сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)
Утро окончательно вступило в свои права. Солнце громадным огненным диском пылало на бескрайнем небосводе, а заливистые трели иволг и жаворонков ласкали слух Жеана. Весь Божий мир, казалось, торжествовал победу вместе с крестоносцами. Весь Божий мир! Сквозь прилив религиозного восторга, Жеан поднял глаза кверху в попытке взмолиться, но не смог произнести ни слова.
Победа!
«Не сон. Не видение. Действительность! Точно — действительность!»
— Я же говорила, что первый бой не станет для нас последним! Недруг сокрушён и унижен! Очень скоро Никея сама обрушится нам в ладони, подобно сочному, вызревшему плоду! — воскликнула Кьяра, тем самым приведя Жеана в чувство.
Лицо воительницы сияло восхищением, и как только Жеан встретился с ней взглядом, в груди его как-то приятно и одновременно болезненно затрепетало от умиления.
— Ты был прав, Пио Сполетский. Господь не оставил нас, — бесшумно пролепетали наконец губы Жеана. — Господь не оставил нас.
Чудовищная слабость по-прежнему сводила мышцы, а свежие раны полыхали огнём, однако теперь это казалось чем-то отдалённым и эфемерным. И никоим образом не могло воспрепятствовать его возвышенному душевному празднеству.
Они выстояли.
========== 4 часть "Анатолия", глава VI "Рожер. Первая искра" ==========
Жеан сидел в шатре, изнывая от боли, сковывающей его грудь. Уже третью неделю он носил перевязку, но боль всё не отступала, мешая спать по ночам, вызывая лихорадку и отвлекая от сокровенных мыслей. Лишь сегодня она слегка смирилась, и жара Жеан не чувствовал, хотя говорить о полном исцелении всё равно было рано. Крылатая радость победы утихла, уступив место сдержанному внутреннему ликованию. Он спустился на землю, а после дала о себе знать и страшная кровоточащая рана, пролёгшая наискось от левого плеча до верхней части живота. Если бы не кольчуга, это увечье стало бы для Жеана последним.
«Быть может, следовало остаться в монастыре?» — то и дело спрашивал себя Жеан и, не в силах ответить на этот вопрос, снова погружался в раздумья о своём ранении, проникаясь ненавистью к безымянному сарацину, что успел уже принести столько несчастий в его жизнь.
«Стоит проведать Кьяру!» — внезапно мелькнуло в голове Жеана. Превозмогая боль, он поднялся с ложа и проковылял к выходу из шатра. Солнце жарило неимоверно, и юноша мысленно возблагодарил Всевышнего за то, что Он уберёг крестоносцев от вооружённого столкновения по крайней мере на сегодняшний день.
Жеан застал воительницу на углу лагеря, где та частенько коротала свободные минутки, довольствуясь возможностью уединиться от бесцеремонных мужчин. Но сегодня она была не одна — крепкий молодой крестоносец стоял неподалёку (или, вернее, в непосредственной близости) от Кьяры, протянув руки к её стану в ожидании взаимности.
«Рожер?! С ней? Но…»
Жеан замер в оцепенении, спрятавшись за узким жёлтым шатром.
Сегодня Рожер выглядел как-то по-особому нарядно! Избавился от кольчуги, замаранного крестоносного нарамника, надел новые чёрные шоссы и насыщенно-красную тунику с затейливо вышитым изображением дуба. Это мгновенно вызвало у Жеана необъяснимое отторжение.
— Уйди, Рожер. Ты меня стесняешь, — с нескрываемым раздражением проворчала Кьяра. — Ведь братья, Эмануэль, Ян, могут увидеть нас вместе!
— Ну и что?! — горячо вскричал оруженосец. — Не пойми меня превратно, я действительно люблю тебя, и мною овладевает прежде всего чувство… духовное чувство. Непорочное чувство. Ни к чему лукавить, я бы не отказался от плотской близости с тобой, если бы ты сама заявила о своём желании. Но в этом нет такой уж острой нужды. Я просто жажду взаимности. Скажи, ради всего, что для нас свято, скажи, что я тебе небезразличен!
Сердце Жеана сжалось в комок, он хотел ахнуть, но не нашёл в себе сил даже вздохнуть. Ему нестерпимо захотелось выскочить из укрытия и встать на защиту Кьяры, однако, решив, что гордая девушка придёт в бешенство, с усилием продолжил наблюдать. В конце концов исход этого чистосердечного признания был очевиден. Кьяра определённо не была заинтересована Рожером и, более того, зачастую сторонилась его во время боевых занятий. Так неужели она давно заметила, что этот простодушный и легкомысленный, на первый взгляд, юноша питает к ней нечто большее, чем просто дружеская симпатия?!
«И ничего, ничего мне не сказала!» — с досадой подумал Жеан.
— Знаю я вашу непорочную любовь! — язвительно протянула Кьяра, тем самым выведя его из оцепенения, и пренебрежительно отстранилась. — Поймите наконец… вы, все! Я здесь не ради любви. Я преследую высокую цель наравне со всеми вами! А то, что я слабее, хрупче, изящнее… что заместо… кхм… что моя природа иная, нежели у мужчины, вовсе не обязывает меня служить вам на потребу, будучи всего-навсего жалким трофеем! Ничтожной пустышкой для удовлетворения ваших скотских потребностей! У меня тоже есть сердце, есть голова на плечах, есть мечта, есть мысли, есть…
— Нет, Кьяра. Прекрати! Это другое. Пойми же… и просто скажи, что я не внушаю тебе отвращения, что ты… что ты благосклонна ко мне! Сжалься! Только это. И ничего более. Ничего, иначе…
Голос Рожера срывался на каждом слове, словно тот норовил расплакаться навзрыд.
— Чтобы потом всю оставшуюся жизнь провести в окружении назойливых отпрысков, набивая тебе и без того разъевшееся брюхо?! Пренебречь Высокой Целью ради… ради какого-то мужчины?! Ради глупого семейного счастья, которое счастьем-то назвать нельзя?! Должна сказать, ты слишком высокого мнения о себе, Рожер. Да. Ты был рыцарем. А я лишь нищей крестьянской дочерью. Но понукать меня делать то, чего я не хочу, — не посмеешь! Ты был рыцарем, я была крестьянкой, пока мы не стали крестоносцами. Оба. Неужели ты не понимаешь?! Грамотный, а не понимаешь!
— Кьяра… милая…
Рожер вынул из-за пазухи соцветие жёлтой иксоры и протянул Кьяре. Но даже это не смягчило её.
— Хватит скулить! И так раны болят! — свирепо рявкнула воительница. Рожер боязливо попятился назад.
Кипящая злоба подступила к горлу Жеана. Он не имел ни малейшего понятия о её первопричине, но знал одно: Рожер был недостоин Кьяры, и приближаться к ней так близко, дарить цветы, словно та была не собою, а всего лишь придворной кокеткой, являлось сродни плевку на животворящий крест. У Кьяры был собственный путь в этой жизни, и пресекать его не был волен никто, за исключением всесильного Творца. Обладательница на редкость чистой души, невинного тела, безмерно храбрая, толковая, способная, движимая исключительно бескорыстными мотивами, исполненная какой-то особой, непостижимой тайны, сравнимой с тайной самой Единосущной Троицы… Да ни один знатный сеньор не стоил даже её мизинца!
Так думалось Жеану с каким-то особенным восторженным трепетом, пока сердце его разрывалось между желанием задать наглому оруженосцу добрую трёпку и желанием возвратиться в шатёр, попутно обдумывая произошедшее.
И в конце концов он решился на отчаянный шаг.
— Я видел тебя с Кьярой! — преградив Рожеру путь, выпалил Жеан.
— И? — с вызовом покосился на него тот и беспокойно ощупал подол нарамника.
— Ты больше не тронешь Кьяры, слышишь! Она — совершенно особенная девушка. Сам Господь избрал для неё этот путь… путь монахини… монахини войны! Мы не имеем права вмешиваться в её жизнь!
— Ты любишь её! — ахнул Рожер. — Люби. Но знай: я не отступлюсь. Я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы стать достойным Кьяры, и ты не посмеешь мне воспрепятствовать. В противном же случае я заставлю тебя это сделать!
Глаза добряка Рожера, обычно кроткие и смирные, как у барашка, полыхнули неистовым бешенством, и сердце в груди Жеана ёкнуло. Неужели сегодня он обзавёлся ещё одним опасным врагом?
Но действительно ли Рожер сказал правду, и всё это время мифическое чувство, о котором ранее Жеан не имел ни малейшего представления, но лишь знал, как оно называется, постепенно закипало в нём? «Любовь к женщине? Разве я могу знать наверняка, что это, если в продолжение шестнадцати лет мне приходилось слышать лишь об одной любви — Божьей? Впрочем, к чему слышать, к чему знать? Нужно почувствовать… но почувствовать что?» Эта мысль умерла так же внезапно, как родилась, прерванная куда более желанной мыслью о Кьяре. Жеан представил, что было бы, не будь Кьяры вовсе, и что станет, не дай Бог, погибни она в битве, лишённая шлема, щита и хорошего меча. Ему сделалось невыносимо страшно и больно.
========== 4 часть "Анатолия", глава VII "Заветные стены. Татикий" ==========
— Мы должны освободить Никею!
Решительное заявление Боэмунда было встречено громом одобрительных возгласов норманнов и французов. Германцы и византийцы, в большинстве своём не знавшие французского языка, уловили мотивы пожилого графа и также не остались в стороне.
— Давно-о-о пора-а-а! — свирепо взревел Рон, стоящий неподалёку от Жеана.
Привычная сдержанность разом покинула не только его, но и самого юношу. Уже множество дней, скучных и насыщенных, тяжёлых и лёгких, удачных и горестных, минуло с тех пор, как крестоносцы достигли стен Никеи и пережили там свою первую битву, окончившуюся сокрушительным поражением. Обе стороны были уже порядочно истощены постоянной враждой, однако никто даже не помышлял о том, чтобы сдаться и отступить. Это явилось бы неслыханным позором как для христиан, так и для сынов Востока, что были куда более настойчивы, нежели изначально предполагал Жеан. Не было ни дня, когда бы враждующим удавалось избежать хотя бы малого кровопролития, а вера в победу хоть и не угасла до конца, стала чем-то мифическим и отдалённым. Чем-то «не с ним».
Даже в голосе Боэмунда давно не слышалось прежнего громового рокота.
Летний зной, выжигающий луга, ячменные нивы и заставляющий голодать коней, морил Жеана с утра до ночи. Почти всегда уставший, замученный жаждой и раненый, он не хотел ничего, кроме благодатного покоя, и даже освобождение Никеи постепенно переставало иметь ведущее значение.
Ничего. Только покоя.
— Вот скажи, Ян, тебе ещё не надоели эти нескончаемые битвы? Кровопролития? Утраты? Поражения? — спросил Жеан у юноши, остервенело вторившего словам Боэмунда.
— А что? — недоумевающе покосился на него тот. — Ты разве не хочешь победить? Нет, я, конечно, всегда знал, монашек, что голова у тебя блаженненькая, но не думал, что настолько! Забудь и торжествуй! Ведь скоро у нас появится очередная замечательная возможность отомстить — славная будет оргия для магометанских содомитов! Некоторые, держу пари, навсегда отучатся ложиться с соседями по шатру!
И с этими словами Ян продолжил выкрикивать «Deus lo vult», возбуждённо размахивая руками.
«Забудь!» — мысленно передразнил Яна Жеан и досадливо хмыкнул.
«Как он умудряется до сих пор верить в победу? Ведь это только слова. Только мечты, и ничего более существенного! Пути Господни неисповедимы. Порой мы торжествуем, однако плата за это чересчур велика, а всякая потеря лишь отдаляет нас от обетованных стен, по-прежнему неприступных и неуязвимых. Готов поклясться, уже сейчас к сарацинам движется подкрепление во главе с Кылычем-Арсланом… А что же мы?»
Жеан снова перевёл взгляд на Яна. Юный виллан, казалось, ликовал пуще прежнего, и Жеана посетило предположение, что тот попросту бравирует.
— Преклоните колена, о добрые христианские мужи, дабы Всевышний даровал нам победу! — провозгласил Доменико, опускаясь на колени подле Боэмунда.
Жеан охотно последовал распоряжению епископа, хоть и не был уверен, что его молитва угодна Богу.
***
Уже второй день битва бушевала под стенами Никеи, так что отряды крестоносцев и сарацин время от времени сменяли друг друга. Тошнотворный смрад крови, пота и разлагающейся мертвечины колыхал воздух, и Жеан, не в силах выдерживать его, был вынужден дышать через рот. Ныне он мчался по полю брани, перескакивая через тела павших собратьев и ища взглядом какого-нибудь слабого противника в надежде отбить нового коня. Лилию зашиб свинцовый пращный снаряд. Кроткая кобылка служила ему много боёв, а потому её утрата отдавалась в душе Жеана ничуть не меньшей болью, нежели потеря боевого товарища. В глазах юноши темнело от усталости и голода. Песок, проникавший под доспех, больно натирал тело. Страшное пекло чуть не валило с ног, и даже кольчуга, казалось, была мокра от обильной испарины.
«Жить, жить хочу!» — свербила в мозгу Жеана одна-единственная назойливая мысль, и движимый ею, он продолжал орудовать мечом. Забылась победа, забылась заветная крепость, забылся долг. Теперь он жаждал единственного — выжить. Выжить любой ценой. Жеан разил врагов одного за другим, не испытывая при этом ни жалости, ни омерзения, что особенно удручало и пугало его. Он пытался убедить себя в том, что теперь сражаться гораздо проще, но тут же ловил себя на мысли, что душевная смерть не менее страшна, чем телесная.
«Моё сердце превратилось в осколок льда… Ни сострадания, ни жалости — ничего. Лишь пустота. Лишь безразличие».
На стенах Никеи вереницей красовались обмякшие и окровавленные тела крестоносцев, подцепленные на крюки, с разодранными глотками и болтающимися на истерзанных сухожилиях конечностями, однако даже это по прошествии времени перестало внушать Жеану отвращение. Кругом простирались обезглавленные турецкие трупы. Их головы запускали на баллистах, подобно камням, дротикам и стрелам, но даже это, равно как и в самих выживших сарацин, не вселяло в него ужаса.
«Вон тот! — мысленно оживился Жеан, завидев в толпе израненного молодого сарацина, вяло размахивающего саблей. — Чуть жив».
Однако ему не пришлось собственноручно расправляться с врагом. Удар боевого меча Эмихо, обрушившийся на лишившуюся шлема голову несчастного и разрубивший её напополам, решил всё. Не тратя времени даром, Жеан вскочил на коня сарацина и, предварительно усмирив, помчался вперёд, стараясь не угодить под нескончаемый шквал метательных снарядов. Попона, украшенная золотыми полумесяцами, была порвана, что делало коня уязвимым для стрел. Жеан чувствовал себя неуверенно. Как и большинство турецких лошадей, конь был юрким, но непривычно низкорослым.
Вплотную у стен крепости, одна за другой, выстраивались осадные лестницы (глубокий ров, окольцовывающий Никею, был частично засыпан). Некоторые самоотверженные смельчаки пытались преодолеть тридцатифутовый барьер, но тут же расплачивались за свою безрассудную отвагу, либо срываясь и разбиваясь оземь, оглушённые глиняными горшками, либо погибая вследствие страшных ожогов от серы, кипящего масла.
Спустя несколько минут изнурительного натиска, одна из лестниц была обрушена вниз и погребла под себя целый ковёр из искривлённых от многочисленных переломов тел.
Жеан наблюдал за этим, точно заговорённый, чувствуя, как ледяной ужас пробирает его до костей. Но внезапно знакомая фигура прошмыгнула мимо, заставив Жеана прийти в сознание.
«Кьяра!
Неужели она и в самом деле?..»
Позабыв всё на свете, Жеан рванулся вслед за ней.
«Я не могу потерять тебя, неразумная!»
Кьяра была уже на полпути к ужасной стене, когда Жеан соскочил с коня и помчался за ней, поминутно отбивая атаки подоспевающих сарацин. Очутившись на нижних ступенях осадной лестницы, он увидел, как один из врагов, выстроившихся на боевой площадке, нацеливается в неё из лука.
Только не это!
Жеан крепко ухватился за подол нарамника Кьяры и увлёк воительницу вниз. Кьяра опрокинулась на него, тем самым смягчив себе падение. Стрела пролетела мимо, Жеан, едва оправившийся от испуга, вздохнул с облегчением.
— Уйди! Я убью любого, кто притронется ко мне! — в бешенстве распалялась Кьяра, брыкаясь в стиснутых от напряжения объятиях Жеана.
— Это я, — выдохнул Жеан и отпустил её.
— Ай!
— Ты в порядке?
— Ты сошёл с ума! — Кьяра отпрянула назад. — Если бы я перелезла через стену, то смогла бы открыть вам ворота, чтобы вы вошли в город!
— Ты глупая! — не выдержал Жеан.
Та уже ускакала прочь, оставив юношу в груде обожжённых трупов. Усилием воли Жеан заставил себя подняться и возвратиться на поле брани.
Но всё по необъяснимым причинам замерло, стоило ему отдалиться от стен Никеи. Взоры сражающихся устремились в одну точку, а именно на уже знакомый Жеану бурый холм, горбатившийся неподалёку от крепости. Даже смертельно раненные засуетились…
Жеан присмотрелся. Нарастающее скопление людей и коней стремительно поглощало вершину холма. На мгновение ему показалось, будто это сами Божьи ангелы спустились с небес с намерением помочь земным собратьям, в продолжение стольких месяцев томившихся под игом насильственного хаоса. Светлые одежды прибывших, расплываясь в желтоватой дымке, переливались в лучах полуденного солнца — это придавало их образам особенную мистичность и одухотворённость.
— Братья-христиане! — выкрикнул кто-то, стоящий подле Жеана, на ломаном французском. — Я вижу хоругвь! Это наши знамёна! Татикий! Он всё-таки пришёл помочь нам!
