Текст книги "Современная румынская пьеса"

Автор книги: Мирча Якобан

Соавторы: Марин Сореску,Хория Ловинеску,Думитру Попеску,Лучия Деметриус,Иосиф Нагиу,Мирча Якобан,Думитру Соломон,Пауль Эверак,Титус Попович,Аурел Баранга
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)

К л а у д и я. Но это абсурд, Ман, абсурд! (Стремительно идет к выходу, но на пороге холла оборачивается, с улыбкой, которой пытается придать беспечный вид.) Благодарю за искренность… Знаешь, ты не произнес ни одного нежного слова. (Делает приветственный жест рукой.) До скорого! Я позвоню тебе. (Быстро уходит.)

М а н о л е (долго глядит ей вслед). Я не сказал тебе ни одного нежного слова. (Пожимает плечами.) Как не сказал, что тяжело болен. (Входит в холл и садится в кресло.) И что боюсь смерти.

В эту минуту из другой комнаты доносится вопль Кристины: «Не хочу, мама, не хочу!» – и как будто звук пощечины. Дверь распахивается, и появляется разъяренная  А г л а я. Увидев Маноле, тотчас меняет выражение лица.

(Недовольно и нервно.) Кто это кричит? Почему в доме нет покоя?

А г л а я (теряясь). Никто не кричит, маэстро… то есть… Кристина стукнулась и… Вы устали?

М а н о л е. Влад дома?

А г л а я. Кажется, да.

М а н о л е. Попросите его зайти сюда.

А г л а я. Не желаете ли стакан лимонада или…

М а н о л е (со скрытым раздражением, но тон его остается вежливым). Хочу, чтобы пришел Влад.

А г л а я. Да, маэстро. Знаете, госпожа Клаудия такая милая, такая веселая и разговорчивая, я просто боялась, не утомила бы она вас, и…

М а н о л е. Аглая, я просил никому не говорить о моей болезни. Что вы сказали госпоже Клаудии?

А г л а я. Ничего особенного, уверяю вас. Но я так беспокоюсь за ваше здоровье… Жизнь отдала бы, только б снова видеть вас здоровым и…

М а н о л е. Хорошо, Аглая, хватит.

А г л а я. Тем более я знала – у госпожи Клаудии столько новостей. Я боялась, как бы она не разволновала вас.

М а н о л е. Какие новости?

А г л а я. Ах, говорят, она замуж собирается. Я так порадовалась за нее! В известном возрасте нам, женщинам, необходим домашний очаг! Я сама видала ее на улице под ручку с каким-то мужчиной. Она казалась такой счастливой… Смеялась… Он тоже очень хорош, высокий и молодой еще. Самое большее сорок два – сорок три года. А влюблен!.. Она ничего вам не говорила?

М а н о л е. Я просил позвать Влада.

А г л а я. Сейчас, маэстро, сейчас. (Быстро уходит.)

М а н о л е (про себя). Сорок три года! И всем уже известно. Этого она мне не сказала. И выглядела счастливой… смеялась.

В л а д (входя). Здравствуй, отец.

М а н о л е (про себя). Все вокруг устраивают свою жизнь, как будто меня уже нет. (Громко.) Добрый день, Влад.

В л а д. Ты звал меня? (Настойчиво повторяет.) Звал?

М а н о л е. Да, Влад. Раз уж ты сам не шел. Поговорим…

В л а д. Я знал, что у тебя гости. И потом, ты же приучил нас не беспокоить тебя без зова. Что сказал доктор?

М а н о л е (все еще рассеянно). Доктор? Доктор установил, что у меня… тебе я скажу, хотя мне не доставляет удовольствия говорить о своей болезни. У моей болезни необыкновенно впечатляющее название: ангор пекторис! Ангор! Какое мрачное и пышное звучание, с бездонным подземным эхом… Не правда ли? И в то же время величественное в своем лаконизме, как беспощадный приговор судьбы: ангор! Словно произносишь: смерть.

В л а д (с едва уловимой иронией). Эту болезнь лечат, а название она получила от «ангере» – удушать.

М а н о л е (тем же тоном). Спасибо, знаю. У тебя бедное воображение.

В л а д. У меня точное воображение.

М а н о л е. Это не идеал в искусстве. Мне хотелось поговорить с тобой об искусстве, Влад. Я заходил в твою мастерскую.

В л а д (весь сжимаясь). Ну?

М а н о л е (осторожно, чтобы не ударить слишком сильно). Думаю, ты еще не нашел себя.

В л а д. Ты о моих поисках?

М а н о л е. Уточнить? Психоаналитическое размусоливание всегда вызывало у меня отвращение. Тот факт, что потроха помещаются ниже головы, не сообщает им глубины. Ложные глубины, как и ложные высоты, меня коробят. Что касается формальных поисков, Влад, то они бессмысленны до тех пор, пока ты хорошо не узнаешь, что тебе есть что сказать людям. И что это заслуживает быть сказанным.

В л а д (гаерствуя). О величии человека! Болтовня, отец. Кто еще верит в это?

М а н о л е. А ответственность? Тоже болтовня?

В л а д. Ответственность! Мне с трудом удается ощутить свою ответственность перед самим собой, да и то эти попытки частенько кажутся мне нелепыми. Смотрюсь в зеркало, и меня разбирает смех. (Иронически.) Твой добрый приятель Брынкуши{21} создавал же и жар-птиц и незавершенные колонны.

М а н о л е. Да. У нас было разное видение мира. Вопрос темперамента. Я был сангвиником и жил взахлеб. Но искусство Брынкуши, как всякого большого художника, – органичная часть системы и красоты мира. Когда он умер, я почувствовал, что вокруг стало гораздо меньше света. И потом, его творчество было живорожденным, а не вымученным.

В л а д (бледнея). Нельзя ли узнать более точно, что тебе во мне не нравится?

М а н о л е. Без снисхождения, да? Как товарищу по ремеслу. Печать дилетантства. В том, что ты делаешь, недостает уверенности, а вместе с тем – вызывающее чувство, которое возможно у любителя, но не у подлинного мастера. А тебе тридцать лет.

В л а д (его будто оглушили). Спасибо. (Хочет уйти.)

М а н о л е. Влад!

В л а д. Не вижу, что ты еще можешь добавить. Думаю, что достаточно ясно, не так ли?

М а н о л е. Я хочу сделать тебе одно предложение. Надеюсь, подходящее для нас обоих. Ты меня слушаешь?

Влад холодно пожимает плечами.

Доктор пока запретил мне работать, и это страшно меня гнетет. Я как бык для ярма. Если я не напрягаюсь, если по мне не текут ручьи пота, жизнь лишена смысла, я чувствую себя тряпкой, последним барахлом.

В л а д. Да, всю жизнь ты был настолько поглощен своей работой, что у тебя не оставалось времени подумать о других. Спрашиваю себя, как ты узнал, что я занимаюсь скульптурой.

М а н о л е (ошеломлен этим обвинением, поначалу даже ищет оправдания). Хорошо, но ведь я помог тебе поступить в Институт искусств и…

В л а д. Действительно, ты меня рекомендовал! Кто бы посмел отказать твоему сыну? Но, по сути, ты не знал особенной разницы между нами и домашними животными. Когда ты бывал в хорошем настроении, после работы, случалось, ты хватал нас за шиворот, как котят, и целовал. Ты заботился, чтобы у нас была еда, одежда, деньги, но, по правде говоря, ты никогда по-настоящему не помнил, что у тебя два сына. Нам не удавалось тебя заинтересовать. Самый никчемный кусок мрамора для тебя всегда был неизмеримо важнее, чем мы. (Пауза.) Пойми, я не обвиняю, я констатирую.

М а н о л е (не слишком драматически воспринимает слова Влада, но признает за ним правоту). Да, я был плохим отцом. Проклятая эта скульптура – ненасытная любовница. Она мозг из костей у тебя высасывает. Ты сам в этом убедился.

В л а д. Я не гений.

М а н о л е. Послушай, Влад. Давай пошлем к черту прошлое и будем работать плечом к плечу, как работали мастера прежде. Отец и сын, связанные трудом, слившиеся в этом труде, рука и мысль воедино.

В л а д. Не совсем понимаю тебя.

М а н о л е. Но это ясно как божий день, чудак человек. Я хочу осуществить «Крылатого духа». Десятый год я обдумываю его. (Идет к письменному столу и, волнуясь, достает пачку набросков.) Погляди, у меня все эскизы готовы. (Лихорадочно раскладывает их перед Владом.) Понимаешь, скульптура, которая воплощает прыжок человека в новый век, взлет к мифу. И все отработано до мельчайших деталей, сынок. Но у меня нет сил работать. Молоток в руке не удержать. Упаду по дороге. Огромная, проклятущая. А ты молод. Я бы стоял все время подле тебя, учил бы, вел за собой, ты бы прошел хорошую школу, основательную жизненную школу. После этого мастерство будет в каждом твоем пальце. Для тебя станет бирюльками все, что знают твои коллеги. Я обещаю тебе. Что скажешь, разве не здорово? Ну? (Он достиг наивысшей точки радостного возбуждения. И только сейчас замечает ледяную улыбку Влада.) Почему ты смеешься?

В л а д (продолжает глядеть, улыбаясь. Потом усмешка превращается в громкий злой смех). Ха-ха-ха! Сотрудничество! Ты – голова, и я – орудие. Ты хитрец, папа, но я дорожу своей маленькой индивидуальностью.

М а н о л е. Тебе не нравится проект?

В л а д. Я не отрицаю за ним стихийной гениальности. Можно сказать, природной силы. Но он мне не нравится. Полагаю, что я тоже заслужил право высказать несколько истин. Твое искусство в целом мне чуждо. (Издеваясь.) Апология творческих возможностей человека! Новый Адам! Триумф разума! У тебя устарелая философия гуманиста-проповедника, папа. Ты ничего не понимаешь в подлинном духе времени. Даже захоти я работать с тобой, не смог бы. У меня другое представление об искусстве.

М а н о л е (яростно). Черта с два! У тебя нет никакого представления! Моя проповедь может тебе не нравиться, но скульптура моя живет. В то время как твоя похожа на косноязычие, которым пытаются передать человеческую речь.

В л а д (впервые пылко, так как до сих пор он был лишь холоден и ироничен). Прекрасно. Косноязычие! Не можешь себе представить, как ты точно попал. Но не то косноязычие, с помощью которого пытаются передать человеческую речь, а то, которое издевается над речью, которое кажет ей нос. Предпочитаю косноязычить, нежели строить красивенькие фразы. Это порядочнее. Я открыто косноязычу о своем бессилии. Чувствую себя честнее и чище, превращаясь в орангутанга, чем симулируя веру в обанкротившийся миф человека. И вместо того, чтобы высекать «Крылатых духов» и «Весны», я хочу косноязычить, косноязычить, косноязычить! (Уходит.)

М а н о л е (оставшись один, валится в кресло, эскизы разлетаются вокруг. Через мгновение тяжело нагибается и начинает собирать их. Пристроив листы на коленях, ласково проводит по ним ладонью. Резко поднимается, скрежеща зубами от ярости). Идиот! Идиот! (И с этими словами широко распахивает дверь мастерской. Мы видим, что он схватил долото и молоток. Потом он уходит в глубь мастерской, сквозь матовое стекло хорошо виден его силуэт возле огромной глыбы камня. Он поднимает молоток и ударяет раз, другой, третий. Но молоток падает у него из рук. Возвращается с искаженным лицом, хватаясь за сердце. Тащится к креслу. У него безжизненный вид, тяжелое дыхание.) Я никогда больше не смогу работать. Никогда.

В глубине сцены появляется  К р и с т и н а.

К р и с т и н а. Меня прислала мама… (Всмотревшись в Маноле, каменеет от испуга.)

Молчание. Маноле поднимает голову и глядит на нее. Кажется, что это длится бесконечно.

Свет гаснет.

Сад. М а н о л е  сидит в кресле, в руках у него альбом для рисунков. К л а у д и я – с книгой. Но он не рисует, а она не читает. Маноле с сердитым видом постукивает карандашом по альбому.

К л а у д и я. Что с тобой? Ты как будто нервничаешь?

М а н о л е. Нет. Куда подевалась эта девица?

К л а у д и я (с улыбкой). Но она же только что ушла, Ман. И ты сам ее отослал.

М а н о л е. Чтобы отпечатать на машинке одну страницу, не нужно целого часа. (Пауза.) Что ты читаешь?

К л а у д и я. Это томик Эдгара По. Нашла у Влада.

М а н о л е. Тебе нравится эта мрачная литература?

К л а у д и я. Жизнь не ограничивается только здоровым и радостным.

М а н о л е. Именно поэтому искусство призвано утверждать и организовывать, а не отрицать и разлагать.

К л а у д и я. Нас окружает столько тайн…

М а н о л е. Что мы не имеем права выдумывать новые.

К л а у д и я. И все-таки как хороню! Послушай. (Читает.)

 
«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —
Я, вскочив, воскликнул. – С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!
Каркнул ворон: Nevermore»[6]6
  Перевод М. Зенкевича.


[Закрыть].
 

Маноле внимательно слушает, он явно глубоко тронут. Почти с испугом глядит на Клаудию.

(Встревоженно.) Что, Ман?

М а н о л е (тихо). И птица смерти никогда больше не покинула его дома. (Клаудии.) Так ведь? Никогда, отныне и вовек. (Встрепенувшись, громко.) Кристина!

К р и с т и н а (появляясь в дверях). Сейчас, маэстро. Осталось только полстраницы.

М а н о л е. Кончай скорее и приходи.

К р и с т и н а. Да, маэстро. (Уходит.)

К л а у д и я (будто не поняв смысла зова Маноле). Ты можешь отпугнуть девочку своим грубым деспотизмом.

М а н о л е (встревожившись). Не предполагал, что я груб. Думаешь, нужно быть с нею поласковее?

К л а у д и я. Речь не о том, чтобы быть грубым или ласковым. А о том, чтобы быть самим собой.

М а н о л е (изумленно). Самим собой? Ну, уж если я держусь иначе!..

К л а у д и я. А ведь ты прав. Ты остался большим ребенком, Ман.

М а н о л е (помолчав). Клаудия, я очень переменился?

К л а у д и я. Вообще или по отношению ко мне?

М а н о л е. По отношению к тебе я перемениться не могу.

Клаудия улыбается.

Я сказал что-то смешное?

К л а у д и я. Нет. Юмор в том, что ты чистосердечен. Это меня обезоруживает. Ты помнишь, что на прошлой неделе сделал мне предложение, Ман?

М а н о л е. И до сих пор дожидаюсь ответа.

К л а у д и я. Ответ тебе я дала тогда же. Но что, если я окажусь своенравной женщиной и скажу тебе сегодня «да»?

М а н о л е. Я был бы очень счастлив.

К л а у д и я. Какое большое слово, дорогой мой. Нет, ты не был бы счастлив. Здравый расчет счастья не приносит, самое большее – некоторый покой. Но тебе он так необходим, что я готова согласиться, если только я могу тебе его дать.

М а н о л е. Вопреки существованию того господина, который так демонстративно выказывал свою любовь на улице, что это стало достоянием всего света?

К л а у д и я (резко). Он уехал из Бухареста. (Пауза.) Вчера.

М а н о л е. Из-за меня?

К л а у д и я. Из-за меня. И он не вернется. Это человек, который держит слово.

М а н о л е. Все-таки ты не хочешь быть моей женой?

К л а у д и я. Роль сестры милосердия я могу исполнять и не заходя в загс. Если только я могу ее исполнить.

М а н о л е. Ты дорога мне.

К л а у д и я. Знаю. Однако этому уже двадцать лет. Какой смысл менять формально хоть что-то?

М а н о л е (гневно). Послушай, не разыгрывай комедии, ты не на сцене. С вами, актерами, никогда не знаешь, на каком свете находишься. Что на тебя нашло?

К л а у д и я (смеясь). Могу же я поиграть немножко, Ман. Я слишком взволнована, чтобы казаться естественной. И, в конце концов, разве я не имею права один-единственный раз сама придумать себе роль? (Страстно, прижимая к груди его голову.) Ах, как сильно, как сильно я любила тебя, родной…

М а н о л е. И я, Клаудия.

К л а у д и я. Ты никогда не любил по-настоящему, Ман. Никого. Кроме своей скульптуры. Остальное было от избытка богатства. Мотовство. Кутеж.

М а н о л е. Неправда. Тебя я любил.

К л а у д и я (закрывая ему рот рукой). Хочешь, я помогу тебе заглянуть в себя?

М а н о л е (после короткой паузы). Говори.

К л а у д и я. Во-первых, ты чудовищный эгоист, жадный и действующий без зазрения совести во всем, что не является твоим искусством.

М а н о л е. Но искусство мое воплощает как раз то, что есть лучшего во мне. Чем мне насыщать его, если бы я разбрасывался?

К л а у д и я. Знаю, Ман, тебе нет надобности защищаться. Я любила тебя, невзирая на твой эгоизм, а может быть, и за него. (Шутливо.) Он произвел на меня впечатление. Он такой монументальный… (Пылко.) Я знала, где-то ты платишь за него в тысячу раз больше. Но позволь мне продолжить рассказ.

М а н о л е. Слушаю.

К л а у д и я. Таким образом, то, что ты называешь любовью, было в твоей жизни только шпорами для воображения и мироощущения, а не смыслом существования и не исполнением желания. Я это поняла и приняла.

М а н о л е. Сколько смирения!

К л а у д и я. Все же мне понадобились годы, чтобы прийти к этому. А теперь ты болен. Болен сильнее, чем признался мне. Разве не так?

Маноле кивает.

Ты не можешь больше работать. Ты смотришь вокруг себя и обнаруживаешь, что ты одинок. Для тебя всегда было привычным чувствовать свои руки занятыми. Сейчас ты хочешь опереться хоть на что-то и не находишь ничего. Тебе страшно. За что тебе ухватиться?

М а н о л е (возбужденно). Откуда ты знаешь, что…

К л а у д и я. Что?

М а н о л е. Я думал, ты говоришь о пропасти.

К л а у д и я. О какой пропасти?

М а н о л е. Нет, ничего. Продолжай. До некоторой степени ты права.

К л а у д и я. Только до некоторой степени? И тогда ты пытаешься привязать к себе понадежнее Клаудию. Ты предлагаешь ей замужество, крепко, суеверно, наивно веруя в солидный институт брака. Верно?

М а н о л е. Верно. Но она не соглашается.

К л а у д и я. Не соглашается потому, что этот твой жест кажется ей условным и несущественным. Даже немного смешным, как все чрезмерное. Она убедилась, что для тебя важно, чтобы она была рядом с тобой. И согласилась без колебаний. Может быть, отказываясь от возможности составить счастье другого человека. И самой обрести покой, в котором нуждается, потому что уже не молода. И вот она видит… Я идиотски чувствительна… Видит, что совершенно не нужна…

М а н о л е. Что ты хочешь сказать?

К л а у д и я. Что я не могу больше помочь тебе, что не имеет никакого смысла мне оставаться здесь, потому что… я не существую больше для тебя, Ман. Я только тень того, что было. (С отчаянием.) Почему ты молчишь? Я права?

М а н о л е (после долгого молчания). Удивительно, какая у тебя интуиция. Но дела обстоят гораздо хуже и совсем иначе, чем ты думаешь, Клаудия. Знаешь ли, что иногда мне кажется, будто ни ты и ничто другое в действительности не существует? Меня охватывает ужасное беспокойство, и вдруг я с изумлением вижу, в самом прямом смысле вижу, как мир распадается, трещит, раскалывается, словно земная кора под ударами землетрясения, становится все тоньше и тоньше и под ней появляется…

К л а у д и я (в ужасе). Ман!

М а н о л е. И все-таки я не безумен. Я контролирую себя. Но в те минуты, когда все бежит и разрушается, уступая место какой-то другой реальности, я уже не я. Понимаешь, в жизни я не бывал болен, никогда не думал о смерти или если думал, то это было страшным опьянением гордыней – что, мол, эти руки непобедимы, что я творю ими жизнь, что под их тяжестью смерть гибнет, бежит, не знаю куда. И вдруг… (Пауза.) Я сам себе противен! Не уходи, Клаудия. Раз я не могу работать, то лишь ты дашь мне уверенность, непосредственную точку опоры, в надежность которой я верю… Влад… (Жест отчаяния.)

К л а у д и я (с невыразимой нежностью прижимает голову Маноле к груди). Хорошо, я не уйду, Ман.

Маноле берет ее руку и прижимает к своему лицу. С листком бумаги в руке торопливо и весело влетает  К р и с т и н а.

К р и с т и н а. Готово! (Увидев их, смущается.) Я… Я забыла черновик. (Хочет уйти.)

К л а у д и я (приходя в себя). Постой, Кристина! (Маноле.) Тебе нужен черновик?

М а н о л е. На что он мне? (Протягивает руку за бумагой.) Благодарю. Подпишем. (Ставит подпись.)

К р и с т и н а (с энтузиазмом). Это великолепно, маэстро.

К л а у д и я (чтобы поддержать разговор). Это что, статья?

М а н о л е. Открытое письмо для печати. В связи с Женевским совещанием. (Кристине.) Как вы условились? За ним пришлют?

К р и с т и н а. Да. Но господин Влад отправляется в город. Сказать ему?

М а н о л е. Хорошо.

К р и с т и н а (в глубине сада, за сцену). Господин Влад!

М а н о л е (опять беря альбом). Ладно, Кристина, а сейчас снова займи свое место.

Кристина садится. Маноле начинает рисовать. Клаудия смотрит на них, потом раскрывает книгу.

В л а д (входя, оглядывает все). Ты меня звал?

М а н о л е. Будь добр, раз ты едешь в город, забрось этот текст в редакцию.

В л а д (беря конверт). «Открытое письмо людям искусства всего мира». Что это, манифест? (Смеется.)

М а н о л е. Что ты скалишься?

В л а д. Таков уж я. Если не косноязычу, то скалюсь. (Идя к выходу мимо Кристины.) Почему ты не села в профиль, чтобы были видны твои грудки? Они недурны. Ты заметил, папа? (Уходит.)

М а н о л е (яростно). Влад!

К л а у д и я. Успокойся, Ман. Это грубая шутка, и только.

М а н о л е (указывает на Кристину, которая готова расплакаться). Посмотри на нее.

К л а у д и я (Кристине). А ты чего сидишь с похоронным видом? Полагаю, в твоем возрасте глупости тебе уже говорили. Не нужно их подчеркивать.

К р и с т и н а (плаксивым детским голосом). Да, вы ничего не знаете…

М а н о л е (яростно). Чего не знаю? Он к тебе пристает? Не дает покоя? Не осмелился ли приставать к тебе?

К л а у д и я (с мягкой иронией). Ман, не так пылко.

М а н о л е (глядит на нее. Пожимает плечами, Кристине, более спокойно). Ну?

К р и с т и н а. Если б только эти шутки… Мальчишки в школе с их шуточками просветили. Но он считает меня дурой и все время издевается надо мной. Он ненавидит меня, оскорбляет, называет гусыней…

М а н о л е (смягчаясь, хохочет). Ненавидит? Какая жестокая драма происходит в этом доме! (Вновь берется за работу.) Подними немного голову.

К р и с т и н а. Он считает себя выше всех. Даже выше… (Испуганно умолкает.)

М а н о л е (которого ничуть не интересует, выше кого считает себя его сын). Так что излишней симпатии, насколько я понял, ты к нему не испытываешь.

Клаудия внимательно следит за этой сценой.

К р и с т и н а. Хотите, я скажу вам правду? Терпеть его не могу!

М а н о л е (восхищенно). Какая мстительная! Да ты опасное существо!

К р и с т и н а. Тома… (Поясняя.) Мы с ним на «ты»… Он совсем другой. Он мой лучший друг. Решал мне задачи по математике, а я носила его стихи одной девочке из десятого класса, в которую он был влюблен.

К л а у д и я (немного раздраженно, Ману). À propos[7]7
  Кстати (франц.).


[Закрыть], когда возвращается Тома?

М а н о л е (поглощен рисунком). Не сиди столбом. (Клаудии.) Не знаю, кажется, на днях.

К р и с т и н а. В будущую субботу. А в газете написано: первым закончил институт.

К л а у д и я. Да, профессор Димитру говорил мне о нем, как о надежде в области математики или…

К р и с т и н а. Нет, в атомной физике.

М а н о л е. Когда я уезжал за границу, он был еще долговязым подростком, нескладным и в прыщах. Целыми днями сидел, уткнув нос в книгу, но я не подозревал, что он, сверх того, и стихи пишет.

К р и с т и н а. О, стихов он уже давно не пишет. Стал серьезным человеком. Он, когда уезжал за границу в институт, сказал мне: «Кристи, жизнь – не шутка. Она проблема. И каждый должен разрешить ее».

М а н о л е. Весьма глубокая мысль. И ты ее разрешила?

К р и с т и н а. Я глупая. Сама не могу.

К л а у д и я. Ман, ты хотел, чтобы мы прогулялись к озеру.

М а н о л е. Уже поздно, Клаудия. Ведь правда? И мне приятно рисовать эту девочку. Она как неразгаданная тайна. (Работает.) И у нее тело как плод, который еще не совсем созрел. Ты вдруг ощущаешь оскомину в сладости. Это весьма быстротечный миг в красоте женщины. Что ты сказала, Кристина?

К р и с т и н а (задетая анализом, который ей кажется совершенно равнодушным). Ничего не сказала.

М а н о л е (смеясь). Поразителен этот возраст! Тебя что-то расстроило, и твоя ясность покрылась тенью, померкла. Ты заметила, Клаудия?

К л а у д и я (нервно, с оттенком иронии). Да, замечаю. (Опускает глаза в книгу.)

М а н о л е (берет новый лист для рисунка). Поверни голову и немного подними подбородок, Кристина. (Восхищенно.) Клаудия, смотри, какая чистая, грациозная и четкая линия шеи. Погляди, прошу тебя. Это какое-то маленькое чудо, почти немыслимое.

К л а у д и я (прикусив губу). Гм.

М а н о л е. Словно струя воды. Определенно, людям нужно жить до двадцати лет, самое большое. Представляете себе, какой рай земной воцарился бы в мире? Жизнь оставалась бы шуткой, а не «проблемой». У тебя некрасивое ухо, Кристина. Верхушка немного оттопырена. Впрочем, это пикантное несовершенство. Оно вносит маленькую ноту животной наивности. Напоминает остренькие рожки у козочки. (Вдруг, нетерпеливо.) Что с тобой, девочка? Что тебя озаботило? Ты дурнеешь, когда думаешь. (Бросает альбом.)

К р и с т и н а (вскакивает, на глазах у нее слезы). Не могу я больше позировать. Терпеть не могу, чтобы меня разбирали, будто я экспонат какой. У меня тоже душа есть. (Убегает.)

М а н о л е. Что это за истерики?

К л а у д и я. Я спрашиваю себя, действительно ли она наивна илн прикидывается дурочкой?.. Все-таки пойду к озеру. (Встает.)

М а н о л е. Посиди немного. Что ты хотела сказать?

К л а у д и я. Догадайся, Ман. В семнадцать лет ты – неразгаданная тайна, в сорок – развлекаешься, выдумывая ее. (Уходит.)

Маноле погружен в свои мысли. Появляется  К р и с т и н а, по-ребячьи готовая расплакаться и засмеяться.

К р и с т и н а. Прошу вас, простите меня… Я больше не буду. (Серьезно.) Почему вы на меня так смотрите? (Робко, растерянно.) Как жарко, правда?

Внезапно гаснет свет.

М а н о л е  и  К р и с т и н а  в тех же позах, но прошла целая неделя.

К р и с т и н а (непринужденно, в ней даже проглядывает кокетство, когда она приподнимает волосы на затылке). Ах, какая опять жара сегодня…

М а н о л е (рисуя). Когда ты подняла волосы, ты будто из воды вышла. У меня появилось ощущение капель воды, которые стекают у тебя по затылку.

К р и с т и н а (хохоча). Вот хорошо бы! Я изнемогаю от жары. (Избалованным тоном.) Когда мне можно будет пойти искупаться?

М а н о л е (оставляя альбом, с неудовольствием). Почему ты не сказала, что тебе скучно? Иди, я тебя не держу!

К р и с т и н а (испуганно). Я не говорила, что мне скучно! Я сказала, что мне жарко! (Пауза. С видом отчаяния.) Никогда я не научусь, как мне вести себя с вами.

М а н о л е. Иди, иди и искупайся.

К р и с т и н а. Не хочу! Я так могу хоть всю жизнь сидеть.

М а н о л е (улыбаясь). Ну, столько я у тебя не прошу.

К р и с т и н а. Могу все, что вы ни попросите. Особенно когда вы улыбаетесь, а не глядите на меня хмуро и с таким ледяным видом, будто я… классовый враг.

М а н о л е (веселясь). Что тебе пришло в голову?! Никогда я не гляжу на тебя хмуро и с ледяным видом.

К р и с т и н а. Ну конечно! Вы умеете по-разному смотреть! Как мне во всем разобраться? Иногда вы глядите сквозь меня, будто я из стекла. То ли не видите меня, то ли видите, как вот это кресло. Тогда я злюсь и мне хочется пощупать себя, убедиться, не деревянная ли у меня нога или, может, нос на макушке. В другой раз, когда у вас такой холодный и презрительный взгляд, я несусь к зеркалу посмотреть, не превратилась ли я в скорпиона или поганку, что ли? Ох, как я плачу потом! А иногда… (Останавливается.)

На пороге холла появляется  А г л а я.

М а н о л е. Иногда? (Пристально вглядывается в нее.)

К р и с т и н а (после короткой паузы). Как теперь! Этого взгляда я не понимаю. Но мне хочется или бежать, или… (Умолкает.)

Маноле не помогает ей.

(Почти шепотом заканчивает.) Поцеловать вам руку.

М а н о л е (немного взволнован). Зачем убегать? Или зачем целовать мне руку? И то и другое нелепость.

К р и с т и н а. Нет. Я знаю. То есть не знаю… (Растерялась.)

М а н о л е (глядя на нее). Тогда лучше беги!

Кристина резко нагибается, целует ему руку и бежит.

Кристина!

К р и с т и н а (останавливается у кулисы. Хочет что-то сказать, шевелит губами, потом, махнув рукой). Мадам Клаудия идет. (И убегает. Через минуту слышится ее пение: «Чао-чао, бамбина!» Голос ее тает вдалеке.)

На лице Аглаи, которая внимательно следила за происходящим, появляется вдруг удовлетворенная улыбка. Кашлянув, она спускается в сад. Маноле рассеянно поворачивает к ней голову.

А г л а я. Я ищу Кристину, маэстро.

М а н о л е. Думаю, она на озере.

А г л а я. Опять два часа в воде проторчит. Сумасшедшая до воды. (Направляется в ту сторону, куда ушла Кристина. Оборачивается.) Знаете, маэстро, если она не нужна вам, я бы хотела послать ее в горы.

К л а у д и я (входя). Доброе утро, Ман.

М а н о л е. Доброе утро, Клаудия. (Целует ей руку и тут же, с ноткой раздражения, Аглае.) Но она нужна мне. И потом, здесь очень здоровый воздух.

А г л а я. Да, конечно. И спросила-то я просто так, на всякий случай. (Объясняя Клаудии.) Я думала послать девочку в горы, примерно на месяц. Но если маэстро не обойтись без нее как без секретаря, тогда и речи быть не может. Пойду скажу, чтобы не сидела долго в воде. (И, довольная, уходит.)

К л а у д и я. В этом возрасте детям иногда невредно менять климат.

М а н о л е (сердясь). А кто мне будет разбирать почту? Впрочем, если хочет, пусть едет.

Клаудия внимательно смотрит на него.

(Другим тоном и только для того, чтобы поддержать разговор.) Где ты была?

К л а у д и я. Гуляла. А ты?

М а н о л е. Бездельничал.

К л а у д и я. Я думала, что ты с Кристиной.

М а н о л е. Она давно ушла. Милая девочка. Правда?

К л а у д и я. Да. Но абсолютно заурядная. Почему ты все время сидишь на месте? Я ждала тебя в лесу.

М а н о л е. Прости, забыл. (С извиняющейся улыбкой.) И, откровенно говоря, мне здесь лучше… В ее возрасте заурядность неприметна. Это свойство обретает значение много позже. Знаешь, Клаудия, уже несколько дней я гораздо спокойнее. У меня не было этих ужасных ощущений.

К л а у д и я. Ты даже выглядишь лучше. (Вздыхая.) По сути дела, это важнее всего.

М а н о л е. Важнее чего?

К л а у д и я (уклончиво). Не знаю. Я говорила в общем. С некоторых пор я все говорю «в общем». (Пауза.) Ты помнишь, Ман, лето, которое мы провели в Венеции?

М а н о л е. Когда ты ревновала меня к статуе Коллеони{22}, потому что я каждый день ходил смотреть на нее?

К л а у д и я (с чисто женской интонацией). Ревновала? Ты навещал ее только днем.

М а н о л е (охваченный воспоминаниями). Да, мы как одержимые ночи напролет проводили на каналах, пока заря не вырывала из вод серебряную Венецию. Сколько лет прошло с тех пор! Почему ты вдруг вспомнила?

К л а у д и я. Мне тогда было двадцать и я была очень хороша. По крайней мере так говорили.

М а н о л е. La bella[8]8
  Прекрасная (итал.).


[Закрыть] – называли тебя гондольеры. Я очень гордился твоей красотой.

К л а у д и я. Почему я думаю о прошлом, Ман? Потому что я грустна, потому что воспоминания усугубляют мою грусть и в то же время утешают меня. Это самая большая моя драгоценность. (Улыбнувшись.) Счастье, что никто не может отнять у нас наших воспоминаний.

М а н о л е (тоже улыбается). Ты будто надгробную речь держишь, дорогая.

К л а у д и я. А ты смеешься, но это не смешно.

М а н о л е. Ты тоже улыбаешься.

К л а у д и я. Это улыбка трагической героини, Ман! Как ты не понимаешь?!

М а н о л е (сердито). Что с тобой, Клаудия?

К л а у д и я. Мы уже говорили об этом, Ман. Я чувствую себя совсем ненужной здесь. Даже немного смешной.

М а н о л е. Смешно устраивать сцены в таком возрасте.

К л а у д и я. Это первая грубость, которую я услышала из твоих уст.

М а н о л е (берет Клаудию за руку). Прости меня. Знаешь, я немного распустился. Но это такой абсурд, то, что ты сказала…

К л а у д и я. И ты чувствуешь, что я не нужна. А в один прекрасный день мое присутствие покажется тебе назойливым, потом тягостным.

М а н о л е. Клаудия!

К л а у д и я (вспыхивая). Кому нужно, чтобы все кончилось так отвратительно и так печально?! (Взглянув на него.) Кажется, теперь я и не люблю тебя. (Лжет или пытается уговорить себя.) Вот почему я чувствую себя такой никчемной и у меня опускаются руки. Во мне нет ничего, кроме жалости. К себе, к тебе. Жалости пополам с брезгливостью, какую испытываешь в нищете или болезни.