сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)
Всё это пронеслось в голове Жеана в одну секунду, подобно ретивому порыву ветра, пока он настойчиво отбивал удары матёрого вражеского бойца, гонящего его к краю. Чтобы не последовать за Яном, Жеан отскочил в сторону. Сарацин неуклюже покачнулся, однако не упал и, резко развернувшись, повторно атаковал. Жеан уклонился, ловко отпрыгнув назад, где столпотворение было ещё гуще, а пространства для резких движений ещё меньше. Сарацин не бросился за ним, но тут же острая разрывающая боль заставила Жеана страдальчески скорчиться: холодная грань неприятельской сабли прошлась по бедру, прорвав кольчугу, а вслед за ней кожу, и устремилась к Кьяре, сражавшейся напротив. Жеан поспешил пресечь саблю соперника, который, будучи ещё, вероятно, подростком, оказался намного слабее и мельче. Жеан одним выпадом поверг юнца наземь и с размаху всадил меч в хилую грудку. Удушливо кашляя и сплёвывая кровь, перемешанную с желтоватой рвотной массой, он задёргался в мучительной агонии и вскоре застыл. Жеан спихнул его, чтобы расчистить путь и замер, окидывая взглядом изувеченное бедро. Кольчужный подол защитил его. Рана была поверхностной, и боли Жеан почти не ощущал. Дьявольская какофония из металлического скрежета, воплей, грохота орудий сводила его с ума. Смрад горящей плоти пьянил, и внезапно чадное воображение Жеана вырисовало ему изумительную картину: чернеющая в серовато-голубой мгле башня покосилась, поражённая гигантским копьём, что, кажется, принадлежало самому святому Жоржу. Раздался деревянный треск, разом перекрывший звуки битвы. Страшная махина рухнула наземь! Вслед за ней цепью последовали и остальные, погребя под собой визжащее сарацинское полчище!
Жеан в ужасе зажмурился, приготовившись ко встрече с Богом.
«Стена рушится! Ворота разнесены! Я брежу! Я погибаю!»
На миг затишья юноше действительно почудилось, будто он мёртв, но клич «Deus lo vult!» возвратил его в сознание. Он открыл слезящиеся от дыма глаза и несколько раз моргнул. Осадных башен не было, дым рассеивался, песок оседал, и отовсюду доносились торжествующие крики норманнов. Жеан сгорбился в немом отчаянии и едва не застонал, вновь осознавая чудовищное: он не должен был этого увидеть!
***
Жеан сипло застонал, когда Луиза осторожно приложилась пальцами к свежей ране на его шее.
— Тише. Тише. Слишком много лишних движений. Ты сам усугубляешь положение, — деловито протараторила женщина и нежно пригладила взлохмаченную чёлку юноши.
— Я должен… — Жеан снова скривил губы от жгучей боли. — Потолковать с Кьярой.
Битва окончилась или, вернее, угасла на некоторое время, чтобы в недалёком будущем вновь охватить город всепоглощающим пожаром. Крестоносцы торжествовали, однако Кербога (так звали новоприбывшего военачальника-атабека), даже после утраты всех осадных башен, доброй половины бойцов, и не помышлял о том, чтобы отступить. Как понял Жеан, отважные бойцы, не сумев поджечь башню, что была покрыта смоченными кожаными листами, перевесили её каменным грузом. Множество сарацин разбилось. Множество было раздавлено в исполинской деревянной могиле, где, не подоспей вовремя Ян, неминуемо очутился бы и Жеан. Был ли движим беспутный мальчишка чувством долга перед попавшим в беду боевым товарищем или же к этой безрассудной жертве его подтолкнула собственная азартная горячность, понять было уже невозможно. Но кое-что Жеан знал точно: теперь Ян достоин места у седалища Божия.
— Она скоро вернётся, вот увидишь, — мягко заверила Луиза.
— Я должен… рассказать ей про Яна.
Жеан почувствовал, как слёзы начинают жечь его глаза. То, что Яна больше нет с ним, что они никогда не смогут, как прежде, тренироваться вместе, что предпоследний отблеск света таким нелепым и ничего не стоящим для достижения победы образом исчез из его жизни, было горько. Но ещё более мучительно было осознание того, что почувствует Кьяра, удовлетворённая благодатным затишьем, узнав о кончине брата.
«Я должен быть с ней! Во что бы то ни стало, я должен быть с ней!» — выло сердце Жеана, пока он тщетно пытался сдерживать слёзы.
— Ей расскажут другие.
— Нет! Как ты не понимаешь?! Разве они найдут нужные слова, чтобы… — И, утратив остатки самообладания, Жеан вскочил с ложа и метнулся на улицу.
Зудящая боль пожирала его тело. Он прекрасно осознавал, что ему необходим покой, иначе раны рискуют вновь раскрыться, но продолжал прихрамывать вдоль улицы, старясь не напрягать больное бедро и ища взглядом несчастную воительницу.
— Кья-я-яра!
Знакомый тёмный силуэт прошмыгнул в зарослях плюща на левой стороне улочки, у подножия невысокой башенки.
— Кьяра! Твой… — Жеан приблизился и, схватив воительницу за плечи, резко встряхнул.
У него оборвалось сердце, когда их взоры встретились. Ничего, кроме опустошённости и безысходности, не читалось в мутных глазах…
Он всё-таки опоздал!
— Ты…
— Всё хорошо! — как можно беспечнее и веселее, выпалила Кьяра и желчно добавила: — Мы выстояли!
— Кьяра. Прекрати немедленно! Мне не нужна твоя натянутая усмешка… я и так всё зна… — напустился Жеан, но голос его сорвался на судорожное всхлипывание. Он притянул Кьяру к себе и зарылся носом в волосы в приступе горького рыдания.
Воительница уткнулась лицом в грудь Жеану, и вскоре он почувствовал, как саржу, из которой была пошита его рубашка, пропитывает тёплая влага.
— Для него… смерти больше нет, — с усилием продолжал Жеан. — Ему будет сладко в раю, слышишь?
Однако сказанное мало утешало даже самого Жеана. Ян погиб в самом расцвете молодости, погиб ни за что, по жалкому недоразумению, и, что самое досадное, его, как и в своё время Пио, вполне можно было спасти. Ухватить за руку, расправиться с врагом раньше, броситься на подмогу — всё, что угодно!..
Но он потерял его. Он всё-таки потерял его. Снова потерял по своей никчёмной беспомощности.
Жеан пытался убедить себя, что гибель Яна не была напрасна — Ян открыл ему дорогу в Иерусалим, но тут же преисполнялся бессильного гнева. Почему именно он, а не Ян достоин войти в Священный Град? Лишь потому, что, подобно ханже-фарисею, понимает в христианстве более, нежели несчастный мальчишка? Толку от знания, когда имеешь веру с горчичное зерно и уж наверняка не смог бы пожертвовать жизнью ради спасения ближнего?!
— Мы даже… не можем предать его земле! — словно прочитав мысли Жеана, заикаясь, прошептала Кьяра. — Мы здесь, а он там — на противоположной стороне стены. Мы будем здесь… наблюдать за тем, как его плоть разлагается… под обломками башен… и… Ах, Боже! Как страшно… Но почему, почему именно он?! Совсем мальчишка…
— Многие, — глухо отозвался Жеан.
Кьяра что-то промолвила в ответ, но резкий порыв не по-весеннему холодного ветра заглушил её слова. Точно повинуясь тайному сигналу, двое подняли глаза к лиловому закатному небу, и уста их беззвучно зашевелились в молитве.
«Молю вас… упокой его с честью, о славное небесное воинство, и да пребудет с ним вовеки Царствие Божие».
========== 5 часть "Антиохия", глава XIX "Осада. Знамение средь бела дня" ==========
Восточное лето вновь вступало в свои права, беспощадно потопляя город в палящих солнечных лучах и наполняя воздух мертвенной сухостью, что так тяжело приходилось переносить Жеану. Стирая со лба натёкший пот, он осторожно уложил в вырытую им могилу тело крестоносца, погибшего на днях. Это был один из тех бедняг, каким не удалось выстоять в ожесточённой борьбе за остатки продовольствия. Его убили собственные боевые товарищи. Жеан бросил лопату и сел, устремив взгляд вдаль, на нагромождение гражданских домишек с плоскими крышами, узкими окнами и ржавыми балкончиками, увешанными узорчатыми полотнами. Над ними, на самой вершине песчаной горы, красовалась мечеть. Изумрудный, увенчанный полумесяцем купол, витражные окна, минареты, уложенные мозаичным растительным орнаментом, — всё, вызывая дурноту, переливалось аляповатыми красками. Через минуту Жеану даже почудилось, будто он видит перед собой не настоящие сооружения, а их отражения на колеблющейся водной глади — всё мешалось, плыло перед глазами, и он чувствовал, что голова его, спечённая солнцем, кружится всё сильнее. Глаза закатились, ослепительно-голубое небо сделалось серым.
«Жеан! Тебе плохо! Сними эту гадкую кольчугу!» — приглушённый возглас, раздавшийся откуда-то сверху, заставил Жеана опомниться. Он тряхнул головой. Сосущая боль сжала его мозг, и солнце опалило глаза, после чего Жеан увидел Кьяру — она выглядела встревоженной.
— Ты уже бредить начал, — проговорила она, заботливо стягивая с Жеана нарамник.
— Да… спасибо, — пробормотал тот. — От этого марева больно глазам. И всё… всё пропахло мертвечиной! Того и гляди, сгниют мои собственные лёгкие!
После того как жителям Антиохии удалось отбить штурмовую атаку новоприбывших сарацин, частые стычки стали куда менее размашисты. Кербога изменил тактику. Жестокая война на истощение вновь вступила в силу, превратив окружённый врагом город в гиблую юдоль, однако теперь жертвами стали сами крестоносцы.
К слову, дела могли обстоять куда хуже, не будь Кербога и побеждённый Кылыч-Арслан заклятыми врагами. Но даже осознание этого мало утешало Жеана.
— Снова жертвы? — вяло спросила Кьяра и кивнула в сторону ямы. Жеан, прежде чем ответить, окинул её угрюмым, окончательно прояснившимся взглядом.
Туника Кьяры была сплошь перепачкана грязью и в некоторых местах порвана. Волосы, наполовину состриженные, окаймляли шею двумя спутанными колтунами, а лицо осунулось и покрылось воспалёнными ожогами.
— Да. Я не знаю, как зовут этого человека, но мне известно, что его убили, когда он попытался подъесть остатки еды за кем-то из собратьев. О Кьяра, ты хоть осознаёшь, что, если так дальше пойдёт, мы начнём набрасываться друг на друга?!
В ответ воительница лишь тяжело вздохнула и с тоской взглянула на распластавшееся в яме тщедушное тельце, завёрнутое в льняную простынь. Затем окинула взором скромное, но необычайно разросшееся кладбище. Тут и там торчали наспех сколоченные кресты, лежали деревянные и каменные таблички с обозначением имён и краткими подписями за упокой. «Умерший за веру», «Requiem aeternam dona eis, Domine», «A freolic»* — гласили они. Множество бойцов, в основном сарацинских, было погребено без достопамятных досок.
— А Ян? — спросила Кьяра.
— Он… — замялся Жеан, чувствуя, как болезненные оковы безысходности начинают стискивать его сердце. — Он уже неузнаваем. Сарацины не хоронят крестоносцев… все они… все они по-прежнему лежат там, тлеющие под палящим солнцем и поедаемые червями. Прости. Мне самому трудно говорить об этом… Впрочем, тело — лишь временная оболочка. Душа его — вечна и упокоилась во благости, другие же… Бог им судья. Кьяра. Ты вся пожелтела. Ты хорошо себя чувствуешь?
— Превосходно. Дай помогу.
Подняв лопату, валяющуюся возле ямы, Кьяра принялась забрасывать тело землёй. Однако по прошествии нескольких минут бессильно рухнула на колени в тяжкой одышке.
— Кьяра!
— Упадок сил, — с трудом выдавила она. — Я так слаба и беспомощна… Прости.
— Не смей извиняться! Эта работа не для тебя! Сколько ты не ела? — Не дожидаясь ответа, Жеан бросился к скудным зарослям крапивы, произрастающим вокруг ямы, и принялся обрывать пересохшие стебли — в садах с домашними растениями не осталось ни единой былинки, пригодной для еды. — Нельзя так себя истязать. Тебе есть, о верь мне, есть, ради чего жить! Сейчас мы сварим эти листья, как следует насытимся, и я захороню ещё несколько трупов. Кьяра, Кьяра… как ты не понимаешь, что ты — последнее, что у меня осталось?! О нет! Ты — первое и последнее, что у меня было! — Он всё рвал и рвал, раскапывая корни, сгребая труху и не чувствуя ни малейшей боли в обнажённых, зудящих от пота ладонях.
— Всё я понимаю! — огрызнулась Кьяра. — Но ты же осознаёшь, легко сказать «Тебе следует плотнее питаться!», когда от нехватки продовольствия мы едва не вгрызаемся друг другу в глотки! Не знаю, как ты, а сарацинской плотью я по-прежнему брезгую, хотя ею без преувеличения можно накормить весь город. Ещё у меня на днях издох конь, но его тут же уволокли и по частям растащили… и кровь выхлебали, как вино. Меня даже не подпустили — погрозились обесчестить, если препираться стану. Зверьё. Ей-Богу, самое что не на есть озлобленное зверьё! И знаешь, чего я больше всего боюсь? Озвереть! Озвереть так же, как они! Господи! Не допусти! Не допусти, чтобы мы варили крапиву в человеческой крови! Не допусти, чтобы местные поедали своих детей, насаживая на вертелы как поросят!..
— Смотри, что я нашёл! — оживился Жеан, вырыв из-под корней худосочного дождевого червя. — Будешь?
— Конечно. Только смотри, не потеряй, — скривилась Кьяра. — Если съеденная на днях жаба почудилась мне пряником, что толковать о букашках?..
— Угу.
«Это — Божья война! — напомнил себе Жеан, переводя опустошённый взгляд на полузасыпанный труп. — Нужно только перетерпеть. В скором времени наши страдания воздадутся чем-то прекрасным и желанным. Но стоит ли оно таких чудовищных потерь?»
Замурованы. Намертво замурованы в стенах крепости, какую сами же и освободили, в то время как до Священного Града, что по-прежнему стенает под непосильным гнётом врага, подать рукой. Попались в собственный капкан!.. Добровольно! Безропотно! Вообразимо ли?
Внезапно Жеана охватил невыразимый ужас, и внутри у него похолодело. Что, если он снова усомнится? Что, если на сей раз это повлечёт за собой куда более серьёзные последствия: его вере будет нанесён такой сокрушительный урон, что он никогда не сможет воспламенить её чудодейственный огонь в своём сердце или же утратит последние проблески здравого рассудка?
«Поразительно! Раньше я никогда не задумывался, насколько это страшно — потерять веру… то есть потерять совсем. Потерять во всё, ибо ничто не может существовать без Господа! Это немыслимо… но в то же время так близко моим нынешним устремлениям! Боже милостивый! Если Ты действительно милостив, позволь мне увидеть это. Позволь мне в последний раз увидеть это, ибо, если я увижу сейчас, больше никогда не потребую доказательств! Конец близок, и я отчётливо чувствую это. Только чей конец?»
Жеан поднял глаза и, щурясь на солнце, нервно сжал подол нарамника. Ни одного молитвенного слова не созрело у него на устах. Он почувствовал, как злится — не то на Господа, не то на собственное несовершенство и вызванное им порочное желание постичь непостижимое. Разумом Жеан осознавал: ни он, ни кто бы то ни было иной недостоин знамения, тогда как сердцем по-детски возмущался. «Почему? Почему?» — ревело оно на все лады, заставляя Жеана едва не хныкать в бесплодном гневе и оттого ощущать себя ещё более ничтожным перед лицом безмолвного, безучастного неба. Неужели из-за бесчинств крестоносцев, отдельных крестоносцев, Господь решил покинуть паломничество и обречь на упадок весь христианский мир? Из-за бесчинств и из-за Жеана. Его гнева. Его отчаяния. Его неверия.
— Где ты, Предвечный? — скорбно проронил юноша, и в ушах его зазвенело.
***
Когда Жеан и Кьяра возвращались домой, толпы крестоносцев и местных зевак собрались на площади неподалёку от донжона, обнесённого «рубашкой» и с недавних пор служащего жильём Боэмунду. Недоумённо переглянувшись, двое двинулись по направлению к густому людскому скоплению. Всё время, пока Жеан продвигался по улице, уложенной расплавленной черепицей, он неустанно молил высшие силы о том, как бы не случилось ничего страшного и непредвиденного. Затесавшись в толпу, Жеан невольно окинул взглядом жителей: они, казалось, обезобразились и ослабели ещё пуще, чем при Яги-Сияне, — цветастые халаты и шаровары болтались на живых скелетах, лица и руки были испещрены гноящимися язвами — застарелыми укусами кровососущих насекомых.
— Всё это вздор, доблестные братья, детские сказки! Либо Его Преосвященство на старости лет окончательно помутился умом, либо попросту хлебнул через край! — во всё горло выкрикивал Рон, мечась по каменной возвышенности, бывшей некогда часовней, подле Доменико, окружённого несколькими священниками и дьяками в засаленных чёрных рясах. Сам он, по случаю Рождества Жеана Крестителя, был облачён в красную сутану с белой, а вернее, уже совсем серой епитрахилью.
— Что случилось?! — ахнула Кьяра и развернулась к Жеану, точно всерьёз ожидая ответа.
Но, прежде чем он успел что-либо сказать, со стороны донёсся знакомый гортанный голос:
— Доминику снизошло видение! — Это был Рожер.
— Видение? — изумлённо переспросила воительница. — Не сон? Видение средь бела дня?
— Да-да, именно так! Во всяком случае, я считаю, у Его Преосвященства нет причин лгать.
Сердце в груди Жеана затеплилось необъяснимым благоговейным волнением, и он устремил взор на возвышенность. Как следует прокашлявшись, Доменико покосился на Рона и холодно отчеканил:
— Рон Голдфокс. Я обращался не к вам. Порой вам следует быть сдержаннее в ваших выражениях, хотя бы для того, чтобы не представать перед честным народом в дурном свете. Вы рыцарь, а не священник. Вы понимаете в ратном деле ровно столько, сколько не смыслите в делах духовных. — Доменико снова умолк, стараясь что-то припомнить. — Так… о чём это я? Ах да. И тогда блаженный Андреас указал мне прямое местонахождение священного копья… того самого священного копья, что пронзило Христа, распятого на кресте!
