Текст книги "Современная румынская пьеса"

Автор книги: Мирча Якобан

Соавторы: Марин Сореску,Хория Ловинеску,Думитру Попеску,Лучия Деметриус,Иосиф Нагиу,Мирча Якобан,Думитру Соломон,Пауль Эверак,Титус Попович,Аурел Баранга
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)

Великий живот моря…

Я выполнила свой долг…

(Улыбаясь.) Кит сделал все, что мог{78}. Он до конца понимал ответственность за судьбу того, кого бог поместил в нем. И высадил его на сушу целым и невредимым… (С грустью.) Этой сушей был гроб… (Плачет. Потом успокаивается.) Хорошо, что дождь кончился. Это – победа земли над водой… Вот я и добралась до половины той самой половинки… Почти до бесконечности… Там, за едва уловимым мерным шумом воды, мне слышится всплеск весел, смело взрывающих воды… (Слушает.) Да-да, я слышу… Весла… они вспарывают не землю… не почву… но воды. Ясно слышу… Но что, если и эта лодка не доберется сюда? Тогда они прибудут на вертолетах. И всех спасут… Никто не будет брошен… на произвол судьбы… Все-таки хорошо, что крыша над нами треснула. Слава богу, нас увидят сверху… Я так и слышу его голос, голос нашего спасителя… Кто бы он ни был… Слышу, как он рассказывает там, среди своих, как пробрался он в затопленный дом через пролом в крыше… (Подражая кому-то.) «…и вдруг гляжу – ребеночек плавает… хочу взять его, но тут замечаю, что кто-то вцепился в него снизу… вцепился и над водой держит… понимаете? Это были руки матери… как клещи впились в малыша и не дали ему погибнуть… на дно пойти…» (Сияя радостью.) И ребенок дышал… (Становится на гроб, поднимает ребенка над головой. Свет безграничного счастья заливает ее; за какой-то миг до того, как вода накрывает ее.) Так что дыши… Слышишь, дыши… Давай, дыши… дыши…

З а н а в е с.

Титус Попович
ВЛАСТЬ И ПРАВДА {79}
Пьеса в четырех действиях

Перевод Е. Азерниковой

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Павел Стоян, 65 лет.

Михай Дума, 45 лет.

Петр Петреску, 50 лет.

Василе Олариу, 55 лет.

Тибериу Ману, 47 лет.

Марта, 45 лет.

Дед Никифор, 70 лет.

Йон, 55 лет.

Андрей, 25 лет.

Траян Мэриеш 55 лет.

Доктор Мартин.

Лейтенант.

Младший лейтенант.

Шофер, 35 лет.

Рабочие, крестьяне, дети, юноша, девушка, стража, сержант, заключенные, офицер, строители, партийные активисты.

Действие происходит в наши дни.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Странный красноватый цвет.

Д о к т о р. Да-а-а. (Поспешно.) Не вздумай искать в этом «Да-а-а» какой-нибудь скрытый смысл. Просто у меня такая странная привычка.

С т о я н. К старости мы обрастаем привычками, как колючками.

Д о к т о р. Ты все еще куришь? Сколько сигарет в день?

С т о я н. Что бы ты хотел услышать?

Д о к т о р (с профессиональной улыбкой). Правду.

С т о я н (резко, глядя ему прямо в глаза). А ты… скажешь мне правду?

Д о к т о р (короткая напряженная пауза, потом взгляд ясный, открытый). Да, Павел.

С т о я н (пауза). Спасибо, Мартин… (Улыбка застыла на его лице как маска.) Впрочем…

Д о к т о р (встревожен отсутствием реакции). Я бы посоветовал тебе проконсультироваться и с…

С т о я н (отрицательно качает головой). Я верю только тебе. Знаешь почему? Не знаешь. Помнишь, в июле сорок четвертого тебя привезли после процесса худого, как кошка. Какого черта тебя так разнесло? Ты вошел в камеру, козырнул по-военному… а уж из тебя вояка – смех один!.. и отрапортовал: «Приговорен к смертной казни!»

Д о к т о р (тихо). Это я форсил…

С т о я н. Нет. Ты был уверен, что с тобой такого произойти не может. (Очень тихо, удивленно.) Вот и я не верю. Ты на рыбалку-то ездишь?

Д о к т о р. А как же! На прошлой неделе в Дорне{80}… может, потому, что у меня не было специального разрешения, я поймал такую рыбищу… (Показывает размеры, напоминающие Моби Дика{81}.)

С т о я н. Я пришлю тебе прекрасный английский спиннинг. Марка «Шекспир»…

Д о к т о р (поучительно). У рыбаков – владельцев изысканных удочек – рыба, как правило, не клюет. (Провожает Стояна до двери.)

С т о я н (резко повернулся, с бешенством). Черт бы побрал все эти слова. Здорово мы научились за них прятаться… Зачем? Именно теперь и следовало бы напиться.

Д о к т о р. Если хочешь.

С т о я н. Нет, спасибо. Мне это уже не по плечу. Всего хорошего.

На сцене обозначены три места действия.

Улица, тихая боковая, – место прогулок влюбленных и пенсионеров.

Двор Дома приезжих уездного комитета партии. Выглядит, пожалуй, слишком ухоженным: симметричные грядки, фонтанчик с журчащей водой, несколько зеленых кустов, забор из проволочной сетки. Старинные марамурешские ворота {82} . Холл дома – просторный, обставленный массивной мебелью. Его украшает искусственный камин и многорожковая люстра. Разрозненные предметы крестьянской утвари – сундук для приданого, трехногие табуретки, кувшины. На стене углом прибита посудная полка. Безвкусные картины и лишь одна по-настоящему хорошая – портрет деда Никифора. Выразительное, неординарное лицо.

Во дворе  В а с и л е  О л а р и у. Он высок, худ, еле заметно волочит правую ногу. Т р а я н  М э р и е ш – пожилой, но еще крепкий, одет весьма неприхотливо: двубортный пиджак, крестьянская рубаха, резиновые сапоги, охотничья шапка. Ш о ф е р – личность невыразительная.

Каждый чем-то занят, хотя никакого дела у них нет.

О л а р и у (шоферу, сухо и повелительно). Почему ты позволил ему уехать одному?

Ш о ф е р (привычно). Разрешите доложить…

Олариу грустно улыбается.

Извините… Привычка…

О л а р и у (с той же улыбкой). Эх ты! Столько времени утекло – а ты все не отвыкнешь.

Ш о ф е р (просто). Нет. (Продолжает прерванное объяснение.) Я уговаривал, аргументировал… Мол, движение сумасшедшее, машин много… А милиция! Эти новички с высшим образованием! Я не против, но с правилами-то они не… Думаете, он меня слушал? Так на меня посмотрел, что я и умолк. Будто вы его не знаете…

О л а р и у (негромко, почти шепотом). Я? Знаю.

М э р и е ш (все это время он разглядывал марамурешские ворота, с эстетической точки зрения они его, видно, не удовлетворили). Ей-богу, господин Олариу, стоит мне увидеть гнилую труху вроде этой, сохранившуюся еще со времен Децебала{83}, так и хочется схватить топор и пустить ее на дрова. Да где уж! Разве можно! Товарищ Стоян купил их, когда был первым секретарем… А денег отвалил – сказать страшно! По мне, красная цена им – сто пятьдесят лей, но крестьянин – мужик хитрый, увидел, как загорелся покупатель, цену-то и взвинтил… Теперь они всю перспективу улицы портят! А сколько раз я предлагал заказать новые чугунные ворота с цветами и красной звездой в наших закрытых мастерских. Но, дорогой господин Олариу…

О л а р и у (сухо, резко и жестко). Мэриеш! Не смей меня называть господином Олариу, ясно? Никогда!

М э р и е ш (обмяк, угодливо). Извините, пожалуйста… Я ведь безо всякого умысла. Теперь никогда не знаешь, как… Некоторые любят, когда их «господами» величают, если, конечно, они не на партсобрании сидят.

О л а р и у (сухо). Лично мне это не нравится.

М э р и е ш (пытается обрести утерянное равновесие, рассматривает ворота). Надо их смазать.

Улица: по ней идут  ю н о ш а  и  д е в у ш к а.

Д е в у ш к а. Ну чего ты пристаешь. Я ведь сказала: я не люблю тебя больше.

Ю н о ш а. Глупости!

Д е в у ш к а. Может, ты лучше меня знаешь, что я чувствую?

Ю н о ш а. Ну хорошо – чем я провинился?

Д е в у ш к а. В том-то и дело. Ничем.

Ю н о ш а. Может, я был бестактен?

Д е в у ш к а. Что ты!

Ю н о ш а. Так что же?

Д е в у ш к а. Просто я вдруг поняла, что не люблю тебя больше. Разве так не бывает?

Ю н о ш а. Ты эти свои мелкобуржуазные штучки брось…

Д е в у ш к а. Ах так… Используешь политические аргументы… Может, еще обсудим на собрании… Чувства ведь тоже надо уметь планировать.

Ю н о ш а  смотрит на нее пристально, словно прощаясь, поворачивается и уходит. Она удаляется в противоположном направлении.

Двор Дома приезжих.

Ш о ф е р (следит за разговором). Да-а-а… Эти двое выросли в теплице. Желаете шоколада? Пожалуйста. Желаете апельсины? Прошу – апельсины… Вот у них никаких жизненных соков и нет. Да если б со мной какая попробовала так поговорить – я влепил бы, будь здоров…

М э р и е ш (поучительно). Что поделаешь, господин Джику? Равноправие… (Взглянув на Олариу, тушуется.) Я не против, товарищ Олариу, конечно, наши женщины должны быть равноправны с мужчинами, но пусть знают свое место… Как поживает госпожа… товарищ Валерия?

О л а р и у (улыбаясь). Ее ты можешь величать как хочешь… Она в Бухаресте с дочкой: сдают экзамены в институт…

М э р и е ш. Надо же! Этакая пичужка стала уже самостоятельной гражданкой! На кого же она учиться собирается?

О л а р и у (сухо). На артистку.

М э р и е ш. Да… Тут уж ничего не поделаешь. (Философски.) Бывает…

Ш о ф е р. Замолчи, дурак. Слышал бы, как она поет «Республика – Родина великая моя!»{84}, сразу схватился бы за оружие и на баррикады, хоть ты и кулак самый настоящий.

М э р и е ш. Вот что, товарищ Джику, если это шутка, то неудачная. Я ведь член партии с тысяча девятьсот сорок шестого года…

Ш о ф е р. Ну и что с того, что член. Выговор у тебя, с предупреждением.

М э р и е ш. Его давно сняли.

Ш о ф е р. Кто же его снял?

М э р и е ш. Как кто?! Товарищ Стоян! Я же работаю в обкомовских теплицах. На ответственной работе.

В холле  М а р т а. Ей сорок пять, но она еще очень хороша. Беспокойно прислушивается к каждой проезжающей машине. Дверь бесшумно открывается, и входит  С т о я н. Он высокий, крупный, седой, с тяжелой поступью. Некоторое время смотрит на нее: она скорее почувствовала, чем услышала, как он вошел, и, обернувшись, еле сдержала крик.

М а р т а. Я не слышала, как подъехала машина.

С т о я н. Я оставил ее в центре, чуть не попал в аварию из-за какого-то идиота. Должно быть, постарел здорово – совсем не знаю города.

М а р т а (со сдержанным обожанием). Ну уж…

С т о я н. Я вернулся пешком. Говорят, это полезно.

М а р т а (после паузы, осторожно). Что сказал Вайсман?

С т о я н (быстро, уверенно). Ерунду какую-то. Много он понимает! Ты… ты знаешь больше, чем он.

М а р т а. Ну если тебя устраивает такая формулировка…

С т о я н (бесцельно кружит по комнате, потом, круто повернувшись). Ты попыталась его разыскать? Она кивает. Нашла?

М а р т а. Да.

С т о я н. Ну и? Давай, давай, не тяни душу…

М а р т а (с деланной веселостью). Товарищ Дума сказал, что придет. Обязательно. Только запоздает: у него бюро.

С т о я н (смеется). Хорош! Хвастался ведь, что упразднит заседания… Ну а остальные?

Она молчит.

Петреску в городе, знаю. Ты с ним говорила? (Смущенно улыбается.) Спорю, что… Придет?

М а р т а (сдержанно, глядя в сторону). Нет… Он сказал… он сказал, что ему не о чем с тобой разговаривать. Все, что надо было сказать, уже сказано.

С т о я н (с отсутствующим видом). Да-а-а. (Жестко.) Объясни толком, пожалуйста. Что он сказал?

М а р т а. Сказал, что ему нечего добавить к тому, что произошло.

С т о я н (тихо, удивленно). Возможно…

М а р т а (подходит к нему, робко пытается приласкать, но так и не решается). Не волнуйся – тебе нельзя… Не стоит… Товарищ Дума придет. Обязательно. Ты ведь знаешь – он тебя любит. (Быстро.) Товарищ Олариу давно здесь.

С т о я н. Да-а-а. Что же ты его не пригласила? А Ману?

М а р т а (она окончательно растерялась). Я его искала – с трудом нашла… (Предупреждая его нетерпеливый жест.) Он очень просил его извинить… И был страшно расстроен. Он уезжает в командировку.

С т о я н (стремительно вскакивает, подходит к телефону, набирает номер). Ману к телефону!.. Кто спрашивает? Ману, я сказал… Вот так, милочка, не забыла мой голос – это мне льстит. Так вот, я сказал – Ману! Немедленно… (И неожиданно переходит на крик.) Послушай! Какая еще командировка! Катись ты! Никаких командировок!.. Что ты говоришь! Не буди во мне зверя!.. Ах так? Можно отложить? Значит, наврал. Жду. (Садится в кресло, с трудом справляясь с дыханием.) Ну Ману, Ману – это уже ни в какие ворота не лезет!

М а р т а. И все же он человек порядочный. Привязан к тебе, верит в тебя.

С т о я н. Послушать тебя – мир состоит исключительно из порядочных людей. Может, так оно и есть… Только мне от его верности ни тепло ни холодно. Я требовал, чтобы он был верен партии. (Негромко смеется.) Этого Ману в подполье считали ультралевым… Он все ждал, когда же вспыхнет мировая революция, а поскольку она не начиналась, места себе не находил! (Вдруг обмяк, постарел.) Однажды в Аюде{85}… или нет… (радостно) ну конечно, в Аюде, Ману попросил разрешения на публичное самоубийство, чтобы привлечь внимание мировой общественности к тем условиям, в которых нас содержат…

М а р т а (смеется). Тиби на это не способен.

С т о я н. Представь себе – способен. Но как человек дисциплинированный, спросил у меня разрешения.

М а р т а. И ты?

С т о я н (с видимым удовольствием). Я ему влепил пару оплеух, каких он за всю свою жизнь не получал. (После паузы, задумчиво.) Он единственный человек, которого я ударил… Остальные били меня.

М а р т а (порывисто). Перестань об этом думать.

С т о я н. О чем же прикажешь мне думать?

М а р т а. О вещах приятных…

С т о я н. Да-а-а. Мне приятно, что Дума пригласил меня на торжественное открытие гидроцентрали, что не забыл обо мне. (Осматривается.) А здесь мало что изменилось.

М а р т а (торопливо). Почему же! Новая кухня – огромная, как церковь… и несколько ванных комнат…

С т о я н. Всю жизнь я ненавидел этот дом. Ману и Олариу заперли меня здесь в сорок восьмом{86}, когда меня чуть не пристрелил Баничу… «Товарищ Стоян, я отвечаю за вашу безопасность, в этом доме вам будет спокойно – он прекрасно охраняется…». И так долго они зудили, что я сдался. Обещали подыскать другой, но забыли. И я тоже…

М а р т а. Солидный дом… Для Дома приезжих вполне подходит… Мне лично нравится.

С т о я н (украдкой ее разглядывает). Помнишь, как ты появилась наверху лестницы с топором в руках? Я решил, что ты хочешь меня пристукнуть.

М а р т а (смеется). Придет же такое в голову…

С т о я н (копируя ее). «Что привык есть на ужин товарищ первый секретарь?»

М а р т а. Господи, как же я испугалась, когда ты взглянул на меня и заорал: «Вы кто такая?» У меня ноги подкосились. Уж и не помню, что я ответила.

С т о я н. «Марта Рэдулеску».

М а р т а. Ты выглядел таким одиноким за этим столом… И спросил меня: «А вы что здесь делаете?»… – «Товарищ Ману…» – «Какой еще Ману?» – опять заорал ты… Я тебя очень боялась, пока не поняла, что кричишь ты, когда не уверен в себе.

С т о я н. Ну уж прямо?! Иди ты… (Это у него такая привычка.)

М а р т а. Вот-вот. И говоришь кстати и некстати «Иди ты!»… Потом попросил: «Вытащите из холодильника бутылку вина и захватите два стакана»… Я налила тебе. И ты сказал: «Я не люблю пить в одиночестве… Как, вы сказали, вас зовут?»

С т о я н (тихо). Марта… В подполье я был знаком с Мартой – это была ее подпольная кличка…

М а р т а. Ты никогда не рассказывал мне о ней… Она была красива?

С т о я н (так же). Гм… (И снова холодный взгляд.) Марта, скажи мне, когда Ману и Олариу брали тебя на службу, чтобы ты… вела мое хозяйство, они приказали тебе спать со мной?

М а р т а (после паузы). Павел, неужели я это заслужила?

С т о я н. Нет, не заслужила.

Улица. Р е б я т и ш к и, вооруженные пластмассовыми пистолетами и деревянными ружьями, ссорятся и кричат. О л а р и у  подходит к забору.

О л а р и у. Эй, вы, прекратите базар. Стыдно! Вы уже не дети. В ваши годы я на хлеб зарабатывал!

О д и н  и з  р е б я т (прицелился). Пу! Ты убит!

Олариу обмяк – словно повис на заборе. Подходит  ш о ф е р.

Ш о ф е р. Дайте-ка…

М а р т а  появляется в конце улицы с кульком конфет в руке.

М а р т а. Ребята, я ведь просила: играйте где-нибудь подальше отсюда, и не надо так шуметь.

Присмирев, ребята окружают ее в ожидании конфет.

И бросьте-ка эти пушки, придумайте себе другую игру… Вот так, молодцы, вы ведь все понимаете. (Уходит.)

Ребята тоже собираются разойтись.

В т о р о й  м а л ь ч и к. Давайте вернемся через час, может, она нам еще и пирожное даст.

Один из них неожиданно поворачивается, как в вестерне, и стреляет в Олариу, который все еще «висит» на заборе.

Пиф-паф!

О л а р и у. Чего патроны зря тратить? Я же убит!

Р е б я т а  уходят.

Ш о ф е р. Какого черта им нравятся эти игры? Я не могу слышать это «пиф-паф»… Я даже ночью иногда вспоминаю, товарищ полковник… Помните, во время национализации бандиты подожгли фабрику. Когда мы подоспели, они успели забаррикадироваться в цеху вместе с Трифаном, новым директором…

О л а р и у. Кстати, как его дела?

Ш о ф е р. Он на пенсии. Целыми днями сидит себе на речке с удочками. А улова – никакого. Я достал ему пропуск в рыбное хозяйство – пусть наслаждается.

М э р и е ш (он слушал очень внимательно). Что же стало с бандитами?

Ш о ф е р. Значит, забаррикадировались они в цеху… Тогда Андрей… помнишь, как этот парень играл в футбол! Что с ним? Не знаете?

О л а р и у. Он в Бухаресте. Полковник.

Ш о ф е р. …Как закричит в рупор: «Сдавайтесь! Вы окружены! У вас нет выбора!» А они в ответ: «Уведите солдат с территории фабрики, иначе мы расстреляем заложника»… (Мэриешу.) И в это время товарищ полковник…

О л а р и у. Я тогда был капитаном…

Ш о ф е р. …товарищ полковник, в одной рубашке… пополз по крыше. Я закрыл глаза… По крыше он добрался до старой пожарной лестницы. Все замерли. Только огонь потрескивал – горела фабрика. И вдруг выстрел… Потом шквал ответного огня, и снова одиночный выстрел.

О л а р и у. У меня был парабеллум с точным прицелом.

Ш о ф е р (захвачен воспоминаниями). И… тишина… Могильная. Дверь открылась, и первым спиной к нам вышел товарищ полковник. Потом они с поднятыми руками.

О л а р и у. Мне просто повезло: я работал на этой фабрике и знал ее как свои пять пальцев.

Ш о ф е р. Ну уж повезло. Вы стреляли как бог. Не разучились?

О л а р и у. Не пробовал.

Ш о ф е р. Ну парабеллум хоть сохранили?

О л а р и у (тихо). Сохранил.

Ш о ф е р. Обидно было его сдавать. Память все-таки… Я ясно вижу, словно это было вчера: двадцать четвертого августа сорок четвертого года немецкий полковник протягивает вам парабеллум: «Bitte schön, bitte…»[13]13
  Пожалуйста (нем.).


[Закрыть] (Мэриешу.) Тебе этого не понять!

М э р и е ш. Где уж? Наверно, это тебя кулаки и легионеры{87} засыпали по горло кукурузой, когда ты пришел за госпоставками? Или тебя запирали в погребе? Тебе строили виселицу прямо напротив церкви? Да если бы не подоспел господин Олариу с войсками Госбезопасности, не есть мне больше хлеба с солью… А Петре – брательника – Баничу забрал, тело его я нашел в лесу спустя два месяца. Над ним надругались и глаза выкололи… Где уж мне понять?! А что стало с Баничу, господин… товарищ Олариу?

О л а р и у. Мы его ликвидировали в пятьдесят втором… (И неожиданно резко.) Может, мы наконец цветы польем?

В холле. С т о я н  сидит в кресле, закрыв глаза, и что-то мурлычет себе под нос. Звонок в дверь. Вздрогнул и с неожиданной для его возраста легкостью бросился к двери, открыл. В дверях – высокий человек в очках, с непокорной седой шевелюрой. Элегантен, хотя одет по-спортивному: толстый свитер, вельветовые брюки, мягкие ботинки. В руках кошелка с бутылками. Это  П е т р е с к у. Молча смотрят друг на друга.

П е т р е с к у. Вино надо поставить в холодильник…

Стоян берет бутылки, не знает, что с ними делать, но это его нисколько не смущает. Ставит их на столик.

Ты коньяк пьешь?

С т о я н. Иногда. Украдкой.

П е т р е с к у (держит бутылку коньяка). А где рюмки?

С т о я н. Надеюсь, там же, где всегда.

П е т р е с к у (открывает буфет, берет два пузатых бокала и по-холостяцки тщательно рассматривает их на свет). Да-а-а.

С т о я н. Садись! (Поспешно.) Давай посидим.

Садятся. Стоян умело открывает бутылку, наполняет бокалы, свой берет в ладонь, чтобы согреть. Не пьет. Петреску выпивает залпом, наливает еще и снова выпивает.

(Мягко.) Куда торопишься? Коньяк надо пить медленно, очень медленно.

П е т р е с к у (напряженно смотрит ему в глаза). Павел, ты знаешь… Допросы, которые длились много дней и ночей, муки моральные и физические, ощущение ужасной несправедливости не причинили мне столько страданий, сколько мысль о том, что ты мог поверить, будто я способен предать Родину.

С т о я н (совсем тихо, едва слышно). Откуда ты взял, что я поверил?

П е т р е с к у (кричит). Тогда как же ты мог?..

Долгая пауза.

С т о я н (пристально на него смотрит). Зачем ты пришел?

П е т р е с к у. Не знаю… Может… чтобы мы вместе попробовали забыть обо всем.

С т о я н (взрываясь). Я ничего не желаю забывать! Понял? Ничего!

П е т р е с к у. Тогда я не знаю, о чем нам говорить.

С т о я н (улыбаясь). О чем-нибудь приятном.

П е т р е с к у. Ну что ж! Хорошего у нас в жизни было немало.

Во дворе. О л а р и у  сидит на скамейке, уставясь в пустоту. М э р и е ш  возится в саду. Подходит  ш о ф е р  с загадочным видом.

Ш о ф е р. Он вернулся пешком. Бог знает, где он бросил машину. И знаете, кто у него? (Выжидает, чтобы эффект был полным.)

О л а р и у (с беспокойством). Говори, чего душу тянешь?!

Ш о ф е р. Петреску.

О л а р и у (холодно, жестко). Товарищ Петреску. Чего глаза вылупил? Я сказал: товарищ Петреску, профессор, автор проекта Дорна Маре{88}, гордость румынской науки. Кто тебе позволил называть его «Петреску»? Что это такое?

Ш о ф е р (смущенно, ничего не понимает). Извините меня. Я ведь считал…

О л а р и у. А меня совсем не интересует, что ты считаешь.

Ш о ф е р (испуганно). Извините… Знаете, тогда, когда его брали после исключения из партии, я как раз дежурил на оперативной машине.

О л а р и у (ледяным тоном). Ну и?

Ш о ф е р. Ну… и ничего. Просто ляпнул, не подумав.

В доме.

П е т р е с к у (оттаявший после коньяка и воспоминаний). Я никогда тебя так не любил, как в августовские дни сорок четвертого{89}. Ты был необыкновенным. В тебя словно черти вселились. Припоминаешь?

С т о я н. Пытаюсь.

Здесь можно дать звуковой фон: отдаленный глухой гул артиллерийских разрывов, от которых слегка дребезжат стекла.

П е т р е с к у. Эсэсовская дивизия подходила к городу… Помнишь, как мы разозлились. В одной национал-цэрэнистской газетенке{90} был напечатан призыв: «Не сопротивляйтесь!» Пусть, мол, дивизия пройдет через наш город… Она уйдет… и все обойдется без кровопролития…

С т о я н. Из наших кое-кто тоже придерживался такого мнения. (Резко, жестко стучит кулаком по столу.) Этого никак нельзя было допустить! Никак! Понимаешь? Пришло время с оружием в руках показать всем, что мы существуем! Как нация мы, румыны, как партия мы, коммунисты. (Пауза.) Просидев всю войну в тюрьме, я страдал от своего бездействия, от невозможности хоть что-то сделать, чтобы приблизить двадцать третье августа…{91} Не все складывалось так, как хотелось. Мешали тысячи причин – ты знаешь…

П е т р е с к у. Знаю. Ох как хорошо знаю! Однажды я даже решил покончить счеты с жизнью. Такое, правда, со мной случилось всего один раз.

С т о я н. И что же?

П е т р е с к у. Тогда я подумал: должна же существовать какая-то высшая мудрость. Если человек сомневается – ни жизнь, ни смерть уже не имеют значения. Умереть в сомнениях нелепо. Лучше мучиться, но искать истину. Иначе теряет смысл борьба за то, что я считал и считаю предназначением человека…

С т о я н. А именно?

П е т р е с к у (просто). Свобода.

С т о я н. Цэрэнистская газета, которая призывала к пассивности и повиновению, если не ошибаюсь, называлась «Свобода».

П е т р е с к у. Да. Я, как сейчас, вижу господину Дэрнеску – элегантного, благоухающего…

С т о я н. Помнишь, что он сказал? (Имитируя Дэрнеску.) «Я имею честь представлять национал-цэрэнистскую и национал-либеральную партии. Господа Попп и Дучану просили передать их глубокое сожаление по поводу того, что они не могут принять участие в этом совещании… Помнишь? Это было первое легальное заседание нашего уездного бюро. В зале без стекол, без мебели, прямо за бильярдным столом…

П е т р е с к у (смеется). Ну и память у тебя! Я только помню, как ты ему ответил, словно родился дипломатом. (Играет «роль Стояна».) «Меня очень беспокоит состояние здоровья вышеназванных господ. И в то же время я счастлив, что две представительные партии, которые вечно враждовали, нашли наконец общий язык…»

Оба смеются.

С т о я н. Правда? Так я сказал? (Вживаясь в собственную роль.) «Они не пройдут! А эта газетенка…»

П е т р е с к у. «Но, господин Стоян…»

С т о я н. «…призывает население не мешать эсэсовцам маршировать по улицам города. Не дай бог прольется кровь! Нет уж, господа! Отряды патриотов будут стоять насмерть до прихода советских и румынских войск!»

П е т р е с к у. «Как директор и владелец металлургического завода, я запретил своим рабочим принимать участие в авантюристических акциях…»

С т о я н. «А вы их мнением поинтересовались? Господин Дэрнеску, я вынужден вас огорчить. Дело в том, что мы возродили профсоюзы… А рабочие – рисковые ребята, они будут драться за свои убеждения. Конечно, вы уже отвыкли от этого. Ничего не поделаешь – придется привыкать».

П е т р е с к у. Как же мы были молоды тогда!

С т о я н. Знаешь, я его как-то встретил, Дэрнеску.

П е т р е с к у. Да ну?

С т о я н. По-прежнему элегантен, бодр. Тюрьма спасла его от цирроза и холестерина… Когда в шестьдесят четвертом его освободили, он стал работать бухгалтером-экспертом – в этом деле он кое-что смыслит. Теперь на пенсии… Выжил в классовой борьбе. Знаешь, что он мне сказал? «Господин Стоян, перед вами я готов снять шляпу. Я признаю себя побежденным, вы осуществили то, что нам было не под силу». Лицемер проклятый…

П е т р е с к у. Отчего же – он был искренен. Мне он сказал то же самое.

С т о я н. Когда? Где?

П е т р е с к у (жестко). В тюрьме.

Во дворе. Входит  Т и б е р и у  М а н у – суетлив, но элегантен. Портфель туго набит. Видит  О л а р и у.

М а н у. Он здесь? Здесь? Привет, Василе.

О л а р и у. Здравия желаю, товарищ Ману.

М а н у. Как дела? (Тихо.) Что это взбрело ему в голову? Созывает нас, словно… Наорал на меня по телефону… Комната была полна народу, а то бы я ему ответил… Бывают же люди – никак не могут свыкнуться с мыслью… что все кончено. Ну был ты тем, кем был. Страна, партия признают твои заслуги, ценят тебя, а теперь занимайся своим делом и другим не мешай.

О л а р и у (сквозь стиснутые зубы). Катись-ка ты отсюда, а то я тебе физиономию разукрашу.

М а н у (теряется от неожиданности). Кто вам позволил! (Берет себя в руки.) Надо же… Ну погоди, товарищ Олариу, мы еще с тобой поговорим!.. Может быть, заведующий уездной столовой по-прежнему считает себя полковником Госбезопасности? Который творил, что хотел. Завтра с утра явишься ко мне! (Уходит.)

М э р и е ш. Деловой человек этот товарищ Ману. Любую проблему может решить. Уезд знает как свои пять пальцев.

О л а р и у. Да, деловой человек.

В доме. Торопливо входит  М а н у, словно бежал всю дорогу. Увидев  П е т р е с к у, растерялся. Не знает, с кем первым здороваться.

М а н у. Здравия желаю, товарищ профессор… Здравия желаю, товарищ Стоян. Извините, что не мог сразу приехать – как раз шло заседание бюро. Надо было послушать, какие будут задания, разъяснения…

С т о я н. Неужели ты не член бюро?

М а н у (отчужденно). Будто вы не знаете?.. Сейчас выдвигают молодые кадры, с высшим образованием. Необыкновенные люди. А нас потихоньку-полегоньку… Диалектика…

С т о я н. Своим блестящим анализом ты все расставил по своим местам. И чем же ты занимаешься?

М а н у. Я секретарь Уездного совета.

С т о я н. Тогда какие могут быть жалобы?

М а н у. Я – жалуюсь! Когда это было, товарищ Стоян? Конечно, задачи перед нами поставлены грандиозные, и мы стараемся не ударить в грязь лицом. План капиталовложений по уезду выполнен на сто семь и шестьдесят пять сотых процента, по зерновым – только на девяносто девять и семьдесят пять сотых процента – это из-за дождей… Вступила в строй величественная плотина Дорна Маре…

С т о я н. Знаю. Разве не вы пригласили меня на торжественный пуск?

М а н у (смеется). Ну конечно… Кому же, как не вам, присутствовать при таком событии.

С т о я н. И чего ты подхалимничаешь, Ману? Теперь это вроде ни к чему.

М а н у. Товарищ Стоян, вы несправедливы… Многие товарищи с глазу на глаз говорят… (Меняет тему.) Вам здесь нравится? После того как вы уехали из этого дома, мы решили превратить его в Дом приезжих для партработников… Но, как видите, почти ничего здесь не изменили… Когда будете ужинать? Я распорядился…

С т о я н (внезапно). Ману, почему ты стал коммунистом?

М а н у (смеется, уж очень нелепым кажется ему вопрос). Товарищ Стоян…

С т о я н (серьезно). Я тебя спрашиваю всерьез. И без лозунгов. Или без лозунгов – ты не умеешь?

М а н у (неожиданно искренне и серьезно). Потому что встретил тебя. (Испугался.) Извините, пожалуйста, но в подполье мы были на «ты».

С т о я н (после паузы, грустно). А потом ты перешел на «вы»…

М а н у (искренне). Ну а как же иначе?! Ведь существует дисциплина, иерархия…

С т о я н (очень тихо). Да…

М а н у. Как мог я позволить себе на заседании в присутствии посторонних сказать вам «ты»! Так знаете до чего можно докатиться! Иногда… Другой раз, с глазу на глаз, может, и вырывалось (смущенно) «ты»… (Радостно.) И я отметил, что вы не превратились в формалиста.

С т о я н (очень тихо). А может, я просто не замечал…

М а н у (смеется). Э-хе-хе… (Опять застенчиво.) Разве ты можешь чего-нибудь не заметить. (Взволнованно.) Я много раз вспоминал и даже жене рассказывал… Кризис тридцать третьего года. Я – подмастерье, неотесанный деревенский парень. Меня бьют все, кому не лень. Никто на меня не обращает внимания. Девушки в том числе. Однажды ты застал меня в цеху. Я был один…

С т о я н. И ревел.

М а н у. Нет, не ревел, хотя готов был зареветь. Я в чем-то ошибся, у меня из зарплаты вычли восемьдесят три леи, а хозяйка грозилась выгнать меня с квартиры, если я с ней вовремя не расплачусь. Ты меня пригласил к себе. Вы с Мартой еще не поженились. Просто… жили… вместе. (Быстро.) Конечно, тогда не было условий. (Неожиданно глаза его наполнились слезами.) Ах, эта ночь! Мы ели хлеб, обжаренный в подсолнечном масле, и запивали липовым чаем… Тогда я впервые услышал имена Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин… У меня словно пелена упала с глаз… Да, да, знаю – это лозунг. Мне… сам не знаю почему… всегда трудно было выразить, что я чувствую… Всеобщая забастовка. Вы взобрались на груду лома. Я и сейчас слышу ваш незабываемый голос: «Где это сказано, что одни должны владеть всем, другие – ничем!» Потом сигуранца{92}, пытки… Я язык готов был проглотить, только бы ни одного слова не вымолвить… После всего, что вы для меня сделали, я был бы последним подонком…

П е т р е с к у. Правда, этим, из сигуранцы, все давно было известно…

М а н у (взволнованно кричит). А мне какое дело? Во всяком случае, не от меня!.. И когда меня всего в крови принесли в камеру…

С т о я н. Ты, как в бреду, повторял: «Они ничего из меня не вытянули, ничего…»

М а н у (с глазами, полными слез). И ты меня поднял на руки, как ребенка…