сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)
Лезвие сабли обрушилось Жеану на бок. Кольчуга выдержала удар, однако юноша потерял равновесие, рухнул с Ивеса и распластался по земле, на мгновение позабыв о неутешительности своего положения и возрадовавшись твёрдой почве, столь милосердно удерживающей его ослабевшее тело. Но едва турецкий конь осел на задние ноги с намерением растоптать Жеана, он опомнился и прикрылся щитом. Осторожное животное отстранилось, не решившись ступить на шаткую поверхность. Раздосадованный, но упорный сарацин спрыгнул с коня. Жеан вскочил и, сморгнув с глаз капли пота и крови, из последних сил атаковал.
Он лихорадочно кружил вокруг сарацина, нападая снова и снова и проворно уворачиваясь от ударов, что без затруднения мог предугадать заранее.
— Аллах Акбар!
— Dеus lo vult!
Оба они, в одну секунду, произвели стремительный выпад.
Острая боль пронзила правую ногу Жеана, прежде чем он попал в цель. Сарацин не смог отстранить удара и, вполне вероятно, не успел даже осознать произошедшего. Послышался пронзительный хруст шейных позвонков, треск разорвавшейся плоти. Кровь фонтаном всплеснулась в пропитанный смрадом мертвечины воздух. Тело вражеского бойца, обезглавленное, с хлещущей из разорванных артерий слепяще-алой жижей, глухо пало на песок.
Жеан рухнул подле него и, как только приподнялся, ощутил разрывающую боль в раненой ноге. Взяв Ивеса под уздцы и прихрамывая, поплёлся прочь. Копья, мечи и клинки, под улюлюканье и заунывную песнь стрел, неустанно смыкались над его головой.
Точно жалкий дезертир, он снова бежал с поля боя, чтобы блаженствовать на уютном ложе, между тем как его собратья, не щадя ни кровинки, пропитывали пески свежим багрянцем…
«Ужасно! Уродливо! Преступно!»
Тем временем крестоносцы теснили врага обратно к стенам крепости, где в приметных серых нарамниках болтались убитые. Их изуродованные тела, вывешенные на обозрение для устрашения врага, уже начинали клевать вороны. Что самое страшное, не только враги, но и местные жители подвергались умерщвлению и поруганию. Множество бедняков, священников, даже греческий патриарх в пышной фиолетовой рясе, мирно обитавший в Антиохии много лет, колыхались на железных крюках. Истерзанные, кастрированные, распотрошённые.
========== 5 часть "Антиохия", глава III "Откровение. Болезнь Сильвио" ==========
Меч Жеана заржавел, однако ему удалось раздобыть масло, чтобы отчистить ржавчину. Мучительный голод сводил нутро юноши, и всякий раз, как он напрягался, тянущая боль усиливалась в сто крат. Наверняка Жеан бы упал в обморок, если бы не Кьяра, принёсшая несколько пшеничных лепёшек.
— Ешь, — холодно велела она, присаживаясь рядом, но не вплотную, как частенько делала это раньше. — Сегодня ни солонины, ни сыра, ни фруктов. Становится трудно…
— Не нужно, я не голоден, — начал отмахиваться Жеан, с тоской глядя на болезненные синяки под глазами воительницы.
— Не смей привередничать! Я прекрасно знаю, когда ты последний раз ел… Твои раны едва зажили, пора восполнить силы!
Жеан хотел было отстраниться, но пьянящий хлебный аромат, ударивший в ноздри, помутил его разум, и в конце концов он вгрызся в лепёшечную мякоть.
Насилу затолкав в горло последний кусок незавидного яства, Кьяра поднялась с земли.
— Побудь со мной, — умоляюще простонал Жеан и коснулся руки Кьяры, легонько, точно боясь причинить боль её огрубевшей и засаленной коже.
— Сомневаюсь, что тебе нужна помощь в полировке меча.
И Кьяра поспешила удалиться, оставив Жеана наедине с душащей пустотой, которую не могло заполнить даже свежее белое вино вприкуску с копчёным окороком, не говоря уж о пресных пшеничных лепёшках. «Не удивлюсь, если после она помчится к Рожеру», — с горечью подумал Жеан, чьи пренебрежительные чувства к молодому оруженосцу стали окончательно ясны. Сознательно он по-прежнему считал Рожера недостойным Кьяры, равно как и себя, но сердцем не ощущал ничего, кроме обыкновенной ревности.
«Несчастный лицемер!»
Но ни Рожер, ни Кьяра не беспокоили Жеана в такой мере, в какой тревожила неуязвимость Антиохии, а также почти лишённая лесов местная природа. Стены крепости были слишком высоки, чтобы подыматься по хлипким, изготовленным из кустарника лестницам. Слишком широки, чтобы таранить. Все греческие умельцы погибли при Дорилее. Византия находилась далеко позади, а потому не могла снабдить крестоносцев своевременно. Оставалось лишь выжидать, то и дело схлёстываясь с сарацинами в быстрых и зверских схватках. Мясо сменилось просяной кашей, фрукты — хлебными корками, вино — водой, но пищи, пускай и скромной, было вдоволь: она поступала из ближайших отвоёванных селений. Жизнь в лагере несколько переменилась. Те, кто ранее с особой отдачей тренировались и вверялись азартным развлечениям, вели теперь почти монашеский образ жизни, по необходимости работая, а большую часть времени отсиживаясь в шатрах и мысленно постигая тайны мироздания. Другие, за кем Жеан этого ранее не замечал, в попытке забыть о недоедании и тревогах, старательно занимались, общались с женщинами, играли в шахматы и кости. Юноша не мог отделаться от ощущения, что вот-вот грянет гром, и на крестоносцев обрушится череда разнородных бедствий. Грёзы Жеана ночь и от ночи становились всё мрачнее. Порой мутные тени приобретали вполне определённые очертания. Он видел семь ангелов, трубящих светопреставление в пламенеющей пучине неба, видел стаи саранчи, рыхлящие грешную землю, и дымная, ядовитая горечь жгла язык, так что ещё долго приходилось заедать её по пробуждении.
«Кто я такой, — думал Жеан, — чтобы Вседержитель предупреждал меня о конце времён?» и пытался успокоить себя. Но сердце не внимало гласу разума. Жеана охватывал животный страх, и следующей ночью кошмары возвращались, картина на картину накладываясь друг на друга.
— Месса! — напомнил пробегавший мимо Ян. Жеан неохотно встал, пригладив густые тёмно-русые волосы, успевшие дорасти до плеч и оттого сделавшие своего обладателя удивительно похожим на предков-варваров.
«Ах да. Месса».
В центре лагеря столпились священники, облачённые в чёрные сутаны по случаю начала Рождественского поста. На скамье подле епископа Доменико покоились Библия и евхаристическая чаша, круг которых постепенно группировались бойцы, заспанные, грязные и потрёпанные. Даже Рон, тщательно следивший за своей внешностью и отличавшийся особой чистоплотностью, был с ног до головы перемазан в крови, пыли и глине, а тело его источало застарелый смрад пота.
Лицо белокурого рыцаря было сердито и сонно, блеск серых глаз, казалось, стал ещё более колючим и злым. Рон, не отрываясь, глядел на Жеана.
«Чего он уставился? Высматривает на мне мягкое место, чтобы нынче ночью всадить туда кинжал? — Жеан невольно содрогнулся. — Нет! Нельзя показывать своего страха, иначе он и дальше продолжит изгаляться надо мной! Нужно показать, что мне всё равно!»
— Господь с ва…
Хвала Всевышнему!
Жеан обратил взор к Сильвио, чью грудь моментально сдавил приступ удушливого кашля, едва ему стоило начать говорить.
Здоровье приходского священника тревожило Жеана. За прошедшее время Сильвио страшно отощал, бледная кожа сморщилась и стала совершенно прозрачной, и, с каждым днём, вопреки неиссякаемой природной живости, он всё реже покидал шатёр, отлёживаясь в постели и размышляя о чём-то своём, глубоко личном.
— Сильвио, сын мой, сегодня вы славно потрудились и имеете право на заслуженный отдых. Отправляйтесь в шатёр, вы едва держитесь на ногах, — негромко, но внятно произнёс Доменико и обеспокоенно покачал головой.
— Но…
— Ради всего, что для нас свято.
Пошатываясь и не переставая глухо кашлять, Сильвио исчез в ближайшем шатре. Доменико начал проповедь.
Необычайно толковы, проникновенны и, что самое главное, понятны всякому были проповеди этого пожилого римского епископа. Невзирая на почётное положение, Доменико был более близок к простонародью, нежели к знатным сюзеренам, вроде Боэмунда, Танкреда, Готфрида и его брата Бодуэна. Речь его была лёгкой, незамысловатой, многие моменты, недоступные в первозданном виде дремучим умам крестьян и горожан, он охотно разъяснял, сопровождая доходчивыми примерами и приземлёнными образами.
По окончании проповедей Доменико сердце Жеана всегда, будто по велению Отца Небесного, начинало трепетать от слепой, возвышенной радости, однако сегодняшняя, как назло, будто возвратила его в собственное сновидение.
— И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своём…
Жеан закатил глаза, чувствуя, как у него скручивает живот, не то от несвежего хлеба, не то от ночных воспоминаний.
Всё! Всё сегодня против него! Мало того, что Сильвио вот-вот сляжет да Рон не даёт покоя своим испепеляющим взглядом, так ещё и эти давящие строки!
«Осада в разгаре! Зима на носу! Почему, почему именно Откровение?!» — мысленно негодовал Жеан, и ему становилось ещё дурнее. Хуже мирского гнева мог быть только гнев на клир и душеспасительные чтения…
Как только последние переливы псалмов смолкли и толпа начала рассеиваться, Жеан отправился в шатёр, чтобы захватить учебное оружие и приступить к боевым упражнениям.
— Эй, ты! — окликнул Жеана Ян на выходе из шатра.
— Что тебе? — вяло покосился на неотёсанного парнишку Жеан, натягивая на голову шлем.
— А я сейчас собственными ушами слышал, как Рон грозился выворотить тебе кишки и размотать до самого Иерусалима, если ты ещё какую-нибудь несуразицу сотворишь! Конец тебе, ой, конец. Я ведь знаю, что сотворишь! Ой, знаю! Совсем хитрить не умеешь, всё о чести да о чести! А что значит честь? Красное словцо, ничего боле! Кто-кто, а Рон сношал, как грязную жидовку, эту твою честь! К тому же, — Ян понизил голос, — я заметил, он не очень-то жалует норманнов. Только Эдмунду Нормандскому и доверяет! Даже Боэмунд ему не указ! «Ещё чуть-чуть, — говорит на днях, — и сбегу от этого проклятого бастарда» да… как бишь он выразился? «Отродья Голиафа», «Беовульфа гнилых дней» и прочее, прочее занятно-ругательное! Раз Рон готов бежать от Его Сиятельства, прикончить такого маленького человека, как ты, ему не составит никакого труда!
— А чего ты ожидал от чистоплеменного сакса? — ничуть не удивлённый заявлением Яна, вздохнул Жеан. — Хотя даже не будь я норманном, Рон бы убил меня. Что ж. Умру за правое дело.
— От рук собственного собрата по вере?! — изумился Ян. — И охота тебе?! Не вздумай, монашек! Женщины… это дело, конечно, важное, но не настолько, чтоб ради них глотку под удар подставлять. Она тебе всё равно за это спасибо не скажет, погорюет, погорюет денёк-два, да и забудет. Природа есть природа. Ничего не попишешь. Я в этом кое-что соображаю, можешь не сомневаться. У меня, знаешь, их сколько было… у-у-у… я даже досчитать до такого числа не умею! В конце концов всегда можно использовать свою правую руку, если с любовью тяжко. Ты думаешь, Кьяра так не делает? Наивный! Если твоя страстная голубка не отдаётся мужчинам, а без моего покровительства они бы сами её пристроили куда следует, это ещё не значит, что она свята и невинна! Или сбегай к сарацинским пленницам… До того лакомый плод — ни одна знатная норманнская красавица им в подмётки не годится! Жаль, никак уединиться не получается!
— Уж Кьяра-то точно не делает, — прорычал Жеан, сгорая от желания наградить Яна доброй оплеухой. — Ты знаешь, что рукоблудие является грехом?
— Да знаю! Но ведь на-а-адо! Вот Кьяра и делает, причём у меня все основания так говорить! Бесстыжая девка, сколько лет её знаю — бесстыжая!
— Прекрати, недоумок! Бери учебное оружие, и пойдём тренироваться. Нас уже ожидают.
Жеан вздохнул с облегчением, когда Ян молча прошмыгнул к выходу и в шатре воцарилась ласкающая слух тишина. Юноша едва сдержался, чтобы не улечься в постель и не зарыться в солому в попытке спастись от острого холода, веющего не то с улицы, не то из его собственного сердца. Но долг по-прежнему звал, отдаваясь в нём неподъёмной тяжестью.
Комментарий к 5 часть "Антиохия", глава III "Откровение. Болезнь Сильвио"
Самая стыдная глава! :D
Соре за намёк на р*коблудие, он ну-у-ужен.
========== 5 часть "Антиохия", глава IV "Шалости сознания" ==========
Жеан пробудился, точно от толчка, и не успел опомниться, как непреодолимая сила извне повлекла его к выходу из шатра. Молочно-желтоватое сияние полной луны, висящей в необозримом небесном пространстве над его головой, ярко освещало пески, скудные заросли вьюнов и разноцветные шатры, составляющие крестоносный лагерь. Зловещая мертвенная тишина царила кругом, даже ветер, бессменный бич Востока, не смел нарушить этой торжественно-гнетущей идиллии.
«Идти, идти вперёд! Там меня ожидает нечто прекрасное… действительно прекрасное. Я чувствую». Все жилки на теле Жеана напряглись, но не от страха, а от предвкушения чего-то поистине желанного, желанного до безумства, желанного страстно. Желанного, но достижимого до сей поры лишь в его призрачных, ветреных мечтаниях. Жеан шёл, не ощущая течения времени. Карабкался по скалам, не испытывая ни напряжения, ни усталости и даже не догадываясь, что может соскользнуть в гиблое ущелье. Совершенно по наитию он отыскал брод Оронта и пересёк бурную реку, не боясь, что заржавеет кольчуга, мысленно вторя мерному, шелковистому журчанию серебрящихся волн.
Жеан уже приблизился к холмам, на которых чернела Антиохия, но мысль о том, что какой-нибудь блудный вражеский лучник может подстрелить его, а после вздёрнуть на крюк, расчленённого и изуродованного, не приводила ни в малейший трепет. «Нечто прекрасное! — горячо выстукивало сердце Жеана. — Нечто потрясающее и умопомрачительное!..»
Знакомый женский силуэт, что казался теперь вдвое изящнее, чем прежде, выткался из лунного света.
«Кьяра!» — Жеан метнулся к ней, хлюпая мокрыми одеждами. Он ни на минуту не сомневался, что это Кьяра, ибо попросту не могла быть никем иным.
Он не задавался вопросом, что она позабыла здесь, далеко за пределами лагеря, посреди ночи, у стен величественной крепости, что теперь едва ли казалась таковой. Фигурка Кьяры, такая болезненно-хилая, тщедушная и жалкая в сравнении с его собственной и уж тем более на фоне неприступной шестидесятифутовой стены, простирающейся на многие мили, поневоле заслонила собою всё на свете. Разом забылась смертельная опасность, подстерегающая Жеана всюду. Забылся Долг. Забылись высшие силы. Всё забылось… всё отошло в беспамятство перед лицом Кьяры, этого неземного создания, что своей одухотворённой таинственностью трогала самые чувствительные струны сердца Жеана, и в конце концов он осознавал — дева была настолько прекрасна, что при одной близости душевной он не мог прочувствовать этого во всей полноте.
Кьяра стояла, по-прежнему облачённая в безобразный рыцарский нарамник, однако теперь он, казалось, запылал ослепительной белизной, а коряво вырезанный из бордовой ткани крест приобрёл правильную геометрическую форму и вспыхнул искристым алым светом. Огненные кудри, которые воительница всегда подбирала под плат или бармицу, были распущены, плавно нисходя на плечи двумя густыми прядями.
— Кьяра! — только и смог выдавить Жеан, чувствуя близость блаженства, трепещущую в животе.
— Ты? — робко промолвила она. В голосе её прозвучало столько бурной нежности, что сердце Жеана заколотилось вдвое быстрее, и, так и не найдясь с ответом, он метнулся к покатому склону.
Кьяра, точно предугадав всё заранее, слегка подалась вперёд. Руки Жеана лихорадочно заскользили по её гибкой талии, постепенно опускаясь всё ниже и ниже, к самым бёдрам, худым, но необычайно упругим и крепким; дикий, бешеный азарт захлестнул молодого крестоносца, словно он спросонья очутился в горячке боя, разразившегося в туманном поле. С каждым прикосновением дивное, трепетное чувство волновало его влажную плоть с нарастающей силой. Всё теснее переплетались между собой яростное возбуждение и нежная истома, приближая Жеана к блаженству. Вожделенному блаженству.
Кьяра снова прижалась к стене. Жеан, шумно выдохнув, стиснул её в объятиях, и маленькие, не до конца ещё сформировавшиеся грудки легонько коснулись его кожи, что, хоть и была отягощена множеством слоёв рыцарского облачения, тонко ощутила это прикосновение. Воительница неистово извивалась, будто бы тщетно пытаясь сопротивляться, но Жеан знал, что если бы она действительно хотела высвободиться, то непременно сделала бы это — данное же куда более походило на проявление избытка чувств, нежели неприятия.
Жеан хотел сказать, насколько она восхитительна и с какой исступлённой ревностью он боготворит каждую трель её голоса, каждое движение, каждый вздох, каждую складку её тела, но всякое слово, каким только возможно было описать нахлынувший порыв пьянящей страсти, стыло на устах. Живые, тёплые губы Кьяры соприкоснулись с его, и тело Жеана вспыхнуло горячим пожаром, подобно одинокому дубу в разгар ночной грозы. Не то вдох, не то стон вырвался из её пульсирующей груди.
«О небо… какое безумное, сладострастное…»
