Текст книги "Современная румынская пьеса"

Автор книги: Мирча Якобан

Соавторы: Марин Сореску,Хория Ловинеску,Думитру Попеску,Лучия Деметриус,Иосиф Нагиу,Мирча Якобан,Думитру Соломон,Пауль Эверак,Титус Попович,Аурел Баранга
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 49 страниц)

М а н о л е (вздохнув, скучающе). Излечу тебя и от этого. Но потом не надоедай мне больше. (Указывает на скульптуру.) Подойди и смотри.

Кристина подходит.

Если поймешь, что я сделал, догадаешься, что я уже по ту сторону и печали и жалости.

К р и с т и н а (зачарованная и испуганная, слегка пятится). На что глядят эти люди, что они увидали?

М а н о л е. Небытие, девочка. Смерть.

К р и с т и н а  взглядывает на него, издает сдавленный крик и бежит, оставив дверь открытой.

Гусыня! (Вновь идет к скульптуре, но, скрученный болью, хватается за сердце. Падает на стул, стонет.)

В дверь заглядывает  В л а д. Видит отца, но не отдает себе отчета в том, что происходит, или не хочет принимать этого во внимание. Осторожно проходит за спиной Маноле к скульптуре. Через некоторое время возвращается.

В л а д (настолько взволнован, что почти заикается. Подходит к отцу). Прости меня, отец! Я должен был увидеть ее! Потрясающее творение!

М а н о л е (во власти приступа, невнятно бормочет). Ампулу! (Показывает на куртку, висящую на гвозде.)

В л а д (только сейчас осознал серьезность положения). Что с тобой, папа, тебе плохо?

М а н о л е (хрипит). Ампулу!.. В кармане!

В л а д (бросается к куртке, достает ампулу). Что с ней делать, папа?

М а н о л е. Платок… Разбей… Скорее…

Влад разбивает ампулу в платок. Маноле хватает его и глубоко вдыхает запах лекарства.

В л а д (совсем потеряв голову). Позвать кого-нибудь? За доктором послать?

М а н о л е (делает отрицательный жест. Продолжает вдыхать, потом понемногу расслабляется). Воды, прошу.

В л а д (подавая стакан). Тебе легче?

М а н о л е (отвечает с большим запозданием, как человек, вернувшийся издалека). Пока да. По крайней мере могу дышать. (Пауза. Глядит на скульптуру.) Не успею закончить ее!

В л а д. Но она закончена, отец!

М а н о л е (глядит на него недоуменно и сосредоточенно). Что? Что ты сказал?

В л а д. Всякое добавление ее осквернило бы. (Благоговейно.) Какой ты большой скульптор, папа! (Возвращается к скульптуре.) Теперь я понимаю твои слова, что я ничего не знаю о мраке и почему предупреждал меня не плясать на канате. Каким глупцом я должен был тебе казаться с моими мелочными истериками и моим эстетическим шутовством! (Подходит к Маноле.) Но с этой твоей скульптурой случилось нечто: она ничего не потерпит рядом! Она – по ту сторону искусства и человеческого.

М а н о л е. Не ожидал от тебя таких слов.

В л а д (указывая на скульптуру). Она вынуждает меня произнести их. Вопреки моему сопротивлению. Это не человеческое творение, а противоположность его, средоточие паники, осязаемое отрицание. Сама смерть.

М а н о л е. Помоги мне подняться. Хочу ее видеть.

Влад помогает ему встать и подводит к скульптуре.

Как странно! Ты прав. Я не заметил, что кончил ее. Думал, что работы еще много. Но сейчас понял, однако, что полностью закончил ее. Словно лет десять назад. (Улыбается, потом улыбка переходит в почти жизнерадостный смешок.)

В л а д. Чего ты смеешься?

М а н о л е (указывая на скульптуру). Само уродство!

В л а д. Это шедевр!

М а н о л е. Как гигантская, вырванная с корнем и водруженная на постамент опухоль. (Вопросительно сыну.) Почему на постамент?

В л а д. Не понимаю, что ты хочешь сказать?

М а н о л е. Откуда такой шум? Невероятный шум, как водопад, ураган.

В л а д. Тебе чудится.

М а н о л е (внимательно прислушивается). Готово, теперь исчезло, прошло… Рассеялось… (Длинная пауза.) Какая ласковая тишина! Почему он не поет?

В л а д (испуганно). Кто не поет?

М а н о л е. Не пугайся, я не брежу. Никогда не было так ясно. (Трогает рукой голову, потом грудь.) И здесь… и здесь… (С улыбкой.) Так должна чувствовать себя женщина, которая родила чудовище. Очистившаяся, облегченная… и очень виноватая, стыдящаяся.

В л а д. Папа!..

М а н о л е. Молчи, Влад. Позволь мне поговорить с самим собой. Давно уж я не говорил со старым, вышедшим из моды каменотесом. Он был неглупый старик и с чувством достоинства. Ему не по нутру были умозрительные обоснования, претили непристойности. (Указывает пальцем на скульптуру.)

В л а д (робко). Я хочу у тебя кое-что спросить.

М а н о л е. Что ты сказал?

В л а д. Я хочу спросить тебя. Для меня это очень важно… После… (указывает на скульптуру) что можно еще создать? Что еще может быть потом? Не для тебя, но вообще, для художника.

М а н о л е. Ничего. Явно ничего не может уже быть после.

В л а д. Значит, тому, кто принял ее, не остается ничего другого, как бросить долото, упасть на землю и выть от ужаса. Как животное.

М а н о л е (после молчания). Но ее не нужно принимать.

В л а д (оторопев). Как? И это говоришь ты, ты, создатель ее?

М а н о л е. Не я ее создал, Влад, а мой страх. Теперь этот страх уже не во мне, а там, на постаменте, безумный и бесстыдный. Оттого я и смеялся сейчас, потому что открыл вдруг… что мне больше не страшно. (Возбужденно.) Никогда я не был так свободен и силен, как сейчас. (Хватается вдруг за грудь с выражением страшной боли на лице. Почти хрипит.) Ничего, это уже не имеет никакого значения. Устала плоть. На отдых просится. Только и всего.

В л а д (после долгой паузы, побуждаемый непреодолимым любопытством). Прости, папа, я не хочу тебя мучить, но для меня это вопрос жизни и смерти, ответь мне… Как же выйти из этого тупика?

М а н о л е (с трудом). Кое-что сделать все же можно… Одно-единственное… то есть… (Хватается за горло.) Кажется, у меня снова приступ.

В л а д (испуганно). Я все же позову кого-нибудь!

М а н о л е. Никого не хочу видеть!

В л а д (робко). Мне можно остаться возле тебя?

Маноле пожимает плечами, безразлично, но не протестуя.

Пойми, по сути дела… я всегда любил тебя.

Маноле, который прислонился к спинке стула с закрытыми глазами, только поднимает руку в знак молчания. Через некоторое время Влад, истерзанный любопытством, которого он не в силах сдержать, возобновляет разговор.

Ты не сказал, что еще можно сделать… (Опять указывает на скульптуру.)

М а н о л е (открывает глаза, он будто прислушивается к чему-то). Тсс! (Улыбка.) А он-то сильнее. Слышишь его?

В л а д. Кого?

М а н о л е (улыбаясь). Соловья.

И в то время, как Маноле стискивает горло рукой, охваченный новым приступом, с возрастающей силой слышится песня соловья. Свет медленно гаснет.

Затемнение.

В саду. В л а д, Т о м а, К р и с т и н а, К л а у д и я. Все наспех одетые.

В л а д. Пока все сводится к разговорам, потому что скульптуру никто не видел, кроме Стериана, когда тот приезжал составить список работ для парижской выставки. Но слухи распространились с быстротой молнии.

Т о м а. Справедливо. Эта скульптура зачеркивает творчество всей жизни отца. Это как отступничество.

В л а д. И все же она гениальное произведение. Не знаю, достигало ли два-три раза искусство отца таких высот.

Т о м а. Когда я вошел в мастерскую, меня просто парализовало. Счастье, что у человечества желудок страуса. Переварит оно статую, как переварило и войны, и крематории, и все другие подлости.

К л а у д и я (которая, погрузившись в свою боль, не слушала их). Почему он улыбается? Вы заметили? Молчит и все время улыбается. Это улыбка, которой я не понимаю. Даже во время ночного приступа она не сходила у него с губ…

К р и с т и н а (застенчиво). Он со мной вчера так ласково разговаривал…

К л а у д и я. Да, никогда Ман не был таким кротким. И таким отсутствующим.

В л а д. Есть две вещи, которые меня мучают и которые мне никогда не понять. В ночь, когда он закончил скульптуру, он мне сказал, что можно еще что-то сделать. И потом говорил о соловье. Правда, соловей пел, но я не понял, что ему казалось необычным?

К л а у д и я (глянув в небо). Скоро рассвет.

К р и с т и н а (смотрит в сторону). Идет доктор.

Д о к т о р  подходит к группе, которая как будто олицетворяет тревожное ожидание.

Д о к т о р (с жестом бессилия). Хочет вас видеть. После всех этих припадков любое волнение, любая тревога, даже самая маленькая, могут быть роковыми. Лучше, чтобы вы это знали! На всякий случай я ему сказал тоже. Да… (Повторяет жест.) Это все, что мы можем сделать.

Все хотят идти к Маноле.

Т о м а (задерживает доктора). Вы полагаете, что…

Д о к т о р. Мне не нравится его отсутствующий вид. (Смотрит на часы.) Я еще загляну в первой половине дня. (Пауза.) И самое главное: никаких эмоций! (Уходит.)

Холл. Входит  М а н о л е  в сопровождении  Д о м н и к и.

М а н о л е. Какое у тебя древнее лицо, няня! Будто тебе тысячу веков.

Молчание. Входят  К л а у д и я, Т о м а, В л а д, К р и с т и н а.

К л а у д и я. Мы здесь, Ман.

М а н о л е (минуту рассеян). Да. Не сердитесь, что я позвал Домнику. Она учила меня делать первые шаги в мире и воображает, что у нее еще один долг по отношению ко мне. Не станем портить удовольствие старухе. Она тоже торопится.

Домника отступает в угол.

М а н о л е. Опять у тебя глаза красные, Клаудия.

Клаудия отворачивается.

И Влад пришел?

К л а у д и я. Ты не видишь его, Ман? Он перед тобой.

М а н о л е. Да, правда. Так темно здесь, что…

Все испуганно переглядываются, так как ярко горит лампа.

А кто эта девочка?

Т о м а. Кристина, папа.

М а н о л е. Кристина? А, да, знаю. Ты и Тома должны народить детей, много и красивых. Слышите? (Впал в рассеянность.)

Т о м а. Пап, не лучше бы тебе лечь?

Маноле не отвечает.

К л а у д и я. Поздно, Ман.

М а н о л е. Вы правы, очень поздно. У меня мало времени.

Т о м а. Лучше поговорим завтра, папа.

М а н о л е (с трудом. У него все время вид человека, который погрузился в воду и изо всех сил пытается вынырнуть на поверхность. Только гигантская воля помогает ему в этом усилии). Завтра… вчера… я забываю. (Улыбается.) Я позвал вас сюда для того, чтобы… (Его сотрясает озноб.)

Т о м а. Доктор сказал, что тебе нужен абсолютный покой.

М а н о л е. Но я очень спокоен, мальчик, никогда я не был так… Я хотел сказать вам… сказать… да, вспомнил… Смерть – это личное дело, но жизнь… жизнь – это дело общее. Поэтому… (Его опять сотрясает дрожь.)

К л а у д и я. Тебе холодно, Маноле? (Укутывает его плащом, который прикрывает плечи Маноле.)

М а н о л е. Немного. Смеркается, да? Не прерывайте меня. Мне так трудно собраться, мысли разбегаются… Путь слишком далек, и темно… (Опять впал в рассеянность. Потом с усилием.) Но нужно… иметь теперь… Я…

Т о м а. Папа, прошу тебя!

М а н о л е. Влад, в тот вечер, когда я выбрался из ужаса, как из туннеля, я сказал тебе, что сброшена не последняя карта, что… (Тяжело дышит.)

В л а д. Что можно еще что-то сделать.

М а н о л е. Да. Ты не понял? Я могу…

Пауза.

В л а д (это вопль сердца). Скажи, папа!

М а н о л е. Могу… уничтожить скульптуру.

В л а д. Уничтожить? Произведение это неповторимо, папа. Оно не ложь.

М а н о л е. Но кому полезна такая правда? Это не мое завещание! Возьми молоток, Влад, и разбей ее! Прошу! Приказываю! Скорее! Я спешу!

В л а д (испуганно отступает). Я? Не могу, отец!

М а н о л е. Немощный мозгляк!

К л а у д и я (с отчаянием). Ман, умоляю, ты устанешь!

М а н о л е. Клаудия, ты никогда не стояла у меня на пути. И именно сейчас?.. Тома, ты! Ты разумнее, ты здоровее!

Т о м а. Я не могу, отец!

М а н о л е. Трусы! (С трудом поднимается, идет к мастерской. Шатается.)

К л а у д и я. Не позволяйте ему, он убьет себя!

Д о м н и к а (останавливает ее). Не мешай. Он знает, что делает.

В л а д (загораживает дорогу Маноле). Я пойду, папа! (Входит в мастерскую.)

М а н о л е (остается один в центре холла). Да, она была хорошо сделана.

Слышатся удары молотка, и скульптура с грохотом разбивается. Появляется  В л а д.

В л а д. Все, отец!

М а н о л е (легко коснувшись его щеки). Это хорошо. Ты понял, как обстоят дела, сынок. (С трудом.) Хорошо быть верным самому себе… Но еще важнее быть верным людям.

В л а д (испуганно разглядывая свои руки). Не знаю. Я ничего больше не знаю. У меня руки в крови.

М а н о л е. Где вы? Ужасно темно.

К л а у д и я. Нет, Ман. Это день.

Действительно, розовеет небо.

М а н о л е (всматривается в небо, с волнением). Правда. (Очень долгая пауза.) Идите. Прошу вас, идите! (Пауза.) Дай мне руку, няня.

Д о м н и к а. Вот она, сынок, дорогой мой мальчик, няня с тобой, не бойся.

М а н о л е. Чего мне бояться? «Солнце и луна»… Ведь так, няня?

Д о м н и к а. Так, Маноле.

Маноле закрывает себе лицо плащом.

(Причитает на крещендо.)

 
Как свадьбу играли,
Ярко звезды сияли,
Да одна упала;
Солнце держало,
Луна подымала
Венцы над нами;
Были гостями
Чинары да ели,
Птицы нам пели,
Нас величали,
А горы венчали.
 

З а н а в е с.

Аурел Баранга
ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ {33}
Сатира в двух действиях

Посвящаю Раду Белигану {34}

Перевод Е. Азерниковой

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ведущий спектакля }

Китлару, заместитель главного редактора газеты «Факел» }

Актер, исполнитель роли Китлару } – все три роли, разумеется, играет один актер.

Отилия, сотрудница газеты }

Джина, актриса, исполняющая роль Отилии }

Никулина Гологан, назовем ее домохозяйкой }

Марчика Тунсу, птичница } – все четыре роли, безусловно, играет одна актриса.

Режиссер спектакля «Общественное мнение».

Помощник режиссера.

Осветитель.

Кристиною, которого еще называют Шеф, главный редактор газеты «Факел».

Паскалиде, сотрудник газеты.

Туркулец, ответственный секретарь газеты.

Бэженару, заведующий редакцией.

Ионицэ }

Манолеску }

Думитраш }

Брахару }

Каламариу } – сотрудники газеты.

Секретарь главного редактора.

Чорей Георге, обиженный гражданин.

Возмущенный зритель по имени Йон Йон, рабочий.

Женщина из зала.

Константин Брана, министр по делам печати }

Общественное мнение, неперсонифицированная метафора } – обе роли, конечно, играет один актер.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Сцена представляет два плана. На первом – два простых письменных стола и два стула, на втором, в глубине, возвышается массивный письменный стол с тремя телефонами и мягкое кресло. Эти два сценических плана – два места действия – при необходимости разделяет занавес, сделанный из газет.

Г о л о с  Р е ж и с с е р а (из-за кулисы). Внимание! Приготовились! Начали!

П о м о щ н и к  р е ж и с с е р а (высунувшись из-за другой кулисы). Давать звонок?

Г о л о с  Р е ж и с с е р а. Никакого звонка. Свет!

О с в е т и т е л ь (показываясь из ложи). Куда дать свет?

Г о л о с  Р е ж и с с е р а. На суфлерскую будку! Вместо оранжевого поставь голубой. Усиль свет! Так! Хватит!

О с в е т и т е л ь. И сколько времени так держать?

Г о л о с  Р е ж и с с е р а. Я махну тебе рукой.

Г о л о с  П о м о щ н и к а  р е ж и с с е р а. Готово!

Г о л о с  Р е ж и с с е р а. Открыть занавес!

Г о л о с  П о м о щ н и к а  р е ж и с с е р а. Да он же открыт!

Г о л о с  Р е ж и с с е р а. Тогда давайте звонок.

Звонок. На сцену выходит  В е д у щ и й.

В е д у щ и й. Уважаемые зрители, дирекция театра попросила меня перед началом спектакля дать вам кое-какие пояснения. Пьеса, которую вы сегодня увидите, по сути дела, не пьеса. Она хотела бы ею стать, но не стала. Герои ее не типичны, ситуации не реальны, в ней мало положительных персонажей и слишком много отрицательных; сюжет – основа основ пьесы – не отражает действительности, не дает убедительного представления о нашей жизни. В пьесе нет четкой идеи, и потому она не доходит, да и не может дойти, до зрителя. Пьеса не призывает, не мобилизует, не воспитывает. Так что наши требовательные зрители могут задать справедливый вопрос, почему же, несмотря на все эти недостатки, мы ее все-таки поставили? Потому что, во-первых, мы сами не без недостатков. Во-вторых, мы не хотели дать пищу для разговоров, будто мы не ставим национальную драматургию. И в-третьих, надо выполнять финансовый план. Не выполнишь плана – не получишь премию. И, наконец, комедия, если, конечно, эту пьесу можно назвать комедией, обладает бесспорным достоинством: она не нуждается ни в специальных костюмах, ни в особых декорациях. Все, что вы видите на сцене, мы смонтировали за один день из реквизита, хранящегося в театральных мастерских. Мы не особенно старались – пьеса вряд ли будет пользоваться успехом. Кстати, благо автора нет в зале, скажу вам честно, его пьесы не делают сборов, так что я удивлен, зачем вы пришли в театр?! Лично я на вашем месте остался бы дома. Вы можете сказать, что по телевидению сегодня нет ничего интересного: ни хоккея, ни фигурного катания. Но разве мало других развлечений: кино, например, картишки или, на худой конец, хороший детектив. Ну, уж раз пришли – так пришли. Только должен предупредить: вы будете скучать, зевать, скрипеть стульями. Вам придется извинить нас, если мы будем забывать текст, некоторые сцены повторять, другие пропускать. Не рассматривайте сегодняшний спектакль как законченную работу, достойную нашего театра, отнеситесь к ней как к репетиции. Генеральной, если хотите, но все же репетиции. (К кулисе, за которой, Режиссер.) Нужны еще какие-нибудь пояснения?

Г о л о с  Р е ж и с с е р а (из-за кулисы). Да!

В е д у щ и й. Так вот. Мы в редакции местной газеты. Автор назвал ее – это его личное дело – «Факел». Как видите, здесь одна из комнат редакции. За этим столом работаю я. За другим – мой коллега Паскалиде.

Входит  П а с к а л и д е.

Ты вошел раньше времени. Выйди!

П а с к а л и д е  уходит.

Это мой лучший друг. Я имею в виду, по пьесе. В жизни – не будем уточнять… (В кулису.) Теперь входи!

Входит  П а с к а л и д е  и садится за свой стол.

На заднем плане…

Занавес, разделяющий два плана, поднялся.

…кабинет Кристиною, нашего главного редактора. Некоторые называют его Шеф. Девять часов утра, и в редакции начинается обычная лихорадочная деятельность.

Одновременно звонят три телефона: на столе Китлару – так зовут Ведущего, – на столе Паскалиде и на столе К р и с т и н о ю.

К и т л а р у (поднимает трубку, слушает, кладет трубку). Летучка. Пошли, Паскалиде.

К и т л а р у  и  П а с к а л и д е  уходят. Телефон Кристиною продолжает звонить. На третьем звонке наконец входит сам  К р и с т и н о ю. Это мужчина лет сорока – пятидесяти. Он хорошо одет, более того, строго элегантен, за одиннадцать лет руководства газетой он приобрел импозантность.

К р и с т и н о ю (поднимает трубку и одновременно просматривает гранки газеты). Да… Да… Да… Да… (Прежде чем закончить разговор, хватает трубку второго звонящего телефона.) Разумеется… Разумеется… Разумеется… (Продолжает просматривать гранки.)

Звонит третий телефон.

(Еще не положив трубку второго, хватает третью.) Исключено! Исключено! Исключено!

Снова звонит первый телефон.

Да… Разумеется… Исключено! (Кладет трубку.)

В дверях уже появилась  с е к р е т а р ш а.

Туркульца и Бэженару ко мне.

С е к р е т а р ш а  исчезает. Шеф продолжает изучать гранки; входит ответственный секретарь газеты  Т у р к у л е ц – ему сорок лет, держится он с достоинством – и  Б э ж е н а р у, заведующий редакцией. Он в том же возрасте, но выглядит моложаво.

Садитесь. (После многозначительной паузы, из которой ясно, что шеф не в духе.) Вот что, друзья мои, я хотел задать вам один-единственный вопрос: вы что, хотите, чтобы я принял решительные меры?! Даю вам слово, я это сделаю. Но помните, вы меня к этому вынудили!

Т у р к у л е ц (спокойно, потому что он тысячу раз присутствовал при подобных сценах). Почему, товарищ главный редактор?

К р и с т и н о ю. Почему?! То есть как это почему, Туркулец?

Б э ж е н а р у (Туркульцу). Подожди, сейчас нам все объяснят. Почему, товарищ главный редактор?

К р и с т и н о ю. Ах вы не знаете… (Сдержанный, но все нарастающий гнев.) А то, что я совершенно один, – это вы знаете? Что у меня нет заместителя – знаете? Что некого назначить – вам известно? И за все это я в ответе, мне не на кого опереться, не от кого ждать помощи. (В качестве аргумента.) Сколько времени прошло с тех пор, как я просил подготовить предложения по реорганизации редакции? Напомнить? (Перелистывает календарь.)

Б э ж е н а р у. Это было в среду.

К р и с т и н о ю. Во вторник. У меня записано. И вы обещали через три дня дать предложения. Ну хорошо, сказал я тогда, пусть будет через четыре. В пятницу вы заявили, что работаете над этим. В понедельник – та же история. В среду – прошла уже неделя – вы заверили, что в пятницу все будет у меня на столе.

Б э ж е н а р у. В пятницу вас не было в редакции.

К р и с т и н о ю. Да, но я был в субботу. Наконец, сегодня – понедельник, а предложений нет. Хочу вам напомнить, речь идет об экономии, о проблеме чрезвычайно важной. Государственной! (Ему себя жалко.) Зачем же, друзья мои, вы вынуждаете меня принять решительные меры? Где ваши предложения?

Б э ж е н а р у. Все готово, товарищ главный редактор.

К р и с т и н о ю. Готово?! Где готово?! У меня ничего нет!

Т у р к у л е ц (слабо). Это очень щекотливый вопрос…

К р и с т и н о ю. А иначе зачем бы я к вам обращался? Слава богу, вы ответственный секретарь редакции, много лет работаете со мною, у вас есть опыт, практика, организаторские способности. Вы прекрасно ориентируетесь. (Бэженару.) И вы тоже. Ну и как же вы сориентировались? Сколько единиц мы должны сократить?

Б э ж е н а р у. Пять.

К р и с т и н о ю. Конкретно! Мне нужны фамилии. Из отдела «Жизнь страны» кого вы предлагаете?

Т у р к у л е ц. С этим отделом сложно…

К р и с т и н о ю. Почему – сложно? (Звучит как афоризм.) На свете нет ничего сложного, стоит только захотеть… На ком же вы остановились?

Б э ж е н а р у (знает, что именно хочет услышать шеф). Китлару! Сократим Китлару.

Т у р к у л е ц. Могут возникнуть всякие разговоры.

К р и с т и н о ю. Какие же?

Т у р к у л е ц. Ну, например, что его сокращают за критику, что это самая настоящая расправа.

К р и с т и н о ю (пространно). Я… незлопамятен… И потом, почему я должен быть против Китлару? Больше того, признаюсь вам по секрету, он мне даже симпатичен. Очень… (Категорично.) Но не могу же я тянуть на собственном горбу всех непригодных к работе людей, стать предводителем неудачников. Я пожертвовал университетской карьерой, чтобы поднять газету на должную высоту… Прошу вас, не вынуждайте меня прибегать к решительным мерам. Иначе, даю вам слово, я пойду к начальству и попрошу освободить меня от занимаемой должности.

Б э ж е н а р у (словно произошла катастрофа). Это невозможно! Вы уйдете из газеты? Уж лучше уйдем мы.

К р и с т и н о ю (принял «ответственное решение»). Вот соберу вещи, позвоню куда следует, меня примут, пусть через неделю, и подам заявление об уходе.

Б э ж е н а р у. Но почему?

К р и с т и н о ю. А потому, что товарищ Туркулец, которому ситуация известна не хуже, чем мне, защищает и покрывает Китлару. Что у меня общего с Китлару? Он меня критиковал? Это его право, это его дело, это его одного касается. Вы можете мне объяснить, чем занимается этот Китлару последние шесть месяцев? Три непошедших материала и одна статья, да и ту я правил. Вот и вся его работа.

Т у р к у л е ц. Но он готовил все материалы, поступавшие в редакцию от читателей.

К р и с т и н о ю. Все! Решено! Подаю заявление… Я не могу своим именем покрывать бездарность, товарищ Туркулец. Имя, которое я ношу, досталось мне не по наследству. Я его сам сделал. И издеваться над ним не позволю. Я ухожу, пусть другой займет мое место, и выкручивайтесь тогда как знаете.

Б э ж е н а р у (с сочувствием к «страданиям» шефа). Не понимаю, зачем так расстраиваться! Мы ведь сокращаем Китлару. Это решено.

Т у р к у л е ц. Как это – сокращаем? Увольняем? А с какой мотивировкой?

Б э ж е н а р у (с готовностью). Безделье, статья семьдесят шестая. И пусть сам ищет себе работу, трудоустраивать я его не буду.

К р и с т и н о ю (под бременем ответственности). Подумайте сами. Речь идет о государственных деньгах! Это вопрос сознательного отношения к делу. Государство прилагает огромные усилия. Результаты грандиозны. Страна вышла на международную арену во всех областях. Мы тоже обязаны сделать все, чтобы не ударить в грязь лицом. В воскресенье я был на строительстве гидростанции Арджеш{35}. Вы были там, Туркулец? Вам нужно обязательно побывать там. Если хотите, я поеду с вами еще раз. Клянусь, я был потрясен.

Звонит телефон.

(Снимает трубку.) Разумеется. (Кладет трубку.) Итак, вы говорите, что предложения готовы?

Б э ж е н а р у. Так точно, готовы.

К р и с т и н о ю. В двенадцать ноль-ноль принесите их мне на подпись. В одиннадцать тридцать пришлите ко мне Китлару. Я сам с ним поговорю.

Т у р к у л е ц. Мне кажется, что он знает.

К р и с т и н о ю. Знает? Как это – знает? Разве разработка предложений не держалась в секрете?

Т у р к у л е ц. Именно потому он и знает. «Секретно» – значит все всё знают.

К р и с т и н о ю. Впрочем, это не имеет значения. Я должен ему объяснить. Конечно, разговор будет малоприятный, но и это я беру на себя. Так, что еще? Послезавтра у нас профсоюзное перевыборное собрание… Что вы решили? Кого мы предложим?

Б э ж е н а р у. Вэздэуцану.

К р и с т и н о ю (неприятно удивлен, но спокоен). Вэздэуцану. А что он умеет делать, ваш Вэздэуцану?

Б э ж е н а р у. Я говорил, что он слабоват.

К р и с т и н о ю. Слабоват? Очень слаб. Никакой энергии. Никакого кругозора.

Б э ж е н а р у. Кандидатура Белчу была бы лучше.

К р и с т и н о ю. Безусловно.

Б э ж е н а р у. Тогда предложим Белчу.

К р и с т и н о ю (после «зрелого размышления»). Впрочем… Если вы решили Вэздэуцану, пусть будет Вэздэуцану… Попробуем… Так, что еще? Кого вы предлагаете включить в состав делегации журналистов для поездки в Швецию?

Б э ж е н а р у. Предложения готовы. (Лихорадочно ищет в портфеле.) Черт возьми, где же они? Вот, пожалуйста.

К р и с т и н о ю. На ком вы остановились?

Б э ж е н а р у. На вас.

К р и с т и н о ю (тоном «жертвы»). Опять я!

Б э ж е н а р у. Но это необходимо! Ведь это же международный конгресс. Нам рекомендовали послать туда ответственного товарища. Значит, вас. Жена ваша сможет поехать?

К р и с т и н о ю. Нет, на этот раз я возьму сына. Дальше. Что там еще? Ах да… Список представляемых к награждению в связи с двадцатилетием нашей газеты.

Звонит телефон.

(Снимает трубку.) Исключено! (Кладет трубку.) Список приготовили?

Б э ж е н а р у. Готовят.

К р и с т и н о ю (словно мученик). Готовят! Готовят! Меня бесит это слово! Не готовят, а готово – вот как нужно отвечать! Когда вы научитесь экономить время? Время не ждет… Подумайте над этим. И не вынуждайте меня прибегать к решительным мерам! Прошу вас!

Снова звонит телефон.

(Слушает, закрывает трубку рукой. Присутствующим.) Вы не могли бы на минуту выйти?

Т у р к у л е ц  и  Б э ж е н а р у  уходят.

Да… Разумеется… Исключено. (Кладет трубку.)

Занавес из газет опускается.

К и т л а р у (у рампы, зрителям). Я каждый раз задаю себе вопрос: кто поддерживает шефа? И не нахожу ответа. А вот почему он сам отсюда не уходит – это я знаю. Раньше, например, были поместья, заводы, банки, пароходы. Они принадлежали иксу, игреку, зету. Они приносили доход, давали власть, открывали пути к развлечениям. Как известно, поместья, заводы и пароходы были национализированы. Но остались в человеке тщеславие, зависть, жажда власти. От них так легко не избавишься! Стул, простое кресло, мягкое кресло обеспечивают власть. (Жест в сторону кабинета шефа.) Да-да. И здесь, как и везде, существует своя иерархия. Работа его не интересует, он ничего не понимает, ничем не увлечен – вот он и держится за свой стул обеими руками. Я спрашивал себя, почему люди молчат? И понял: одни по инерции, другие из страха, третьи из равнодушия. Не ровен час и сам скатишься ступенькой ниже. И все же будем объективны. Не все молчат. Вот я, например, говорю. При каждом удобном случае. А теперь, как сказал Туркулец, расхлебываю. Надеюсь, вы поняли, что речь здесь шла обо мне. Я – Китлару. (Выйдя на игровую площадку.) Паскалиде, как ты думаешь, меня выгонят?

П а с к а л и д е (не отрывая глаз от бумаг). Выгонят!

К и т л а р у. Ты уверен?

П а с к а л и д е. Даю голову на отсечение. (Взглянув на Китлару.) Но в этом виноват не шеф, а ты сам!

К и т л а р у. Я?

П а с к а л и д е. А кто же? Я тебя тысячу раз предупреждал: не лезь на рожон. Взбрендило критиковать начальство – критикуй… Если уверен, что начальство висит на волоске, иначе рискуешь прослыть не просто глупцом, но человеком неблагоразумным. (Уходит с корректурой.)

Входит  О т и л и я, редактор отдела «Жизнь семьи». Красива без вызова, кокетлива в меру, вежлива без угодливости.

О т и л и я. Материал готов.

К и т л а р у. Как вы его назвали?

О т и л и я. «Отцы и матери, которые пишут за детей сочинения, виноваты больше, чем их дети».

К и т л а р у. Потрясающий заголовок! А что, если сократить? (Берет рукопись, правит.) «Родители-второгодники».

О т и л и я (встав за спиной Китлару, вместе с ним просматривает рукопись). Это правда?

К и т л а р у. Что?

О т и л и я. Вы уходите?

К и т л а р у. Нет. Меня выгоняют.

О т и л и я. Но это невозможно.

К и т л а р у. Почему же?

О т и л и я. Потому что вы прекрасный работник, способный человек!

К и т л а р у. Как раз поэтому и выгоняют. (Читает, ошеломленно.) Что это? «Родители по самой своей сути – демагоги».

О т и л и я. Простите. Не «демагоги» – «педагоги». Я сама печатала и ошиблась, а исправить забыла.

К и т л а р у. Что с вами, Отилия?

О т и л и я. Со мной?

К и т л а р у. Да. Когда вы пришли в газету?

О т и л и я. Шесть месяцев и четыре дня тому назад. Девятого сентября шестьдесят третьего года.

К и т л а р у. Прекрасно. Я снова узнаю ваши деловые качества: точность, пунктуальность, собранность, которые делают из вас журналиста, я боюсь сказать, безупречного, но, во всяком случае, перспективного.

О т и л и я. Спасибо.

К и т л а р у. Не благодарите. Ибо сегодня, увы, я не могу этого о вас сказать. Вы стали апатичны, равнодушны. Не слушаете…

О т и л и я. Смотря о ком говорят…

К и т л а р у. Что-нибудь случилось? Неприятности? Вы чем-то расстроены?

О т и л и я. Нет.

К и т л а р у. Тогда что же?

О т и л и я (смущенно, но искренне). Я влюблена.

К и т л а р у. Влюблена. Разве этого плохо? Сколько вам лет?

О т и л и я. Тридцать.

К и т л а р у. Тридцать… Конечно, это ваше дело, но я не вижу повода для огорчения. Выходите замуж…

О т и л и я. Оставим этот разговор.

К и т л а р у. Как хотите. Но поверьте, что я говорю это лишь из глубокой симпатии к вам.

О т и л и я. Я вам симпатична?

К и т л а р у. Конечно. (Продолжает читать рукопись.) Вот этот кусок надо вычеркнуть, это повторение того, о чем вы уже сказали на первой странице.

О т и л и я. Вы правы. Так лучше… (После большой паузы.) Выходите замуж… Легко сказать!

К и т л а р у. Что?

О т и л и я. Вы сказали: «Выходите замуж». Для этого минимум надо, чтобы меня любили.

К и т л а р у. А он что, не любит вас?

О т и л и я. Он даже не подозревает, что я его люблю.