сияном?!
— Так ты… — начал было он.
— Подумаю, — буркнул Ян. — Но на всякий случай — счастливо оставаться!
И с этими словами он повернулся к Жеану спиной и лёг на бок. Подавив тяжёлый вздох, Жеан удовлетворённо закрыл глаза.
Слова Яна не явились неожиданностью. Он всегда знал, что происходящее не находило ни малейшего отклика в его пылкой душе. И теперь Жеан мог лишь скрепя сердце пожелать ему удачи и молиться о том, чтобы грядущие испытания не сломили стремления, подавленного сомнением, что снова дало о себе знать.
========== 5 часть "Антиохия", глава VI "В мир вечной благодати" ==========
— Холодно? — тихо спросила Кьяра, присаживаясь рядом с Жеаном в его шатре.
— Да. Кажется, я заболеваю, — прохрипел он, возродив в памяти картину недавнего морозного побоища, что так подкосило его самочувствие. — А Сильвио… Сильвио совсем плох?
— Не встаёт с постели и упорно отказывается что-либо говорить. С утра Луиза заходила к нему, но он выпроводил её, заявив, что не нуждается ни в чьей заботе и чувствует себя превосходно. Она дала ему какое-то зелье, кажется. Но всё равно ничего не помогает. Ах, если бы только стало чуточку теплее, он бы мигом поправился! Как и остальные.
— А ты?
— Я в порядке, — неуверенно промолвила Кьяра.
— О… чудесно, — выдохнул Жеан и с усилием улыбнулся. — Ты знаешь… теперь моя жизнь подверглась ещё большей опасности.
— Не говори глупостей! Выстоишь! Клянусь тебе! Ты здоров и крепок!
— Кьяра. Кьяра… пододвинься ближе. Пожалуйста.
— Вот ещё! — вспылила воительница. — Опять за своё, насущное?! И до чего ты мне надоел, право дело!
Тем временем, не переставая ворчать и возмущаться, Кьяра, как заворожённая, подползла к Жеану и закуталась в покрывающую плечи козью шкуру, легонько коснувшись тем самым его груди. Однако это не пробудило в нём пламенного трепета, какой он испытал той сказочной ночью у стен Антиохии, лишь тепло, желанное, нежное, разлилось по телу слабой благоговейной волной. Ах, как приятно было это ощущение своей непорочностью!
— Надоел ты мне! — свирепо осадила его Кьяра, и глаза её метнули молнии, которые тут же сменили едва заметные игривые искорки.
— Ты уже говорила, — мягко напомнил Жеан.
— И буду говорить беспрестанно! Пока при мне Высокая Цель, острый меч и Божье имя на устах, я не нуждаюсь ни в чьём покровительстве! Мне не нужно смутное земное счастье, не нужен суженый! Я желаю жить лишь Идеей! Я умру за неё… когда-нибудь непременно умру, вот увидишь!
— Нет-нет, не стоит, я верю тебе.
Жеан невольно просиял. Умиление, целомудренное умиление, какого так не хватало ему с тех пор, как он стал заложником своей падшей природы, вновь, как впервые, затеплилось в его сердце. Именно такой, восторженной, пылкой и неприступной, желала видеть Кьяру его душа, по-прежнему противясь порочной воле плоти.
— Чего ухмыляешься?
— Сегодня… сегодня я в добром расположении духа, — выпалил Жеан. — Но если тебя тяготит моё присутствие, я могу уйти. Или ты. Как тебе предпочтительней?
— Гонишь меня?! Гонишь, как последнюю собаку?! — взвилась Кьяра, заставив Жеана пожалеть о своих словах. — Мужчины. Как мне жаль ваших несчастных женщин! Бедняжки из кожи вон лезут, чтобы угодить вашим глупым прихотям, в то время как вы сами толком не знаете, чего хотите!
— Да нет же, Кьяра, я имел в виду вовсе не это.
— Ладно! Бес с тобой! Я уже давно собиралась уходить.
Едва Кьяра удалилась, тело Жеана сковал пронзительный озноб, и глаза его закрылись в предобморочном бреду.
«Интересно, что всё-таки случилось с Фарфуром? — внезапно пронеслось в голове юноши. — Если он жив, что в настоящий момент делает? Возвратился к своим или нашёл в себе мужество стать на путь исправления? Что ж… в любом случае, надеюсь, с ним всё будет превосходно. Он действительно заслуживает этого».
Жеан уже начал погружаться в мир грёз, как вдруг Кьяра вновь ворвалась к нему в шатёр, кинулась на постель и, больно вцепившись в плечи, встряхнула.
— Жеан! Очнись! Сильвио хочет видеть тебя! — запыхавшись, сообщила она. — Он при смерти…
— Нет! — хрипло вырвалось у Жеана, и сердце его ёкнуло. Кровь ударила в виски. Лицо Кьяры страшно расплылось в холодной полутьме шатра.
— К сожалению, да. Поторопись. — Тихая скорбь слышалась в голосе воительницы.
Жеан, позабыв о своей мучительной болезни и вызванном ею дурном самочувствии, вскочил с постели и стремглав метнулся к выходу из шатра. Сердце, точно заведённое, колотилось в груди — он чувствовал, как его одолевает слепой холодный ужас, постепенно охватывая даже самые невосприимчивые уголки души. Жеан не ощущал под собою ни морозного снежного покрова, ни собственных ног. Слёзы, тяжёлые, болезненные, жгли глаза, но не изливались наружу, замерзая на веках, а воздух, казалось, был пронизан крохотными осколками льда, что поневоле проникали в лёгкие Жеана и, в тщетной попытке вырваться, грозились растерзать их на куски. Лагерь ли это? Или тысячелетняя братская могила? Где вы, праздные часы? Где вы, весёлые новобранцы? Где вы, винные песни и шахматные перебранки? Где вы, прелюбодейные мужи, принуждающие пленниц юлить в откровенных плясках? Ничего не осталось, казалось Жеану. Лишь белая пустошь да тусклые камлотовые тряпки, колеблемые рыдающим ветром!
«Неужели конец? Неужели погибель?»
Жеан и не заметил, как очутился возле постели Сильвио.
Сильвио лежал в сутане и казался совершенно прозрачным и воздушным, точно душа его давно отделилась от тела и воспарила в мир вечной благодати. На мгновение Жеану даже почудилось, будто он видит перед собой скелет, завёрнутый в чёрную простынь, но, приглядевшись, с облегчением понял, что тающая плоть ещё не сползла с костей Сильвио. Выдровое одеяло покрывало его лишь до пояса, о чём Жеан поневоле пожалел. У постели стоял на коленях, скорбно понурив голову и с митрой в руках, Доменико, и Сильвио всё пытался взглянуть на епископа, но взор несчастного лишь пронизывал его и устремлялся в пустоту. Епископ поднялся и покинул шатёр, подняв на Жеана полные боли глаза и шурша заиндевевшей чёрной сутаной. Жеан бесшумно проследовал к одру Сильвио. Должно быть, он уже принял елеопомазание. На бескровном лбу маслянисто поблескивала крестообразная фигура.
— Мальчик? Ты пришёл! — Голос священника прозвучал не грустно, но будто мечтательно, и, заслышав его, Жеан невольно содрогнулся.
Сильвио, обыкновенно говоривший скоро, живо и отрывисто, теперь неестественно растягивал каждый звук — и даже это давалось ему с огромным трудом.
— Жеан. Стань на колени… выслушай меня… — прошелестел Сильвио. Жеан хотел попросить приходского священника помолчать и поберечь последние силы, но из глубочайшего уважения не смог поступить иначе, кроме как исполнить его просьбу. — Я бы хотел, чтобы сейчас, когда мне по-настоящему одиноко и грустно, те, кто мне… дороги… поистине дороги… были рядом и внимательно слушали меня. Я бы пожелал… видеть здесь и Маттео, но… — Приступ чвакающего кашля сдавил ему горло.
— Тише, тише, — пролепетал Жеан, бережно укладывая Сильвио на постель и тщетно пытаясь унять дрожь в руках.
— Знаешь ли ты… что означает твоё знамя… то, на щите?
Жеан с усилием покачал гудящей головой.
— Благородное знамя. Уходящее корнями в веру… Должно быть, его прежнему обладателю покровительствовал святой Губертус. Рыцарь, родовитый рыцарь почитал его… а не кичился родом… Ты заслуживаешь этого, Жеан. Олень — самый праведный, самый целомудренный среди зверей. Знаешь ли ты историю римского воина, что, завидев серебряного оленя, обратился в христианство? Ты… носишь эмблему самого Христа… Ты достоин, слышишь!
— Сильвио. Прошу вас.
— Маттео… скоро я увижу его. Жеан… все твои восемнадцать лет… ты был мне как сын. Я видел, как ты рос, мужал, умнел, но… истинно говорю тебе… твой брат… ах, как его?.. Твой брат и опекун напрасно щемил тебя в монастырских стенах. Ты избрал правильный путь… теперь ты его избрал. Теперь, о верь мне, я вижу перед собой настоящего Жеана, настоящего мужчину… воина… каким тебе и положено было быть и каким ты… будучи монахом… никогда не смог бы стать. Смерти нет… Внемли, мальчик, смерти нет… И… иди с ми…
— Тише же!
— Смерти нет! — Сильвио снова закашлялся. В окостеневшей груди его страшно, гулко заклокотало.
Сердце Жеана забилось ещё лихорадочнее и болезненнее, в глазах защипало от слёз. Он почувствовал, словно земля уходит у него из-под ног, оставляя лишь непроницаемую пустоту. С самого начала болезни Сильвио Жеан осознавал, какой исход она за собой повлечёт, однако не мог ожидать, что это случится так скоро. Он не хотел думать об этом роковом моменте и до последнего жил смутными, лживыми надеждами, но теперь истина вновь увлекала его в свои беспросветные чертоги. Сильвио не просто духовник и добрый знакомый — вместе его с жизнью рвалась связь с Сан-Джермано, безмятежными деньками в уютном аббатстве, воспоминания о которых были почти единственной отрадой в этой ненавистной осаде.
«Бежать! Скрыться! Забыться!.. Навеки забыться…» — безудержно лепетали губы Жеана, пока он мчался через лагерь в сторону своего шатра, что казался единственным спасительным островком в этой всепожирающей пучине мрака и боли. Образ Сильвио — это землистое лицо, эти потрескавшиеся губы, впалые виски — вновь и вновь представал перед Жеаном, вызывая тошноту и припадочный ужас.
«Это неправильно! Это всё неправильно! Это не Сильвио! Это не он! Сильвио никогда бы не превратился… в такое!»
«Слёзы… почему они не пробиваются?! Взвой же! Взвой от отчаяния!»
Но ни слезинки, ни звука по-прежнему не было, один тупой, каменный ужас.
Однако, как только Жеан рухнул на постель, вожделенная влага наконец заволокла его глаза. Блаженное облегчение нашло сладостным, пьянящим опиумом, и из холода Жеана бросило в кипящий жар. Веки сомкнулись. Он забылся сном, бесчувственным и беспробудным.
«Смерти нет…»
========== 5 часть "Антиохия", глава VII "Вечный раздор" ==========
Солнце только выступило из-за горизонта, когда Жеан взобрался на скользкую скалу и в тоске устремил взор на бурые дали, оттаявшие, а потому ставшие совершенно неприглядными, после чего мельком взглянул на крепость, грозно возвышающуюся в противоположной стороне, в который раз поймав себя на мысли, как опостылела ему крестоносная доля.
«Почему я всю жизнь должен кого-то терять? Сильвио… я знаю, Господь с любовью примет тебя на небесах, но твоя погибель была так нелепа, так бесславна и притом так незаслуженно мучительна!»
Жеан вспомнил, как весь тот роковой день приходской священник метался в страдальческом бреду, как горячо молился, не в силах при этом связать пары слов и вымолвить «Pater noster». Лишь к ночи Сильвио удалось впасть в благотворное забытье, но под утро Доменико вынес из шатра уже обмякшее, безжизненное тело. Его похоронили на пригорке, и ныне Жеан стоял над его могилой, утирая скатывающиеся по щекам слезинки. Что до него самого, теперь он пребывал в добром здравии. Юное и крепкое тело успешно побороло тяжкий недуг.
