Текст книги "Повелитель Вселенной"
Автор книги: Памела Сарджент
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 51 страниц)
100
К западу от лагеря в небо уходили черные скалы. Между горами и желтой степью возвышались голые холмы. На юго-восточном склоне одного из холмов был установлен белый балдахин, отделанный золотом. Цзиньская принцесса сидела в его тени вместе с несколькими своими женщинами.
Лошадь Гурбесу перешла на рысь у трех кибиток, стоявших у подножья холма. На рассвете цзиньская женщина покинула свой шатер и приехала сюда. Мальчик, стороживший кибитки принцессы, принял повод у спешившейся Гурбесу. Сын Гурбесу хотел было пойти с ней, но она махнула ему рукой, чтоб оставался с лошадьми, и пошла вверх по пологому склону.
Принцесса сидела за низким столиком с кистью в руке. Рядом со свитками лежали маленькие плоские камни и палочки цветной туши. Блестящие черные волосы принцессы были повязаны синим платком. С ней, как всегда, была Лин, а позади стояла Ма-тан с большим расписным опахалом. Они были маленькие и изящные, эти женщины. В лагере они порхали, как птички.
Гурбесу поклонилась.
– Приветствую вас, почтенные госпожи.
Принцесса пробормотала приветствие. Гурбесу устроилась на подушке рядом с ней. Еще одна женщина сидела слева от стола и что-то говорила на чужом мелодичном языке двум маленьким мальчикам, сыновьям принцессы и Лин.
– Вижу, вы рисуете новую картинку, – сказала Гурбесу.
– Она почти закончена. – Шикуо положила кисть. На картине был бамбуковый ствол с иероглифами сбоку. Женщина часто писала их, все они были похожи – мазки-перышки, окруженные пустотой.
– У вас хорошо получается, уджин, – сказала Гурбесу.
– Наверно, теперь я нарисую лошадей или хана на соколиной охоте. Наш муж предпочитает такие картины.
Шикуо слегка щурилась, глядя на Гурбесу. От рисования у нее портилось зрение.
– Войска нашего мужа победили еще одного старого врага, – сказала Гурбесу.
– Мне говорили об этом. – Тонкое лицо принцессы было спокойным. – Я слышала, что гонец сообщил тебе новости, как только вышел из шатра Бортэ-хатун.
– Хан знал, что мне будет интересен результат.
– И каков он, госпожа?
– Враг разгромлен Джэбэ и нашим союзником Барчухом, – сказала Гурбесу. – Это Гучлуг, сын моего бывшего мужа Бая Бухи. Он бежал к кара-китаям несколько лет тому назад, после победы хана над войсками моего мужа.
Прелестные черные глаза Шикуо не выражали ничего. Она жила здесь достаточно долго, чтобы знать прошлое Гурбесу. Ей приходилось скрывать явное равнодушие к окружающим. Невидимая стена вокруг женщины казалась такой же толстой и высокой, как та, что стояла на границе ее старой родины. Все они были варварами для нее: найманы, мусульманские купцы, что наведывались в лагерь, и даже писцы-уйгуры.
– Ты скорбишь по этому человеку, госпожа? – спросила принцесса из дома Цзинь.
– Нет. Он бежал с поля боя и оставил нас монголам. Когда он получил убежище у кара-китаев, их гур-хан хорошо принял его и выдал за него свою дочь, но мой бывший пасынок Гучлуг не удовлетворился этим и сам сел на кара-китайский трон.
Шикуо взяла кисть и сделала еще один мазок на рисунке бамбука.
– Кажется, ему на роду было написано потерять две страны под ударами хана.
– Гучлуг дурак, – сказала Гурбесу. – Он стал исповедовать буддизм, когда женился на дочери гур-хана, и новая вера заставила его преследовать своих мусульманских подданных. К тому времени, когда Джэбэ и Барчух напали на него, народ Кара-Китая был склонен к тому, чтобы приветствовать их как освободителей. Вот почему наша победа была такой скорой, почтенная госпожа. Говорят, люди радовались, когда голову Гучлуга пронесли по улицам их городов.
– Я рада, что наш муж одержал победу, – сказала Шикуо. – Когда он снова почтит меня своим присутствием, я скажу ему, что ты мне рассказала. Это избавит его от заботы пересказывать мне подвиги своих войск.
Этой женщине не было дела ни до чего, кроме своих свитков и рисунков. Наверно, именно поэтому хан потерял интерес к ней. Для развлечений у него нашлись другие женщины.
Гурбесу посмотрела на стан. Река Орхон казалась тонкой голубой ниткой у горизонта. Шатры четырех любимых жен хана располагались к востоку от большого шатра, возле которого стоял штандарт. Каждый шатер находился в кольце шатров и юрт поменьше, в которых жили младшие жены, наложницы, служанки и рабыни. Младшие жены жили и в других станах.
Она гадала, помнит ли Тэмуджин, сколько у него жен и сколько детей, поскольку писцы-уйгуры не вели этого учета. Каждый год доставляли много женщин, плененных или полученных в виде дани, и они распределялись по хозяйствам, которыми заведовали четыре ханши. Каждая из женщин оставалась наложницей, пока не рождался сын, а тогда ее повышали до статуса младшей жены и давали ей собственный шатер и рабынь. Счастливицы содержались в главном стане хана, а менее любимые устанавливали свои юрты в других местах и ведали стадами, приписанными к ним. Большая часть спала с ханом ночь-две и привязанностью его не пользовалась. Эта честь по-прежнему принадлежала Бортэ, двум сестрам-татаркам и особенно все еще красивой Хулан.
Шатер Гурбесу, как и Шикуо, стоял в кольце возле шатра Бортэ.
Гурбесу взглянула на Шикуо, которая все еще рассматривала свой рисунок.
– Кстати, я пришла сюда не для того, чтобы говорить о сражениях, – медленно произнесла Гурбесу. – Мне нужно сказать тебе кое-что еще. Поверь, пожалуйста, что я забочусь лишь о твоем благополучии.
Тонкие брови Шикуо поднялись.
– Что ты хочешь сказать мне?
– То, что я хочу сказать, – не для ушей твоих женщин, уджин. Это касается тебя и госпожи Лин.
Принцесса махнула рукой.
– От Ма-тан у меня секретов нет, а остальные не понимают по-монгольски.
– Наверно, они понимают больше, чем ты думаешь, – сказала Гурбесу. – До меня дошли слухи о вещах, которые ты могла бы хранить в секрете, иначе Бортэ-хатун вскоре прознает про них. Ее это оскорбит до глубины души, и хан наверняка накажет тебя, если узнает. Я не хочу неурядиц в его шатрах.
Шикуо и Лин обменялись взглядами.
– Мы не делали ничего такого, что оскорбляло бы хана и хатун, – заметила принцесса.
– Мы женщины целомудренные, – сказала Гурбесу. – Ты знаешь это, так как живешь среди нас уже почти три года. Я прошу вас обеих быть мудрыми и вести себя добродетельно.
Шикуо улыбалась, но ее черные глаза не выражали ничего.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, дорогая сестра.
– Я говорю о том, что творите вы с госпожой Лин, – сказала Гурбесу и покраснела. – Ты часто оставляешь ее на ночь в своем шатре, и не потому, что тебе нужна еще одна служанка. – Она перевела дух. – Вы лежите вместе… так говорят. Может быть, ты думаешь, что никто ничего не замечает, а…
Шикуо рассмеялась, откинувшись. Рядом хихикала Лин.
– Так вот в чем дело? – сказала принцесса. – Но почему это надо держать в секрете?
Гурбесу опешила.
– Если хан узнает, он убьет вас обеих.
– Не думаю. – Шикуо улыбнулась, показав белые зубки. – Хан больше всего любит смотреть, как пальчики Лин раздвигают лепестки моего лотоса или как Ма-тан слизывает росу с его складок. Тебя нетрудно поразить, госпожа. Я не заметила, чтобы монгольские женщины вели скромные разговоры в постели, и известно, что хан наслаждается сразу с несколькими женщинами.
– Я говорю не о том, что вы делали с ним вместе, а о том, что вы творили без него.
– А как это может оскорбить его? – спросила Шикуо. – От наших забав ублюдки не рождаются, и мы удовлетворяем себя, когда он не удостаивает нас своим вниманием. Это лишь обеспечивает нашу верность ему, а когда он усталый, ему доставляет удовольствие наблюдать за нашими шалостями. И все же я благодарна тебе за предупреждение. Хан лишь посмеется над твоими обвинениями, но я не хотела бы, чтобы Бортэ-хатун сердилась на меня. Эта почтенная госпожа не одобряет, как ее муж, различных способов любви, так что в будущем нам надо быть поосторожней.
Гурбесу лишилась дара речи.
– Надеюсь, госпожа, что с другими ты об этом говорить не будешь, – продолжала Шикуо. – Это только внесет раздор в семью хана. Некоторые из ханских жен порой жаждали такого развлечения. Они не помянут тебя добром за то, что ты привлекла к этому внимание хатун, и, наверно, эта великая и мудрая госпожа знает о наших делишках и просто предпочитает игнорировать их. Ты могла бы прекрасно справиться со своим одиночеством подобным же образом. Хан навещает твой шатер гораздо реже, чем мой.
Гурбесу встала с одним желанием – быть подальше от этих женщин.
– Ну, конечно же… вот причина твоего прихода к нам, – сказала Шикуо. – Не предупредить нас ты хотела, не предотвратить беду, а из зависти к нашим маленьким удовольствиям. Тебе надо, чтобы мы все сохли по нашему могучему самцу и не утешались при этом вроде тебя. Иди со своими баснями к хатун, если хочешь. Другие станут сплетничать о настоящей причине твоих обвинений.
Гурбесу сделала знак, отвращающий зло, уже спускаясь с холма. Пронзительный женский смех, донесшийся из-под балдахина, больно стегнул ее. Она не знала, что расстроило ее больше – то ли то, что женщины стремятся к таким удовольствиям, то ли то, что Тэмуджин наслаждается, наблюдая их.
Хан хотел завоевать мир. Этот мир заразит своими язвами его народ.
101
Сорхатани вынула Хулагу из люльки. Тулуй сидел возле постели с их двумя старшими сыновьями и рассказывал, что он видел в Китае.
– Их солдаты носят рубашки из шелка-сырца под доспехами, – говорил он мальчикам. – Если стрела пробивает доспехи, то в рубашке она застревает. Ее можно вытащить и продолжать сражаться.
Его старший сын Монкэ кивнул. Хубилай, которому было всего три года, играл со стрелой, которую ему дал отец.
– Но есть кое-что, еще более полезное. – Тулуй держал нитку, на конце которой раскачивался плоский кусочек железа в форме рыбы. – Это рыба, указывающая на юг. Можно опустить ее в чашку с водой, прикрыть нитку, чтоб ветер не раскачивал, и голова рыбы всегда укажет на юг. Рыба получает это свойство, если потереть ее о волшебный камень. Командир может узнать, куда идти его войску, даже в беззвездную ночь на незнакомой местности.
Сорхатани не часто слышала, чтобы Тулуй рассказывал о сокровищах, которые он видел в Китае, или о том, как их делают ремесленники. Муж говорил только о том, что касалось ведения войны. Он краснел от удовольствия, когда рассказывал о катапультах, перебрасывавших камни через стены, или о сосудах, называемых пушками, которые гремят, как гром, когда из них вылетают шары. Его отец хан ценит киданьских ученых. Тулун разыскивал тех, что знают секрет взрывающегося порошка, которым приводятся в действие пушки, или умеют строить осадные машины.
Сорхатани тихо покачивала Хулагу, который сосал грудь. Она подарила хану трех внуков и видела по умным глазам Монкэ и любопытным – Хубилая, что они взяли больше от хана, чем Тулуй.
Рабыня вновь наполнила чашу Тулуя. Она должна поговорить с ним прежде, чем выпивка затуманит его мозг. Хан редко пьет сверх меры, а Тулуй не отстает даже от своего брата Угэдэя по числу выпитых чаш. Угэдэй раскисает от выпивки, Тулуй поет и пляшет, слоняется вокруг шатра отца и все напрашивается на войну.
– Пока я поохочусь с Тогучаром, – сказал Тулуй, – вы оба можете поупражняться в стрельбе из лука со своей тетей Ходжин – она научит вас стрелять.
Ходжин не ожидала в своем шатре, когда ее муж Тогучар вернется из похода, а ездила сражаться с ним вместе. Некоторые прозвали ее Ястребом Тогучара. Она любила битвы так же, как генерал и ее брат Тулуй.
– Наши сыновья должны уметь и многое другое, – сказала Сорхатани. – Мне бы хотелось, чтобы писец Толочу научил Монкэ уйгурскому письму. Хубилай скоро подрастет и тоже сможет учиться.
Тулуй нахмурился.
– Это испортит им зрение, – сказал он.
– Я присмотрю, чтобы они не напрягали глаза.
– Я годы потратил на одоление этих значков и до сих пор не могу отличить одно слово от другого. Что это им даст хорошего?
– Им придется помогать править странами, которые ты с братьями завоевываешь для них. Такое учение может сделать из них хороших советников для того, кто унаследует трон твоего отца.
Тулуй затряс головой и сделал знак, отвращающий беду. Хоть он и видел много смертей, но подобных разговоров о Тэмуджине-эчигэ побаивался.
– Править, не воюя, они не смогут. – Тулуй обнял Монкэ мускулистой рукой. – Слушайте, сынки, и запоминайте. Любой человек, не покорившийся нам и не присягнувший хану, является нашим врагом. Я повидал множество стран, нет числа людям, живущим под небом. Как бы много стран мы ни завоевали, всегда найдется еще больше, и пока они не склонятся перед нами, мы должны считать их врагами. Так велит Яса.
– Да, папа, – сказал Монкэ.
– Страх и быстрота – такое же наше оружие, как лук и меч. Передвигайся побыстрее, и скорость придаст каждому твоему подчиненному силы за десятерых – противник не успеет остановиться и перегруппироваться, как ты ударишь ему в тыл. Страх в сердце твоего врага может выиграть для тебя битву еще до того, как ты выступишь на него.
– Когда ты вернешься на войну? – спросил Монкэ.
– Скоро, надеюсь, – сказал Тулуй с загоревшимися светлыми глазами. – Когда твой дедушка заключит договор с западным ханом, мы окончательно сотрем с лица земли Цзинь. Армия Мухали успокоит к тому времени это государство.
Монкэ потянул отца за рукав.
– Но зачем дедушка хочет заключить договор?
– Потому что умный человек никогда не оставляет возможного противника за своей спиной.
Сорхатани взялась за шитье. Хан направил посла в западную страну Хорезм. Посол, купец по имени Махмуд Ялавач из хорезмийского города Бухары, был удачно подобран для переговоров с шахом Мухаммадом, правившим той страной. Хан хотел торговать с Хорезмом, но еще больше он хотел заручиться обещанием мира. Поскольку Кара-Китай стал частью монгольского улуса, ханские владения теперь граничили с шахскими. Монголам надо было увериться, что большая хорезмийская армия не будет посягать на их территорию, когда главные силы их войска пойдут на восток. А тем временем монгольский караван, сопровождающий посла, будет торговать и собирать сведения о западных краях. Тэмуджин-эчигэ хоть и хочет мира, но к войне тоже готовится.
Хану предстоит еще много завоевать, и ее сыновьям, видимо, придется править людьми, не похожими на них. Им надо будет знать не одно лишь искусство ведения войны.
– Можно мне пригласить писаря Толочу? – спросила Сорхатани.
– Делай, как тебе нравится, Сорхатани. – Тулуй улыбнулся ей и достал альчик. – Посмотрим, сможете ли вы оба обыграть меня. Есть игра, шахматы называется, фигурки на доске – я научился играть в нее у одного купца. Я вас научу ей – она похожа на войну.
Он разлегся на ковре вместе с сыновьями. У него было широкое круглое лицо и редкие усы, он сам выглядел почти мальчиком.
Сорхатани думала: а справится ли Тулуй со своими будущими обязанностями? Как самый младший сын хана и Бортэ, он был принцем очага – отчигином, и ему придется ведать всем на родине, когда выберут нового хана. Ему предстоит стать боевым конем, грызущим удила, жаждущим сражаться в дальних странах, стремящимся стать мечом того, кто будет ханом.
Она не знала, кому быть ханом. Тэмуджин не терпел никаких разговоров о своей смерти, и нойоны, возможно, не получат указаний, кого им выбирать, когда придет время. Если курултай остановится на каком-нибудь из старших его сыновей, отвергнутый может даже поднять оружие на брата. Может ли Джучи стать ханом, если ходят слухи, что он не сын своего отца? Как может править Чагадай, если он ни во что не ставит отцовскую Ясу и не руководствуется ею даже в интересах справедливости? Ни один из них никогда не склонится перед другим.
102
Бортэ взглянула на мужа. Он весь вечер ходил у очага. Наверно, он собирался переночевать здесь. Когда-то он приходил к ней распаленный. Теперь он пришел к ней в шатер отдохнуть, хорошо выспаться.
Он был встревожен, и она не знала, почему. Его посол Махмуд Ялавач вернулся лишь вчера и сказал, что шах Мухаммад относится положительно к торговле и не имеет никаких притязаний на территорию, завоеванную монголами.
– Тэмуджин, – сказала она наконец, – можно подумать, что западный хан отверг твое предложение.
– Наверно, он хотел это сделать. – Он перестал ходить и повернулся к ней. – Махмуд разговаривал со мной с глазу на глаз после того, как передал слова шаха. Я не уверен, что Мухаммад действительно хочет мира.
– Но у тебя были послы от него еще в Китае. Он и тогда предлагал мир.
– Я подумал тогда, что он боится моих армий, – сказал он, – и хочет избежать сражения. Но с тех пор я узнал его лучше. Его отец, а потом он создали улус на западе, пока я объединял свой народ, и, видимо, он думает, что ему благоприятствует Небо. – Он дернул себя за бороду. – У него больше войск, чем у нас. Если я поведу свои армии в Китай, ничто не остановит его от нападения на западе.
Он взглянул на двух рабынь, спавших у входа, а потом повернулся к ней и сел на кровать.
– Махмуд доставил мое послание, – сказал он, – а потом шах поговорил с ним наедине. Махмуд повторил мои слова о том, что я буду почитать его как сына и что мир выгоден для нас обоих. Шах рассердился, что я назвал его своим сыном, и сказал, что из уст неверного это звучит оскорблением. – Хан вздохнул. – Потом он сделал предложение Махмуду, как бухарцу, шпионить в его пользу по возвращении сюда.
– И что ему ответил на это Махмуд Ялавач? – спросила Бортэ.
– Он принял взятку от шаха – он ничего не добился бы, возбудив его подозрения. Он сказал шаху, что я взял много цзиньских городов, но что мои армии не столь сильны, как хорезмийские. Это вроде бы успокоило Мухаммада, и он снова предложил мир.
– Тогда не понимаю, чего же ты боишься. Когда прибудет твой караван, он увидит, что может дать ему мир. – Караван вез золото, серебро, шелк из Китая, меха с севера и тангутские халаты из верблюжьей шерсти – образцы того, что торговля, обеспечиваемая монголами, может дать Хорезму. – Он получит больше, чем может дать ему военная добыча.
– Зато я не получу того, что мне хотелось бы.
Вот чего добивается Тэмуджин, подумала она. В своем послании шаху он предложил тому стать его сыном. Пусть шах выгадывает, лишь бы признавал в нем властителя вселенной. Тэмуджин никогда не согласится на мир с правителем, который считает себя равным хану.
– Поступись гордостью, – сказала она, – и прими любой мир, который он предлагает. Тебе предстоит воевать в Китае. Твои сыновья рвутся туда на войну опять, и это, по крайней мере, удержит Чагадая и Джучи от междоусобных распрей.
– Я запретил им это.
– Но это не заставило их полюбить друг друга. Они сдерживаются, потому что боятся тебя.
Он мог бы уладить все, назначив наследника, но этого она сказать ему не могла. Наверно, в своем отказе признать, что он смертный, хан черпал свою силу.
Через несколько дней после возвращения Махмуда в стан прибыл погонщик верблюдов из монгольского каравана и был спешно приведен к Тэмуджину. В хорезмийском пограничном городе Отрар товары были захвачены городским наместником Иналчиком, а все купцы и сопровождавшие караван люди были перебиты. Бежать удалось лишь одному погонщику верблюдов.
Хану удалось как-то сдержать гнев, но Бортэ знала, как глубоко уязвила его эта новость, поскольку он отправился на Бурхан Халдун. Он часто молился на горе, когда был не совсем уверен в себе, когда воля Неба казалась неясной. Ее беспокойство усилилось, когда она узнала, что хан направил к шаху двух послов-монголов и мусульманина Бохру ибн-Кафрая с требованием выдать Иналчика. Если бы Мухаммад выдал его, мир сохранился бы, но Бортэ помнила, что говорил муж о шахе. Мухаммад мог увидеть в предложении Тэмуджина признак слабости, и это толкнуло бы его на войну.
Когда стали завывать северные ветры, хан с главным станом откочевал на бывшие найманские земли, и Бортэ поняла, что он готовится к войне на западе. Осенью мужчины затеяли большую охоту, и люди говорили, что хан убивал зверей, которых гнали на него, с необычной яростью, убивал, убивал, пока туши не стали громоздиться курганами.
Вскоре после охоты прибыли два посла-монгола с отрезанными бородами и известием, что шах предал Бохру ибн-Кафрая смерти. Бортэ не пришлось спрашивать, что сказал Тэмуджин, услышав об этом оскорблении. Убили посла и унизили двух других – на это преступление ответ был один. Окончательное покорение Китая подождет, пока шах не заплатит за свои деяния.
103
Сестра села, а Есуй снова взялась за шитье.
– Чего ж ты не спросишь про своих детей? – спросила Есуген.
– Видимо, с ними все в порядке, – ответила Есуй. – Ты бы мне сообщила, если бы что-нибудь случилось, они же тут недалеко, не на краю земли.
– Они должны быть с тобой, – сказала Есуген. – Ты плохая мать, Есуй.
– К счастью, ты хорошая.
Тэмуджин скоро придет к ней в шатер. Есуй скажет ему, как она часто делала, что она скучает по детям, но не хочет, чтобы они расставались с детьми Есуген, с которыми они дружат. Он, видимо, подозревает, что она не слишком тоскует по их обществу, но, кажется, согласен с тем, чтобы они были на попечении сестры.
Она посмотрела на длинные черные глаза Есуген и скуластое лицо, до сих пор похожее на ее собственное: некоторые новые наложницы часто путали сестер. Но связь между сестрами немного ослабла. Большая часть времени Есуген уходила на хлопоты по хозяйству, как и у Есуй, и они виделись не часто.
Они ощущали близость больше всего, когда спали с мужем. Тогда они были единодушны и чувствовали, как радуется каждая из них.
– Ты могла бы проводить больше времени со своим старшим, – сказала Есуген, – а то он скоро уедет.
– В таком возрасте его оставят в тылу – ему ничто не грозит. – Тэмуджин посылал старших сыновей ее и Есуген на войну в Китай к Мухали. Беспокоиться из-за детей было бесполезно. Ее сыновья уедут на войну, а дочери уедут из орды, когда выйдут замуж. – Я больше беспокоюсь о том, что может произойти, если Тэмуджин не вернется из Хорезма.
Есуген сделала знак, отвращающий беду.
– Не говори об этом.
Она посмотрела на рабынь Есуй, словно бы испугавшись, что они подслушивают. Две девушки вылавливали творог из котла, а остальные три раскладывали ковры, выбив их. Ни одна из этих китайских рабынь не могла услышать их разговора: умно делают китайцы, выжигая раскаленным железом барабанные перепонки, лишая рабынь слуха и дара речи. Есуй тотчас поняла пользу этого и попросила хана отдать их ей. Теперь некоторые другие жены хотели бы тоже иметь таких рабынь.
– Дорогая сестра, – сказала Есуй, – я молюсь, чтобы наш муж жил тысячу лет, но подумай, что будет в противном случае. Он ничего не говорит относительно того, какой из сыновей будет его наследником. Есть сторонники и у Джучи, и у Чагадая. Ни один из них не склонится перед другим, и наша судьба окажется в руках того, кто будет ханом. Возможно, он решит не держать нас в женах, особенно если захочет вознаградить поддержавших его людей. Нам скорее всего придется доживать в разлуке, развезут нас по разным станам.
Есуген прикрыла рукой рот.
– Невыносимо думать об этом.
– Но лучше подумать и изо всех сил постараться предотвратить это. Тэмуджин должен решить, кому быть наследником, до того, как пойдет на войну.
– Он не станет слушать. Даже Борчу и Джэлмэ не осмелятся заговорить об этом, особенно сейчас.
Это было правдой. Хана беспокоила не только война с Хорезмом, вот и его тангутские любимцы отказались послать к нему свое войско.
– Если ты не можешь воевать один, – сказал их посол, – то какой же ты хан?
Такой ответ разгневал Тэмуджина, но он не мог наказать тангутов за их наглость, не нарушив свои планы. Наверно, люди в Си Ся предчувствовали, что он не вернется из Хорезма, что хан долго не проживет и не накажет их.
Есуй сказала:
– Я поговорю с нашим мужем об этом.
Есуген наклонилась к ней.
– Не смей.
– У меня нет выбора.
Она укололась булавкой, выступила кровь. Есуй сунула палец в рот. Она вспомнила то время, когда пререкалась с ним при людях. Как близка она была тогда к смерти. Она вспомнила, как он посмотрел на нее, когда она осмелилась протестовать. Ей придется высказаться в присутствии других, надеясь, что некоторые из них найдут в себе мужество поддержать ее.
Хан решил задать пир в честь Мухали, который скоро вернется в Китай, где киданьцы Ляо Вэна помогут монголам в войне против цзиньцев. Это была последняя передышка, которой мог насладиться Тэмуджин перед тем, как молиться, приносить жертвы и слушать гадания шаманов по костям и предсказания своего советника киданьца. Его шпионы и разведчики уже работали в Хорезме.
Двор угощался бараниной и пил крепчайшие вина, которые выставляли на мороз, чтобы вода превращалась в лед и оставался чистый спирт. Слух услаждали флейтисты, рабы – китайцы и китаянки танцевали и жонглировали, но Есуй заметила, что веселья было не больше, чем на тризне. Рассказы Мухали о боевых действиях с трудом выводили хана из состояния мрачной задумчивости. Смех Борчу и Джэлмэ был натянутым, а Угэдэй и Тулуй пили даже больше обычного.
Тэмуджин пригласил на пир четырех своих ханш. Есуй прихлебывала вино. Наверно, кто-нибудь еще заговорит первым. Она заметила взгляды, которые многие переводили с хана на его сыновей, словно бы безмолвно задавая ему тот же вопрос. Тэмуджин может выслушать Угэдэя и Тулуя, он всегда относился к ним более тепло, чем к другим сыновьям. Хулан могла бы сказать, не вызвав обиды. Субэдэй и Джэбэ вскоре примутся за воспоминания, и тогда слова не вставишь. Хан наклонился к Мухали с трона. Есуй сделала глубокий вдох.
– Позволь сказать, мой муж, – сказала она.
Хан повернулся к ней.
– Говори.
– Хан будет одолевать высокие горы и широкие реки, – сказала она. – Оскорбители его будут утоплены в крови, и рыданья их жен и дочерей будут музыкой для его ушей.
Она могла не продолжать. Он улыбался, но глаза его сощурились.
– И все же любой человек, – продолжала она, – даже величайший из людей, смертен.
Гул голосов смолк. Флейтисты прекратили играть. У Есуй теперь не было пути назад.
– Мне трудно говорить об этом, – сказала она, – но если большое дерево падает, что случается с птицами, свившими гнезда на его ветвях? Куда они полетят, если некому указать им путь? У тебя четыре благородных и храбрых сына, но который из них будет твоим наследником? Я задаю этот вопрос не одна, а от имени всех твоих подданных. Мы хотим знать твою волю.
Его глаза сверкали, как драгоценные камни. Он накажет ее за упоминание о его возможной смерти, за то, что она бросила тень на предстоящий поход.
– Мне не нравятся эти слова, – тихо сказал он.
Кровь отлила у нее от лица. Он не накажет ее прямо здесь, а заставит ее ждать, трепеща перед тем, что может случиться.
– Но ты высказалась смело, Есуй, – продолжал он. – Мои братья, сыновья, даже Борчу с Мухали не осмелились бы задать мне этот вопрос.
Есуй монотонно раскачивалась. Ее пощадят.
– Моя Яса предусматривает, что следующего хана изберет курултай, – сказал Тэмуджин, – но нойоны должны знать мою волю. – Джучи и Чагадай напряженно следили за ним. – Ты мой старший сын, Джучи. Что скажешь ты?
Джучи открыл было рот, но тут вскочил Чагадай.
– Почему ты обращаешься к нему?
– Отец просил меня высказаться! – заорал Джучи.
– Кто такой Джучи? – взревел Чагадай. – Всего лишь ублюдок, которого ты нашел на мэркитской земле. Он не заслуживает трона!
Большие карие глаза Бортэ вспыхнули от ужаса и гнева. Джучи вскочил и схватил Чагадая за воротник.
– Ты не имеешь права называть меня ублюдком! – кричал Джучи. – Ты не лучше меня – вызываю тебя на поединок! Докажи мне, что ты лучше стреляешь из лука, и я отрежу себе большой палец! Если ты поборешь меня, я не поднимусь с земли!
Чагадай фыркнул.
– Ты хорошо сражаешься на словах. Ты не храбрее обоссанного шакала, который породил тебя и бежал от отцовского войска…
Кулак Джучи заехал ему в челюсть. Чагадай упал на стол, круша блюда, а потом, перекатившись, вскочил на ноги. Руки его уже обхватили шею Джучи, когда Мухали схватил его. Борчу вскочил на другой стол и бросился на Джучи, столкнув великана на пол. Оба сына хана обменивались ругательствами, а генералы старались их удержать. Есуй смотрела, как все четверо возятся среди разбитых блюд и разбросанной еды.
– Стойте! – закричал Мухали, обхвативший Чагадая. – Чагадай, ты всегда соблюдал закон. Разве он разрешает биться с братом?
– А разве закон говорит, что ублюдок должен править?
Джучи зашипел. Борчу крепко ухватился за его широкие плечи.
– Послушайте меня! – кричал Борчу. – Я ходил в походы с вашим отцом, когда вы еще были ребятами, когда все племена сражались друг с другом, и нигде нельзя было спастись. Джучи, неужели ты хочешь, чтобы эти времена вернулись? Чагадай, неужели ты будешь унижать мать, которая дала тебе жизнь?
Джучи перестал вырываться. Чагадай взглянул на него и закусил губу. Лицо Бортэ было бледным. Тэмуджин молчал. Он накажет своих сыновей, подумала Есуй, а потом и ее за всю эту свалку.
– Ваш отец проливал кровь за вас, – вмешалась Бортэ, – и сражался за вас, даже когда он клал под голову руку вместо подушки и пить ему было нечего, кроме собственной слюны. И ваша мать была рядом и кормила вас, когда ей самой было нечего есть. Разве ты и Джучи не вышли из одного чрева? Как ты можешь оскорблять благородную женщину, которая дала тебе жизнь?
Тэмуджин поднял руку. Все повернулись к нему.
– Чагадай, – тихо сказал он, – Джучи мой старший сын, и я запрещаю тебе сомневаться в этом.
Чагадай скривил рот.
– Он мне брат… я признаю это, но не больше.
Джучи вскочил и бросился на него. Борчу осадил его снова.
– Прекрасное проявление братских чувств, – крикнул Мухали и ухватился за одну из кос Чагадая. – Я видел больше любви среди шакалов, дерущихся за разложившийся труп.
– Молчать, – сказал Тэмуджин. – Кажется, мне придется сказать снова то, что вы должны знать. Связку стрел нельзя сломать. Одну стрелу сломать легко. Если вы когда-либо снова поднимете руку друг на друга, сила у вас убудет. – Он по-прежнему говорил тихо, но голос его наполнял большой шатер. – Когда я был одинок и не обзавелся еще друзьями, на моей стороне были лишь братья, один из которых обокрал меня, дрался со мной и хотел занять мое место. Вскоре его кости обглодали шакалы.
Чагадай замер. Большое тело Джучи дрожало. Есуй знала, о чем говорит хан: он убьет даже собственных сыновей, если они будут угрожать единству его улуса. Это человек, который, не задумываясь, уничтожит жену, чей вопрос вызвал такую свалку среди его приближенных.
Чагадай взглянул на старшего брата и встал.
– Мы твои старшие сыновья, – сказал он, кривясь. – Теперь ясно, что нойоны не могут выбрать ни одного из нас. Я не могу присягнуть ему, а он никогда не присягнет мне, но мы оба обязаны служить нашему отцу хану и любому, кто ему наследует. – Он посмотрел на Угэдэя и Тулуя. – Угэдэй твой третий сын. Давайте придем к согласию относительно него.
