сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)
Острая боль пронзила его предплечье, он одёрнул руку. Другие крестоносцы, по всей видимости, осознавшие, к чему движется дело, обступили Рожера со всех сторон, когда тот оттолкнул Жеана. Но обезоружить не успели. В последний момент он погрузил короткий меч себе в грудь, после чего покачнулся и безвольно рухнул на землю. Тело его, с мечом в груди, судорожно забилось, изрыгая булькающие звуки и искровеняя песок алой пеной. Жеан, чувствуя, что сам вот-вот лишится ума, тяжело опустился на колени, и взору его открылось лицо несчастного рыцаря: сплошь обагрённое кровью, беспрестанно хлещущей изо рта, оно не выражало ничего, кроме чудовищной ненависти.
Около минуты Жеан, точно заговорённый, наблюдал, как тело Рожера корчится в нестерпимых муках агонии, пока жуткий приступ тошноты першил в пересохшем от ужаса горле, и очнулся лишь тогда, когда всё было кончено. Глаза Рожера, вылезшие из орбит, закрылись, навсегда скрыв от Жеана лопнувшие, налившиеся пурпуром сосуды вместе с неисцелимым безумием, отражённым в них.
Но, прежде чем Жеан успел осознать происходящее, пронзительный визг прорвал гробовую тишину, сковавшую потрясённую толпу. Даже в таком состоянии юноша мигом узнал по голосу Кьяру. Подобно вихрю, она рванулась вперёд и, упав даже не на колени, а распластавшись ничком возле обезображенного трупа, истошно взвыла:
— Это всё я! Я! Я!.. Я!
========== 5 часть "Антиохия", глава XXVIII "Смертник" ==========
Крестоносцы, все, как один, обратили к ней ошеломлённые взоры. Кьяра поднялась, навзрыд заливаясь горючими слезами. Надо признать, в эту минуту Жеан бы сам с упоением поплакал, но хоть убей — слёз не было, они жгли горло, но не изливались наружу — настолько сокрушительно было его потрясение. Никогда ещё он не видел, чтобы человек убивал сам себя, хотя, не отрицая греховности данного действия, допускал, что такое вполне может произойти. Но что вынудило Рожера предаться этому чудовищному беззаконию? Откуда он узнал о намерении Жеана заключить с Кьярой брачный союз? Неужели кто-то увидел их вместе в ту ночь? Должно быть, Рожер сам заглянул к Жеану в шатёр, и открывшаяся взору картина — две знакомые фигуры, тесно прильнувшие друг к другу в упорной попытке согреться, окончательно пошатнула его болезненный рассудок. При жизни Рожер никогда не посвящал Жеана в глубину своих переживаний, так что только сейчас ему удалось осознать, что чувствовал несчастный рыцарь. Рыцарь, которого в годы ученичества не понимал даже собственный патрон. Рыцарь, который ненавидел рыцарство, навязанное происхождением. Он ставил Кьяру ни многим ни малым сутью всего земного существования, и постепенно природная склонность к душевной болезни росла, преображаясь в саму душевную болезнь. Болезнь не любви, но убеждения и шаткого самолюбия, подобная той, что однажды поработила разум Маттео. Овладеть Кьярой и искоренить еврейское племя — так ли велика разница, если всё совершается единственно из чувства долга? Не перед ближним, не перед Богом — перед самим собой.
Набрав полную грудь тяжёлого влажного воздуха, Жеан подошёл к Кьяре и ненавязчиво повлёк к себе, стараясь унять дрожь в руках.
— Кьяра… В чём ты виновата? — Он старался говорить как можно спокойнее и ровнее. — В том, что он заболел тобой?
— Я… я рассказала ему… всё, — с усилием выдавила воительница и, наклонив голову, уткнулась носом в грудь Жеану.
— Что?
— Всё… и то, что ты возжелал жениться на мне… и вообще… а после прогнала… Такими словами… Ах, знал бы ты только, какими! Я ужасная девушка! Ужасная!
— Кьяра. Безутешная моя, — проворковал Жеан и хотел по обыкновению пригладить её вновь отросшие пламенные кудри, но та, к несчастью, успела покрыть голову безобразным кольчужным капюшоном. — Он бы и так узнал. И боюсь, его постигла бы та же участь.
— То есть тебе совсем его не жалко?! — взвилась Кьяра. — Опасный соперник сам убрался с пути, а ты только рад?! Не пришлось марать руки кровью брата по вере, повторяя горький опыт гибели Эмихо! Ну разумеется! Вот что я тебе скажу: в этом виноват не ты, не наши отношения, в этом виновата я! Я, я, я! Я и моя неоправданная грубость, я и моя проклятая гордыня! Он лишь хотел как лучше, а я… а я… Можно ли ненавидеть зверя за то, что он не умеет летать, можно ли птицу за то, что на ней вместо меха — пух?! А ты рад! Ты удовлетворён! Рыцарь! Рожер! Рожер! Прости меня!..
Жеан отшатнулся, горестно взглянув на неё, бледную и дрожащую не то от безысходности, не то от холода. Колкие слова Кьяры точно заставили его заглянуть в собственное сознание. Жеан понял: было бы куда лучше, если бы он сам расправился с Рожером, а после претерпел вереницу страшных гонений и унижений со стороны боевых сотоварищей, нежели позволил ему ввериться преступному греху самоубийства. Если не представлялось возможным спасти, нужно было облегчить страдания, но он снова, снова бесстыдно оплошал, и теперь, вполне вероятно, мятежной душе несчастного рыцаря суждено век корчиться в пламени преисподней, подобно бренному телу еретика! Лишь по его шакальей трусости!
«Не железо — любовь — калечит людей!» Эти ужасные и правдивые слова проникли в самое сердце Жеана, а после отдались в дебрях памяти. Он вспомнил, каким был Рожер два года назад. Совершенно беззлобным, и, казалось, даже в лице его отражалась простота — святая простота и непосредственность, каких так не хватало знатным сеньорам. Но любовь терзала, извращала Рожера, пока наконец не изуродовала окончательно, превратив в озверевшего фанатика и бесследно испарившись! Ни ужасы осады, ни богатство, ни власть не сумели бы сотворить с ним всего того, что смогла сотворить любовь. Любовь, ставшая тлетворной идеей.
Впрочем, Жеан не отрицал, что роковые события в Антиохии так или иначе сказались на здоровье Рожера. Рассудок рассыпался, подобно жёлтой иксоре…
«Только я успел возрадоваться, как снова мрак. Пучина беспросветного мрака!»
Однако Жеан не мог не признать, что Кьяра, к превеликому сожалению, права: печаль тёмной завесой легла на него, но в ней были прорехи. Помимо жалости, он чувствовал странное облегчение. Отныне Жеану точно не придётся делить с кем-то предмет своего порочного обожания.
Как ни старался, он не мог обмануть себя. Злобное дьявольское торжество действительно поглощало его, доставляя ещё больше боли и досады. «Хочется прощать, любить… всех прощать и всех любить, как подобает доброму христианину!» — отчаянно выстукивало сердце Жеана, пока он тщетно пытался успокоить Кьяру, что до сих пор не вырвалась из объятий.
Кьяра… Она искренне раскаивается в содеянном, между тем как его душа — чернее ночи!
— Чушь несусветная! Что это за рыцарь, раз из-за какой-то девки руки на себя налагает?! Сколько схваток он пережил! Сколько боли и тягот! — раздался из толпы чей-то возмущённый возглас. — И не смог устоять перед деревенской потаскушкой?! Поделом еретику! Теперь его душонка в геенне огненной! Истинно говорю вам: либо он рехнулся, либо хлебнул лишнего, либо вовсе опиумом упился… а быть может, эта девка, — мужчина указал на Кьяру. — Ведьма! И нарочно затуманила его рассудок! Жеан, брось её! Она ведьма! Отдай мне, хоть согреемся!
— Она не потаскушка. И не ведьма. Она моя избранница, — процедил Жеан. Неожиданное спокойствие пробудилось в нём. — Если ты желаешь сразиться за неё, я готов.
— Жеан! — рявкнула Кьяра. — Хватит! Никаких сражений, а за меня — тем более! Хочешь повторить судьбу Рожера?!
Столпотворение загудело гневными возгласами.
— Я готов сразиться за неё! — громко повторил Жеан. — Со всеми вами!
— Скажите, поделом ему! — пропустив его слова мимо ушей, вспылил взбунтовавшийся крестоносец.
«Поделом! Поделом!» — послышалось со всех сторон.
— Замолчите, варвары! — в бешенстве взревел Жеан, понимая, почему все так возмущены. За время похода они повидали много смертей: воины гибли в боях, изнемогали от голода и жажды, чахли от болезней, но этот случай, единственный случай самоубийства, явился чем-то совершенно неслыханным. Отныне Рожер был предателем в глазах Господа, а следовательно, и его верных слуг. — Вы не знали Рожера! Вам не о чем судить! Он совершил поистине тяжкий грех… мы должны молиться о том, чтобы его заблудшая душа нашла прибежище в райских угодьях. Скоро отбытие. Захороните тело.
«Право дело, раскомандовался!» — пробежал по толпе возмущённый ропот, но в конце концов скопление начало редеть. Два крестоносца подняли бездыханный труп и поволокли к противоположной окраине лагеря. Жеан, не отрываясь, наблюдал за тем, как бывший товарищ навсегда исчезает из его жизни, лишь одно — густые кровавые потёки и цветочная пыльца, напоминали о его существовании, да и те вскоре замело песком.
— С чего ты взял, что я непременно пойду за тебя замуж? Сражаться за меня! Рыцарь! Ещё не надоело играть? Мне — надоело, ты же в глазу своём бревна не видишь! Я презираю себя! Презираю! Я безобразна, я чудовище! — зарыдала Кьяра, когда толпа окончательно рассеялась, и поплелась к шатру, ни разу не обернувшись.
— Кья…
Но она уже не плелась, а соколом летела прочь, взвивая песок.
***
К утру следующего дня близ сирийского города Сувейды был разбит лагерь. Военачальники, во избежание крупных потерь, строго-настрого запретили бойцам совершать набеги на вражеские поселения, что не могло не радовать Жеана. Перед прибытием в Священный Град души даже самых отъявленных негодяев должны быть чисты…
— Эй, юноша! — с ленцой окликнул Жеана кто-то, когда тот принялся разгружать провизию и белые покрывала для шатра.
Предчувствуя неладное, Жеан обернулся. Какой-то тощий, грязный и явно нетрезвый крестоносец стоял за ним, нервно переступая с ноги на ногу.
— Ну? — вяло кивнул ему Жеан.
— Было у вас что-то?
— Что?
— Ну… с той ведьмой, — пояснил крестоносец.
— Ах, это… — смущённо потупился Жеан. — Нет.
В нездорово осунувшемся, исполосованном шрамами лице мужчины промелькнуло нечто, похожее на лукавую усмешку.
— Да брось! Ты же спишь с ней! Говорю, спишь…
— Это тебя не касается, — Жеан почувствовал раздражение. — Не сплю. Отправляйся к Его Сиятельству, может, он подыщет тебе наложницу, пьяная рохля! А Кьяру не трожь!
— Раз говоришь «не касается», вдвое чаще… «спишь»! Меня бы это, сам понимаешь, в такой мере не волновало, если бы вы были женаты, а так… анафемы на тебя нет, друг мой сердечный! Ты же монах, если мне память не изменяет?.. Как же это можно-то, а?
Жеан не ответил и, сгорая от стыда, взял Рассвета под уздцы и быстрым шагом двинулся прочь, наскоро собрав выгруженные вещи.
— Ещё и покраснел, бедняга! Думаешь, не вижу?! — прокричал вслед докучливый насмешник и громко икнул. — А вот настоятель-то твой кабы завидел б…
И зачем он только выпалил, что его это не касается?! Зачем вообще спорил с пьяным?
Жеан вытянулся, ища взглядом шатры своего отряда.
«Интересно, Пио бы одобрил всё… что происходит?» — задался риторическим вопросом юноша. Поскольку Жеан до сих пор пользовался шатром покойного рыцаря, он часто вспоминал его, и каждое воспоминание отдавалось не болью — тупой горечью в сердце. Однако он понимал, что теперь не время предаваться смертному греху уныния.
Центр Земли почти распахнул перед ним свои заветные врата.
========== 6 часть "Иерусалим", глава I "Священный Град. Ревнитель веры" ==========
Бескрайний небесный свод простёрся над головой Жеана. Казалось, никогда небо не было так чисто и высоко, никогда не переливалось такими яркими, насыщенными красками, и никогда столь заливисто не пели в его вышине жуланы и жаворонки. Казалось, никогда знойный воздух не дышал такой возвышенной торжественностью. Заветные стены! Стены, к которым крестоносцы стремились, преодолевая колючие тернии, ценою телесного и душевного здоровья, ценою тысяч жизней! Стены, ради которых Жеан жил три мучительных года! Ради которых дожидался этого главного, заветного, чудесного дня — дня святого Марселена!
Священный Град! Иерусалим!
Вот он — во всей своей невиданной красе простёрся перед ним на пустынном холме, освещаемый багряным рассветным солнцем, со всеми роскошными замками, величественными храмами, башнями, уходящими в небесное марево разноцветными штандартами. Не что иное, как сам Священный Град! Точно видение, точно необыкновенная грёза, однако же — действительность.
Благословенный Богом Иерусалим!
— Вот мы и прибыли, — блаженно пропыхтела Кьяра, спускаясь с коня, и преклонила колена.
Жеан последовал её примеру. Глаза его заволокло слезами. Теми самыми, совершенно особенными, восторженными слезами, какие он помнил ещё с той поры, когда крестоносцам удалось отстоять антиохийскую крепость. Но вместе с тем, лёгкая скорбь о тех, кто так же, как он, считали Иерусалим заветной целью всей жизни, однако не смогли достичь её, на долгие годы упокоившись под мертвенным слоем песка, выражалась в этих слезах… Воистину, путь в Иерусалим был проложен прахом и костями! Целые кладбища крестоносцев остались позади… С каждой пролитой слезинкой новые и новые картины минувшего всплывали в памяти Жеана. Он видел корчащегося в жуткой агонии Пио, чьи губы из последних сил, будто в лихорадке, лепетали «Блаженны плачущие», видел Яна, стремительно летящего с шестидесятифутовой стены, видел Сильвио, мечущегося в чахотке, и брата Франческо… «Иди же. Тебе пора», — кажется, сказал он на прощание Жеану и даже не обнял, боясь, что его сердце, болезненное старческое сердце, окончательно разорвётся.
«Ты был прав, брат Франческо. Иерусалим — вот моё искупление!»
«Не стоит обольщаться! — иная мысль прерывала слепое ликование Жеана. — Ты ещё не знаешь, что там, за этими белокаменными башнями, за этими стенами, отливающими золотом. Иерусалим полон дивных чудес, но не ими ты пришёл любоваться, не ими пришли любоваться твои собратья. Мрачный дух витает в этих стенах, питая уродливое и извращая прекрасное!»
«Но я справлюсь, ведь так?» — спрашивал себя Жеан, и внутренний голос давал утвердительный ответ с неслыханной уверенностью.
Окончив молитву, Жеан поднялся с колен, а вслед за ним и Кьяра.
— Ах, разве это не прекрасно?! — захлёбываясь от восторга, воскликнула она.
— Это ещё далеко не конец, — осторожно заметил Жеан. — Не позволяй бешеной радости лишать себя благоразумия. Я слышал со слов туркополов, здесь владычествует какой-то чудовищный правитель, пришедший к власти не по наследству и даже не волею народа, но путём мародёрства и кровопролития. А уж сколько он знает языков — мудрейшему из мудрейших Запада столько неведомо! Не хотел бы я лично повстречаться с ним в бою!
— Господь не оставит нас! Ты мне веришь? — Кьяра взглянула исподлобья не в силах скрыть озорных искорок, игравших в её глазах.
— Верю.
Жеан снова поднял глаза к безоблачному небу, осознавая, что не лжёт ни себе, ни тем более Кьяре. Невозможное уже свершилось, а значит, свершится и возможное, ведь Христово воинство воспламенилось новыми силами. Среди крестоносцев было много армян, а также сирийских лучников, именуемых туркополами, в розовых туниках, широких шароварах и прочных панцирях.
— Сейчас мы разобьём лагерь, — сказал Жеан. — Пойдёшь ко мне или останешься с монахинями?
— Чтобы ты опять меня до смерти зализал?! Вот ещё! — надменно фыркнула Кьяра и резко вскинула голову.
— Тебе же нравится. А ещё ты хочешь сказать, как сильно любишь меня, только не находишь подходящих слов.
— Я убью тебя!
— И кто будет тебя защищать? Я знаю, ты и сама отлично справляешься, но ведь так совсем неинтересно!
— Может, тебе за это меч отполировать, негодяй? Или завтрак в постель принести?! Иди сюда! — Кьяра потянула Жеана за грудки, тот поддался, и их носы почти соприкоснулись. — Ты красивый. А ещё безбожно наглый. Неудивительно, что тебя так легко из монастыря выпустили. Ты точно создан для того, чтобы раздражать меня своими усами и выходками! Ну что глазами хлопаешь? Сделай, что собирался. Ничего с мужским распутством нам, женщинам, не поделать — так уж Бог предопределил. Увы и ах, остаётся лишь покориться… мой хорошенький.
Жеан быстро поцеловал её в губы и, отступив назад, чтобы не получить оплеуху или пощёчину, сказал:
— И всё-таки меня интересует, когда мы обвенчаемся?
— Венчаться?! Изверг! Дай насладиться медвяной молодостью!
— Брось, тебе уже восемнадцать, в то время как при других обстоятельствах пришлось бы пойти замуж гораздо раньше, причём отнюдь не по своей воле… и не за того, за кого хочется.
Внезапно Жеан вспомнил, что в суме, прикреплённой к седлу, покоятся праздничные платья, купленные за вознаграждение Танкреда, и в который раз мысленно отблагодарил благородного графа.
— Ладно, всё едино! — отмахнулась воительница.
— Так что? — Юноша ненавязчиво коснулся плеча Кьяры.
— Что? — прыснула со смеху та.
Жеан невольно просиял. Зная натуру Кьяры, он не мог предположить ничего, кроме как того, что она согласилась.
***
