сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)
— Виллан! Кажется, в тебе легион бесов!
Прикончив последнего соперника, Боэмунд развернулся и взмахнул громадным, украшенным каменьями мечом. Шёлк и пергамент разлетелись на множество обрывков. Жеан боязливо попятился, а граф помчался в сосредоточение всепоглощающего хаоса.
Злобы не было, лишь горькое отчаяние давило на Жеана изнутри, норовя излиться наружу бурными потоками слёз. «Все они… поплатятся за свои прегрешения… и я с ними, ибо не смог этому воспрепятствовать! Клятвопреступник! Лучше бы Боэмунд убил меня!..» — беззвучно дрожали его губы.
«Где же Кьяра?»
Вспомнив о ней, Жеан очнулся от тягостного оцепенения и метнулся вперёд, не выпуская из рук меча и щита, на случай, если придётся ими воспользоваться.
— Кьяра! Кьяра! Где же ты?!
Но никто не откликнулся на его зов, воительница, очевидно, смогла выбиться из толпы.
— Кьяра!
Внезапно какое-то шевеление в закоулке, поросшем плющом, между двумя тесно посаженными еврейскими лачугами, привлекло внимание Жеана. Он приблизился.
«С дороги, рвань!» — донеслись до его ушей трели Эмихо — а они, скрипучие и озлобленные, действительно принадлежали вассалу Рона.
— Ты не тронешь этого еврея, слышишь! Это не воин…
Подойдя ближе, Жеан увидел Кьяру, чья тонкая фигурка разделяла Эмихо и щуплого парнишку, облачённого в перепачканное собственной кровью чёрно-белое платье.
«Только не это!»
— Жидовская ведьма! — пронзительно взвизгнул Эмихо.
Дикий вопль прорвал на мгновение воцарившуюся тишину закоулка. Холодная сталь языком пламени сверкнула в потёмках, ослепив Жеана.
Как только способность видеть возвратилась к нему, он осознал, что лучше бы навсегда лишился не только зрения, но и памяти. Кьяра лежала у ног Эмихо в неловкой позе, распростерев в стороны руки, и весь её правый бок блестел от свежей крови. Она даже не шевелилась.
— ТЫ УБИЛ ЕЁ! — истошно взревел Жеан, и собственные слова отдались в его ушах туманным эхом. — Предатель! Мародёр! БРАТОУБИЙЦА!
Едва ли представлялось возможным описать чувства, нахлынувшие на Жеана тогда. Это был холодный ужас, перемешанный с гулкой пустотой, гнетущим смятением… и ярость, ненасытная, изуверская, захлестнула его всецело, без остатка, подобно вспышке молнии в толще беззвёздного неба, осветившей Божий мир в преддверие Страшного Суда. Кровь закипела в жилах Жеана, и казалось, он даже смог услышать, как она бурлит и играет, призывая к чему-то великому. Какой-то мощный толчок заставил юношу метнуться к рукояти меча и атаковать Эмихо. Он не хотел этого, но нечто потустороннее вынуждало, звало, отдаваясь внутри чудовищной болью, и подсознательно Жеан понимал, что эта боль не утихнет до тех пор, пока… пока…
Мечи крестоносцев скрестились, высекая багровые искры. Эмихо метался, с ловкостью мангуста уворачиваясь от ударов Жеана и сопровождая свои действия страшными ругательствами. На боку юноши уже зияла неглубокая рана, но физической боли не было, лишь душевная выедала его до самого корня, до самого основания. Даже звон стали не резал слух. Весь он пребывал точно на грани материального мира в полной готовности отойти в мир грёз и наслаждений, а дьявольская пляска продолжалась, с каждой секундой наращивая силу.
— Ты убил её!.. — отчаянно выкрикивал Жеан не в силах пролить ни слезинки.
— Паршивый пёс! Расстрига! Рогоносец в монашеской рясе-е-е! — Голос Эмихо сорвался на протяжный крик.
Жеан попал по ногам. Безрассудное неистовство спасло его. Соперник, получив напоследок удар щитом в челюсть, рухнул на спину рядом с Кьярой и безжизненным телом поверженного еврея. Молодой крестоносец занёс меч, чтобы нанести последний удар, как вдруг тощий мужской силуэт мутно вырисовался в полумраке закоулка. Мужчина приблизился. Это был Рон.
— Ну! Нападай! — дерзко поддразнил Жеан, опустил меч и вдавил в грудь поверженного, разрывая кольчугу, но пока не касаясь кожи.
— П-помоги мне… — сдавленно прохрипел Эмихо. — Друг мой!.. Хозяин! Дражайший! Помоги же!
Рон не шелохнулся. С холодным любопытством он переводил взгляд с вассала на Жеана, ожидая исхода поединка.
— Помо…
Договорить он не успел, новый порыв слепой, рвущей душу ненависти захлестнул Жеана. Всем своим весом он налёг на рукоять боевого меча, послышался пронзительный хруст костей, и зловонная алая жижа вперемешку с розоватой пеной хлынула изо рта Эмихо. Захлёбываясь и гребя грязными руками, он пытался хватать ртом воздух, но тщетно. Кровь нещадно заливала все дыхательные проходы. В рассечённой груди Эмихо гулко клокотало, и кровавая слюна пенным фонтаном хлестала наружу, питая смертоносную сталь. Коренастое тело билось в предсмертных конвульсиях, а в блуждающем взоре сквозило столько отвращения и пламенного гнева, сколько Жеан не видел даже в глазах врага. Эмихо хотел закричать, но грудь его исторгла лишь глухой кашель. И вот, когда Жеан решил, что всё для вероломного бойца было кончено, тот с усилием перевёл взгляд на Рона и сипло проскрипел:
— Рон… проклятье… армяне… — И веки его сомкнулись.
В этот удар Жеан вложил всё своё неистовое бешенство, всё своё тошнотворное омерзение, всю свою безысходность.
В выражении лица Рона, обыкновенно сдержанном и сосредоточенном, промелькнула тревога. Не сказав Жеану ни слова, он умчался прочь, пыля подолом нарамника и сверкая шпорами.
========== 4 часть "Анатолия", глава XVII "Позор. Зов плоти" ==========
Солнце рассветными лучами осветило улочку, запруженную изуродованными трупами и объятую угасающим пламенем, когда к Жеану наконец пришло осознание того, что он сделал и какое страшное прегрешение совершили его братья. Неравный бой длился всю ночь, и ныне крестоносцы торжествовали безоговорочную победу, глумясь над сгоревшими хижинами, мёртвыми садами, и останками врага, среди которых были не только мужчины-воины, но и их женщины, и невинные, беспомощные отпрыски. Последние жители города настороженно выглядывали из закоулков и, моля о пощаде, лепетали какие-то невнятные слова на своём языке. Однако в этом не было ни малейшей нужды. Христовы воины были слишком измождены и замучены жаждой, чтобы сражаться. Ленивое безразличие овладело даже Боэмундом и армянским князем Багратом, что до последнего разили врага с удвоенным неистовством. Единственное, на что хватало сил у крестоносцев, — очищать город от его богатств, вывозя их на лошадях и волах. Особо любвеобильные прихватывали еврейских женщин, оставшихся без мужей и отцов.
— Не бойся, Рахель. Не трепещи, лакомый плод Сираха. К вечеру я тебя непременно отпущу, — вальяжно молвил Рон, подталкивая вперёд отчаянно сопротивляющуюся молодую еврейку в жёлтом оборчатом платье. Бок о бок с ними брёл Эдмунд, победоносно вскинув седую голову и злобно ухмыляясь восходящему солнцу, — это навело Жеана на мысль, что даже предводителя собственного отряда было бы бесполезно в чём-либо разубеждать. — Если, конечно, ты будешь покладистой девочкой и проявишь достаточно нежности ко мне. А вот это, пожалуй, мне нужнее. — Рон сорвал с шеи Рахель жемчужное ожерелье и натянул себе на шею. — Красивый семисвечник… Интересно, сколько сокровищ я найду на твоих телесах? Думаю, Эдмунд, ты согласишься, если я скажу, что еврейские женщины прекрасны. Прекрасны тем, что совершенно не знают меры, когда речь заходит об украшениях.
— Ты прав, Рон. Видит Бог — это не женщина, а настоящая драгоценная шкатулка.
«Должно быть, собираются возлечь с ней вдвоём», — с отвращением подумал Жеан.
Теперь сомнений в том, что бесчестному нападению подверглось именно еврейское поселение, больше не было. В тщетной попытке остановить всеобщее бесчинство, Жеан добрался до центра города, где взору его открылась разграбленная синагога — та самая разграбленная синагога, откуда был вынесен мнимым гонцом злосчастный свиток. Прекрасный молитвенный дом из красного кирпича, с резными оконными рамами и громадным, отливающим золотом куполом. О, по роскоши он мог бы соперничать с самим Софийским Собором! Множество драгоценностей: самоцветные подсвечники, настенные украшения, шёлк и бархат с изумительной вышивкой надписей и символических предметов — уволокли с собой крестоносцы и армяне.
«Я не остановил их… Все мы — преступники. Все. И даже Боэмунд. Даже Кьяра… но я — вдвойне».
Девушка выжила, но теперь жизнь её находилась в руках Господа, даже Луиза, с её ласковыми руками и действенными целительными снадобьями, не была властна над этой туманной, непостижимой судьбой. Более того, это не избавляло Жеана от виновности. Он убил собственного боевого товарища, предав и подведя тем самым всё Христово воинство. В довершение ко всему, Рон, как свидетель происходящего, мог поднять против него гонения, что, в лучшем случае, повлекут за собой косые взгляды и колкие замечания со стороны последователей первого, в худшем же — Жеану придётся, подобно Эмихо, очутиться на острие отточенной стали. Или же Эдмунд, при всём уважении к Рону, выгонит его из Отряда Бессмертного Лавра.
«Рон… почему он не предпринял даже жалкой попытки спасти друга? Что значили последние слова Эмихо, обращённые к нему? Просто бредни умирающего или же что-то, имеющее отношение ко всему произошедшему в эту роковую ночь? Рон… Не удивлюсь, если он всё-всё знал заранее. И теперь готов преспокойно торжествовать победу наравне с нашими новыми продажными союзниками да делить с Багратом несметные богатства этого города. Славная охота!» — Жеан мысленно расхохотался. Сухим, горьким, душераздирающим смехом.
Сон! В голосе Маттео прозвучал вовсе не упрёк, а злорадство. Счастливое предвкушение! Пылающая синагога! Талес, намертво пришитый к телу и так ненавистный им! Голова святого Денизо, возвестившая об этом чёрном дне! Как он мог не понять очевидного?!
Тем временем войско уже расставляло шатры неподалёку от полуразрушенного города. Некоторые бойцы, убеждённые в том, что им ничего угрожает, остались внутри, заняв бедняцкие домишки. Распластавшись грязными телами на простынях, пропитанных кровью и семенем.
Жеан не мог находиться там ни секунды. «Подальше, подальше от гнусного позора!» — вопило его сознание. Но слёз не было. Лишь ледяная тоска и нестерпимое желание умчаться. Умчаться далеко-далеко, в далёкие, неизведанные дали, где клеймо предателя и братоубийцы вовеки веков не настигнет его. Или уснуть. Забыться во сне. Отныне ни единый ночной кошмар не пугал Жеана настолько, насколько то, что несколькими часами ранее произошло наяву.
Жеан действительно отправился бы спать, если бы не Ян, оповестивший о желании Кьяры видеть его.
— Уж не знаю, чего она там выдумала! Коли что занятное будет, ты расскажи, хорошо?
— Угу, — вяло промычал Жеан.
«Уж что тебя совершенно не касается — так это мои отношения с Кьярой, покуда они не пресекают грани доброжелательности!»
Жеан вошёл в шатёр к Луизе, где последней, к счастью, не оказалось. Должно быть, целительница отправилась оплакать милые останки Эмихо, который, несмотря на пренебрежительное отношение, оставался любим ею на протяжении всей совместной жизни.
«Теперь она ненавидит меня», — с болью подумал Жеан и, подавив тяжёлый вздох, приблизился к постели Кьяры. Воительница, одетая в одну саржевую рубашку и брэ, сидела, подвернув под себя ноги, и равнодушно смотрела куда-то в пустоту.
— Кьяра? Всё хорошо?
— А… Здравствуй, — сурово покосилась на него она. — Значит, это правда?
— Что правда?
— Ты… убил Эмихо. Из-за меня. Теперь-то ты хоть осознаёшь, что натворил?
— Прекрасно осознаю, — процедил в ответ Жеан. — И готов вынести все грядущие тяготы. Я раскаиваюсь. Искренне раскаиваюсь. Я поступил не по-христиански, хотя даже ты понимаешь, что я не мог иначе. Я решил, что он убил тебя или убьёт в недалёком будущем. Меня ослепила ненависть…
— И что с того?! — хрипло возмутилась Кьяра. — Теперь же ты разрушаешь жизнь мне и прежде всего себе самому! Если бы я погибла, Христово воинство не утратило бы слишком много! Можешь мне поверить.
— Христово воинство… воинство преступников, варваров и головорезов!
— Не все. Мне удалось переубедить нескольких крестоносцев. Да какая уж теперь разница?!
— Ты права. Мы бы не потерпели такой уж чудовищной потери. Но претерпел бы я. Дело лишь в нас… понимаешь? В нас. В тот момент, когда я атаковал Эмихо, я не думал обо всех, но размышлял лишь о тебе… и о себе.
Кьяра насмешливо передёрнула плечами и тут же оскалилась от боли — каждое движение давалось ей с огромным трудом.
— Ах… То же мне, пущая трагедия.
— Кьяра! Неужели ты не понимаешь, что я боготворю тебя?! Боготворю всеми силами души! Боготворю и не в меньшей степени ценю. Как воина, как друга, как женщину. Только тебя… никого более… никого более среди всех здесь, в несметных рядах Христова воинства. И сегодня это стало очевидно. Теперь я не могу довериться никому, лишь тебе, и то, что ты выжила, — верный знак, благодать Божия, данная мне отнюдь не просто так.
Кьяра отстранилась.
— Вы что это, с Рожером сговорились?
— О чём ты? — наигранно поразился Жеан, взаправду прекрасно понимая, что она имеет в виду.
— Ах, не притворяйся, будто ничего не знаешь! Этот противный увалень…
Щёки Кьяры покрылись багряным румянцем, и слёзы досады хлынули из глаз раненой воительницы. Весь её горестный взор кричал об одном: «Я опозорена! Я унижена! Пожалей меня!» Поддавшись этому беззвучному, но столь манящему призыву, Жеан бесцеремонно взгромоздился на постель, и в тот же миг что-то тёплое и изящное вплотную прильнуло к нему. Благоговейный трепет судорожной волной прошёл по телу. Дыхание перехватило, а сердце подскочило к самому горлу. На какое-то мгновение он даже ослеп от захлестнувшей его сладострастной волны.
— Прочь! — взвизгнула Кьяра. Получив крепкий удар в бок, Жеан безвольно опрокинулся на спину.
Тогда-то к нему и пришло осознание того, что он сделал, и, что хуже всего, почему он это сделал.
— Ох… что же это?.. А я… я-то думала, ты не такой, как прочие. Я верила тебе… но ты одержим только зовом плоти! — с сердцем и горячностью выпалила Кьяра. — Думала, ты действительно считаешь меня достойной статуса воина, боевого товарища, верного друга. Но вы… жеманные лицемеры… горазды лишь высмеивать, унижать, глумиться! Ах, отчего только я родилась женщиной?! И почему, по какому праву обязана так дорого расплачиваться за это?! Оставьте меня… все… все! Оставьте меня! Чего так зверски уставился?.. Проваливай! Ну же! Ишь! Обниматься он лезет!.. Ах…
Длительная речь утомила Кьяру. Тяжело вздохнув, она рухнула на спину, и Жеан мысленно проклял себя за то, что не прервал её.
— Больно… — прошипела она.
— Кьяра! У тебя лихорадка? Рана раскрылась? Мне позвать Луизу?!
— Нет… Уходи. Я просто хочу отдохнуть.
— Х-хорошо. — Точно заворожённый, не отрывая взора от бледного и озлобленного лица Кьяры, Жеан сполз с постели.
Горечь и сладость охватывали Жеана ненасытной бурей. Последняя следовала прямиком из недр души, обволакивая его порочное, разгорячённое тело и вызывая трепет — такой приятный и такой губительный. За всё время, что Жеану приходилось знать Кьяру, она никогда не казалась ему столь прелестной, как сейчас, когда он во всей полноте познал совершенство её телесного сложения, проникся прелестью её маленькой, казавшейся воздушной фигурки. Фигурки, не отягощённой громоздким доспехом и безобразной, насквозь пропахшей грязью и кровью туникой. Фигурки, к которой хотелось прикасаться снова и снова, восхищаясь каждой её складкой, каждым изгибом, каждой жилкой и чувствуя, как нежное тепло будоражит плоть и одновременно накатывает странную безмятежность, почти полудрёму… Фигурки, что принадлежала не воину, не монахине, а прежде всего молодой девушке. «Да… — думал Жеан, пытаясь совладать с чередой непотребных и пугающе явственных картин, наперебой друг другу мелькавших в воображении. — Она безупречна. Я хочу ещё, ещё прикосновений… Я попробовал кожуру и теперь жажду вкусить мякоть — было бы славно там, в шатре. Лечь рядышком и не вставать до рассвета. Я почти ощутил блаженство… я чувствовал, что должен был ощутить его с мгновения на мгновение. Я чувствовал и чувствую теперь, что всегда мечтал его ощутить». Это ощущение — совокупность волнения, горечи и сладости — теперь казалось Жеану столь естественным, столь близким, столь давним — будто заложенным в нём с рождения, что он изумился тому, как мог не заметить его ранее, при первой встрече с Кьярой.
И тут же иной образ — образ девы, невинной девы, закованной в кольчугу и с покрытыми волосами, чётко вырисовавшийся перед глазами Жеана, заставил его опомниться.
