Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 58 страниц)
Под 6878 (1370) годом летописцы записали: «Тоя же осени дожди были многи и поводь была велика…» И вдруг нежданно–негаданно нагрянула ранняя зима. Резкие порывы ветра несли над степью мокрый снег, лепили его тяжелыми гроздями на помертвелые заросли бурьяна. Сперва снегом занесло буераки да колдобины, потом и вся степь побелела, окуталась мокрой летящей мглой метели, исчезла из глаз.
За юртами, в становье Орды, было чуть потише, но все же и здесь ветер прибивал к земле гудящее пламя огромных костров. Между кострами медленно шел к ханской юрте князь Михайло Александрович Тверской. Иногда он совсем исчезал в дыму, чтоб через какое–нибудь мгновение вновь стать видимым во весь рост. Князь знал – тысячи глаз наблюдают за ним. Надо было идти с гордой осанкой, но будто неведомая сила заставляла его сутулиться, низко опустить голову. Муторно было на душе у князя. Горели щеки. Нет! Не от резкого ветра. Устроил Мамай позорище. Несметные толпы ордынцев любуются, как Тверской князь идет меж двух огненных валов.
– Огонь очистит твою душу от черных замыслов, буде они есть у тебя,– сказал ему вчера Хизр.
Князь крепко подозревал, что именно Хизр и посоветовал Мамаю свершить этот языческий обряд. В мозг острой занозой вонзалась мысль: «Где–то здесь, в этих же ордынских степях, за отказ пройти через огонь был замучен тоже князь Михайло, только был он князем Черниговским и посмел поперечить самому Батыю». Были времена на Руси, честь превыше жизни ставили гордые люди, а ныне он, князь Михайло Тверской, покорно идет меж огней на поклон даже не к хану, к эмиру Мамаю… «А ордынцы–то, ордынцы веселятся!» Вот наконец и юрта Мамая. Два воина настороженно, внимательно осмотрели князя и отрока, который, идя следом, нес серебряное блюдо с дарами. Убедившись, что оружия у русских нет, один из стражей откинул полу над входом, другой подтолкнул князя внутрь. От такого толчка князь дернул голову вверх, лоб прорезала гневная морщинка, но, взглянув в узкие смеющиеся глаза татарского воина, сразу сник. Вошел в полумрак юрты, увидел красные отсветы факелов на неподвижном, будто из кости вырезанном лице Мамая, опустился на колени.
– Будь здрав, государь! – каким–то не своим, приглушенным голосом сказал Михайло Александрович, касаясь лбом ковра у ног эмира. Нет! Князь не колебался, он знал: этого земного поклона не избежать. «И то благо, что зима. Кланяться пришлось в юрте, а не на виду у всей орды».
Поднялся, повернулся, чтобы взять из рук отрока блюдо, но Мамай проговорил сквозь зубы:
– Спешишь, князь Михайло. Повремени с дарами. Тебе надлежит поклониться еще Гияс–ад–дин–Мухаммед–хану.
Князь растерянно поглядывал то на Мамая, то на толмача, переводившего ему слова эмира. Лишь сейчас в темной глубине юрты князь разглядел хана. Знал Михайло Александрович: у Мамая в Орде новый, подставной хан, а прежнего хана Абдуллу, который часто стал вспоминать, что Мамай только эмир, не то отравили, не то каким другим способом в рай отправили, но не ждал князь, что придется и этому новому хану кланяться. Однако делать было нечего, приходилось снова испить сраму. Князь опять опустился на колени, опять коснулся лбом шершавой поверхности ковра, поднимаясь, успел разглядеть хана. Молодой, но уже обрюзгший, с заметным даже в просторном халате брюхом, хан сидел неподвижно, явно подражая Мамаю.
Дело дошло наконец до даров. На низенький, черного лака столик с причудливо изогнувшимся золотым драконом росписи китайских мастеров князь поставил серебряное блюдо. Посредине его стоял большой, золоченого серебра ковш. Мамай хмуро глянул на скудные дары, но, видимо, невольно залюбовался плавными линиями, очертавшими прекрасную, ладьевидную форму ковша, украшенного лишь по краю пояском из узорной черни, Мамай и не посмотрел на стоявшую рядом с ковшом небольшую чару, покрытую сплошь чеканным узором трав. Мельком заглянув в открытые мешочки с деньгами, поставленные вокруг по блюду, и, убедившись, что во всех мешочках насыпаны только серебряные монеты, Мамай вновь остановил взгляд на ковше. Михайло Александрович почувствовал, что у него гора с плеч свалилась: «Эмир понял – ковш один всего остального дара стоит, не разгневается за скудость». А Мамай тем временем взял ковш, оглядел его со всех сторон и, вынув кинжал, глубоко царапнул по мягко мерцавшей поверхности. Белым грубым шрамом легла царапина. На языке князя вертелось одно слово: «Варвар!» – но разве скажешь его вслух. А Мамай, разглядев под слоем позолоты серебро, презрительно бросил ковш на ковер. Быстро сказал несколько слов. Не скрывая насмешки, толмач перевел:
– С такими дарами не приходят в Орду за ярлыком на великое княжение.
«Дожил! Толмач и тот глумится», – подумал князь и снова опустился на колени:
– Не клади опалы на меня, государь, пред тобой изгнанник. Отколь мне взять богатые дары? Дашь мне ярлык на великое княжение, прикажешь собирать дани со всей Руси – будет не только серебро, будет и злато. Платить тебе дань буду, какую платил Иван Калита царю Узбеку. Прикажи! Обдеру мужиков без пощады.
Князь еще не успел разогнуть спины, он еще не видел, что Мамай перестал смотреть на него с издевкой.
«Этот князь не чета Московскому, смирен и за ярлык Руси не пощадит…»
Дани времен Узбека уже мерещились Мамаю, и ни князь, ни Мамай не замечали, как из темной глубины юрты за ними злобно следили прищуренные глаза хана Мухаммеда, о котором в этот час забыли и князь и эмир.
Темнело, когда князь Михайло вышел из юрты Мамая. Ветер дул свирепее прежнего, поднимая пепел прогоревших костров, нес его в степь, мешая со снегом. Едва князь отошел от юрты и его темная фигура исчезла за космами метели из глаз татарских стражей, как перед ним из снежной завирухи вынырнул человек и поклонился неторопливым поясным поклоном. Несмотря на густые сумерки и метель, князь узнал его сразу, а узнав, не удивился:
– Некомат! Носит тебя нелегкая! Меня, что ли, подстерегал?
– Тебя, Михайло Александрович. Замерз я, тебя поджидаючи. – Некомат шмыгнул носом, но князя не разжалобил.
– Ты, купец, свою повадку со мной брось, я ее знаю. Ишь взял обычай вылезать нежданно.
– Да что ты, княже…
– Брось, говорю! Ольгерд Гедеминович мне рассказал, как ты к нему из чащи вылез. С чем пришел? Говори без утайки!
– Можно и без утайки, – сразу согласился Некомат. – Ну как, дал тебе Мамай ярлык на великое княжение?
Михайло Александрович рассмеялся:
– Я тебя понял, старик. С Дмитрия Ивановича хочешь мзду сорвать. Что ж, сорви! Скачи в Москву, первый порадуй князя Дмитрия, что отныне не он, а я великий князь Володимирский! Вот он, ярлык!
– Ишь беда–то какая! – вздохнул Некомат.
Князь твердо взял его за плечо:
– О какой беде говоришь ты, москвич? Кому беда?
Но Некомата грозные слова князя совсем не смутили.
– Ты меня отпусти, князь Михайло. Добром–то лучше со мной. Для тебя беда! Гроза на твою голову собралась, и, чтоб тебя громом не убило, я сломя голову скакал из Москвы.
Князь отпустил старика, спросил, какой грозой он пугает. Но Некомат только головой покачал.
– Нет, Михайло Александрович, дело о твоей голове идет, и задаром я такую тайну не выдам.
– Нет у меня казны. Все там оставил, – ответил князь, махнув в сторону Мамаевой юрты.
– Так уж и нет? Вон пара перстней у тебя каких! Ты мне их и пожалуй!
Не такой был человек князь Михайло, чтоб опешить от дерзости. Без крика, точным ударом сбив старика в снег, он наступил ему на грудь. Некомат и не пытался сопротивляться. Приглушенным, но удивительно спокойным голосом он сказал:
– Аль ты оглох, князь Михайло? О твоей голове речь идет!
Кричи купец, умоляй, князь придавил бы его без пощады, но купец говорил спокойно, и князь медленно отступил в сторону и, поглядывая, как с кряхтеньем поднимается со снега старик, медленно стащил с пальца массивный перстень, украшенный изумрудом, протянул его купцу. Тот алчно схватил перстень, поднес его к самым глазам: «Эх, жаль, темно! Не видно, как камень играет!»
– Говори! – мрачно промолвил князь.
Но купец подал ему перстень обратно.
– Ты что?..
– Возьми, Михайло Александрович. Ежели ты за свою голову только один перстенек с изумрудишком отдаешь, мне с тобой и говорить не о чем.
– Говори! – Князь произнес это слово так, что Некомат сразу понял: «Надо остеречься!»
– Говори! Если весть того стоит, отдам и второй перстень!
Некомат воровато оглянулся и, приблизив свое лицо почти вплотную к лицу князя, шепнул несколько слов.
– Врешь, сатана! – вырвался громкий крик у князя.
– Не вру, Михайло Александрович!
Несколько мгновений князь стоял неподвижно, будто оглушенный, потом дрожащими пальцами сдернул второй перстень, сунул его в пригоршню Некомата и пошел прочь, прямиком, без дороги, спотыкаясь на замерзших кочках.
Некомат даже не взглянул ему вслед. Купец силился разглядеть перстни и тихо ахал:
– Ну и камни! Давно я к княжьему изумруду приглядывался, но не смел и помыслить, что князь Михайло мне его сам с перста снимет. А яхонт! Яхонт! Жаль токмо, не видно, как он кровавым огнем горит.
Серое слоистое небо над ровной заснеженной степью. На всем бескрайнем просторе ни души не видать. Почему же князь Михайло Александрович остановил коня и вглядывает ся, вглядывается в белую пустыню? Ближний боярин Никифор Лыч подъехал к князю, тихонько окликнул его.
– Ну чего тебе, Никифор? – с явной неохотой ответил князь.
Но Лыч и этому обрадовался. Заговорил горячо, сам убежденный в том, что говорил:
– Негоже так князю поступать! Негоже! Поверил ты извету купца. Иль тебе жадность Некоматова неведома? Сорвал он своими лукавыми речами два перстня с твоих княжеских перстов и доволен небось. А ты поразмысли, Михайло Александрович, ведь сказал он явно несообразное. Не бывало того, чтоб князья смели против царского ярлыка идти.
– Бывало! – коротко откликнулся князь.
– Да когда? Да где?
– Забыл, как тот же Дмитрий Московский, когда еще щенком был, Дмитрия Суздальского с великого княжения согнал?
– Ну, так! Ну, было. Так ведь то усобица – дело бывалое. А тут срам какой – захватить князя вместе с царским ярлыком по пути на Русь. Да ведь это разбой на большой дороге.
– Разбой или нет, а впереди овраг. Вон чернеет. Пошли двух отроков на разведку.
Никифор Лыч только головой покачал. Вскоре вперед ускакали два брата Вельяказы. Послал их Лыч, а сам подумал: «Если, паче чаяния, и попадутся в западню, не так жаль – карелы».
Подъехав к оврагу, старший попридержал коня и сказал:
– Ты, Мика, тут постой. Если крикну, скачи, что есть силы у коня, обратно.
Тихо зимней порой в овраге. Лишь корявые низкорослые дубки шелестят мертвыми неопавшими листьями да внизу, в глубине оврага, чуть журчит еще не успевший замерзнуть ручей. Вельяказ, сдерживая коня, осторожно спускался по петляющей тропе, слушал, всматривался в гущу зарослей. Тихо! Спустился до самого дна. Конь потянулся к воде, но Вельяказу было не до водопоя. Когда конь на середине ручья поскользнулся на крупных камнях, вспенил воду, воин подумал: «Если обратно скакать, от погони спасаясь, здесь в ручье недолго и ноги коню поломать. Вон опять подковой по камню скрежещет! Скользко! Плохо, что ручей за спиной останется. – На берегу остановился, вслушивался: – До чего тихо. Подозрительно тихо! – Усмехнулся такой мысли, медленно, с оглядкой начал подниматься. Вот впереди что–то зашуршало, стихло. Замер, долго слушал. Но шорох не повторился. – Видно, зверя какого вспугнул», – подумал Вельяказ, поехал дальше и сразу же схватился за меч – за спиной совсем рядом треснул сучок. Конь шарахнулся. Вельяказ едва удержал его, поскакал назад, но когда увидел поперек тропы цепочку волчьих следов, выругался беззвучно и опять повернул вперед. И опять было тихо в овражной глубине, только все так же дубки шелестели. Наконец выбрался наверх, увидел на том берегу брата, далеко в степи отряд Тверского князя. Крикнул:
– Скачи, Мика, назад. Зови князя. Пуст овраг.
…Десять оврагов миновали так, и каждый раз, видя весело скакавшего от оврага Мику, князь ехал вперед, не оглядываясь на спутников, не прислушиваясь, знал: никто из тверичей не посмеет шепнуть о нем ни словечка, а думы… думы у них ясно какие: «Оробел князь Михайло!» Пусть так думают. На груди у князя спрятан царский ярлык, и рисковать сейчас нельзя. Вот опять впереди темнеет овраг.
Когда старший Вельяказ, подъехав к оврагу, велел брату ждать, Мика сказал:
– Я с тобой. Ведь все равно никого в овраге нет, мерещится беда князю.
– Конечно, мерещится, но то не наша печаль. Ты свое дело делай.
Мика послушно остался на месте, но едва брат скрылся из глаз в глубине оврага, он начал спускаться следом. Все было как обычно: и тишина, и шелест мертвой листвы на дубках, только ручья внизу не было. Мика уже хотел бросить игру в прятки, хотел догнать брата и ехать вместе, как вдруг тишину оврага разорвал вопль:
– Мика, назад!
И грозный рев:
– Стой, чертов сын!
Один только князь Михайло напряженно смотрел вдаль. Он и увидел раньше всех тверичей, как вылетел из оврага, пригнувшись к конской гриве, Мика Вельяказ, как вслед за ним показались всадники, как, сбитый стрелой с седла, Мика покатился в снег…
Доскакав до брошенных тверичами саней, Семен Мелик соскочил с седла. Подоспевший тут же Фома весело гаркнул:
– Семен, аль ты на обоз польстился? Главная добыча убегает!
– Она уже убежала, – мрачно ответил Мелик.
– Скачем в угон! Догоним князя Михайлу!
– Догонишь его, как же! Не разглядел ты, что ли, у них по татарскому обычаю на каждого по два коня? Нет, спугнули мы зверя, теперь ищи ветра в поле! А все ты…
– Так ведь он меня первый заметил…
– Схорониться надо было получше, а ты всегда по своему нраву медвежьему – рад на рожон лезть!
– Ладно, Семен, ворчать. Не мы, другие его поймают. Много сторож послал Дмитрий Иванович князя Михайлу встречать.
– Травленого волка в капкан не заманишь. Тверской князь дурнем никогда не был, так он и полезет тебе опять в московскую западню…
Семен внезапно смолк, задумался:
– Фома, а ведь он на Русь шел и стерегся. Какой–то Иуда предупредил его!
Фома широко раскрыл глаза:
– Может ли такое быть! Нет, Семен, нет!
Вызвездило. Горят вечные звезды над заснувшей Тверью, отражаются в водах речки Тверцы, отражаются в водах Волги. Инок Отроча монастыря Агафангел долго смотрит в окно кельи, потом со вздохом опускает глаза на лист пергамента, лежащий перед ним.
«Вот привез отец Исайя из Москвы список с великокняжеской летописи. Ничего не скажешь, москвичи о событиях прошедшей зимы записали подробно».
Агафангел вновь вчитывается в запись, набросанную торопливо, полууставом:
«…Князь Михайло испроси себе в Орде ярлык на великое княжение и пойде на Русь. Слышав же то, великий князь Дмитрий Иванович не только не восхотел уступить ему великого княжения, но и заставы разослал на все пути, хотел изымати его; и много гоняще, но не настигоша его, а он бежал опять в Литву. Toe же осени и зимы тое по многи ночи были знамения на небеси: аки столпы по небу и небо аки кроваво, от того же и снег видяшеся, аки кровию полит. Князь же Михайло прибег в Литву и начал намолвливать великого князя Ольгерда, зятя своего, дабы мстил за него великому князю Московскому. Ольгерд же послушал князя Михайлу и пойде в другий ряд в силе тяжкой, с ним же брат его Кейстутий и все князи Литовские и князь Святослав Смоленский и князь Михайло с тверичи. Прииде Ольгерд со всеми силами ко граду Волоку, и, Волока не взяв, пойде от него на Москву и пришел и встал около Москвы декабря шестого на Николин день; а князь великий Дмитрий Иванович затворися во граде…»
«Ну разве можно в Тверскую летопись записать о позоре князя Михайлы, о том, как его, будто зверя, ловцы московские гнали. Узнает Михайло Александрович, не посмотрит, что на мне чин ангельский, – думает тверской летописец. – Нет, не посмотрит. Самое малое – кнутом шкуру обдерет, а то так и в подземелье насидишься. Нет ничего страшнее монастырского подземелья».
Чувствуя, как холодная дрожь от таких мыслей пробежала у него по спине, Агафангел отложил московский пергамент, долго, дольше чем нужно было, чинил гусиное перо и наконец записал все по–своему:
«В лето 6878 по многыя ночи бысть знамения на небеси, небо аки кроваво и столпы по небу. На ту же зиму прииде Ольгерд Литовский князь к Волоку и с Волока к Москве на Николин день…»
Монах встал, потянулся, зевая, перекрестил широко открытый рот, потом задул свечу. «Пора спать. Как это хитро у меня получилось: и запись о 6878 годе есть, и о позоре князя Тверского ни слова. Теперь можно и уснуть спокойно». Но тут Агафангел вздрогнул, торопливо принялся высекать огонь.
– Безумец, как есть безумец, – шептал он, комкая лист московского пергамента и засовывая его в печь, – спать собрался, а такой страшный лист в келье оставил. Да проговорись Исайка во хмелю, а он к ночи всегда хмельной, да нагрянь игумен, что бы и было! Сжечь! Сжечь крамольный лист московский.
Пятого декабря поутру нагнало теплым ветром туч. Вперемежку с дождем повалил мокрый снег, а в ночь на зимнего Николу слегка подморозило, небо очистилось. Был поздний час.
На верху Боровицкой башни стоял князь Дмитрий. Прислонясь плечом к каменному зубцу, он задумчиво глядел на тихое движение розоватых столпов, полыхавших на полуночной стороне неба. Рядом стоял поп Митяй и бормотал, бормотал, бормотал о знаменье, «что полыхает на небеси».
Чуть поодаль стоял Семен Мелик. Ведал он верхним боем Боровицкой башни и сейчас волей–неволей слушал попово бормотание. Когда же поп договорился до пророчества: «…Беда граду сему…», – Семен не стерпел, сказал сурово:
– Полно тебе, отче, брехать. И что у вас, у попов, за повадка – нас, грешных, за суеверие корите, а сами хуже нашего? – Не обращая внимания на гневный возглас попа, Семен обратился к князю: —Приходилось мне, Дмитрий Иванович, бывать зимней порой в Новгороде Великом, так там такие столпы не в диковинку, их там позорями зовут, а дале на полночь позори и вовсе обычны.
– Снег кровав… – твердил свое поп, но Семен и тут обрезал:
– Еще бы на снегу кровавым отсветам не лежать, когда опять мы посады московские жжем.
– А твой дом как, Семен Михайлович, сгорел? – спросил князь. – В том конце посада и огня больше не видно.
– Все дотла сгорело, – мрачно откликнулся Семен.
Князь хотел как–то ободрить Мелика, но, случайно бросив взгляд вдаль, он сразу забыл о бедах Семена.
– Смотрите! Это на Волоколамской дороге! – воскликнул он.
Заслоняя слабые столпы света на небе, снизу от земли поднималось, разгораясь, тихое зловещее зарево. Перед его красноватыми отсветами стал ясно виден зубчатый черный гребень ближнего леса.
– Это Три горы [246]246
Три горы – местность за речкой Пресней. Название сохранилось до сих пор: Трехгорная мануфактура.
[Закрыть]полыхают, – охнул Митяй, – усадьба князя Володимира Андреевича, а правее…
– Правее Большое Кудрино [247]247
Большое Кудрино – село на месте современной площади Восстания. В старину Волоколамская дорога проходила через село Кудрино. Площадь До 1922 года называлась Кудринской.
[Закрыть]занялось,– сказал князь и властно окликнул:
– Семен!
– Понимаю, княже! – отозвался Мелик и бросился к внутренней стороне башни. Там он высунулся между зубцами и изо всей силы крикнул:
– Литва идет!
Несколько мгновений было тихо, потом Кремль отозвался на крик Семена тревожно и сурово медным ревом набата.
Утром шестого декабря было опять сумрачно. Дул промозглый ветер. Литовцы, подошедшие на рассвете вплотную к Кремлю, боя не начинали. За Неглинной, за Моховым торгом, где бывало, мох для конопатки изб продавали, на расстоянии, недоступном для стрелы, они крушили обгорелые избы, поднимая тучи гари, которую даже сюда, на Боровицкую башню, заносило ветром. Слышен был стук топоров, треск раскалываемых бревен. Семен Мелик не отходил от проема между зубцами, упорно глядел, стараясь понять, что делают враги. Видно было плохо: снег лепил прямо в глаза. Ванюшка, прибежавший утром к отцу, совсем высунулся наружу, закричал:
– Батюшка, они лестницы мастерят!
Мальчишка глядел вдаль и не видел, что по тому берегу Неглинной, вдоль кремлевских стен, скачут вражьи конники. Зато Семен был настороже. Рывком он отдернул Ванюшку за зубец, и вовремя: три стрелы чиркнули по зубцам, одна залетела внутрь башни. Семен оглянулся на своих.
– А ну, ребята, попотчуйте дорогих гостей!
Несколько лучников встали за зубцами, затаились, ждали, когда всадники поскачут обратно. Семен им строго:
– Да вы очень–то не прячьтесь. Высовываться никому не след, но и стеречься особенно не к чему, над башней шатер, снаружи посмотреть – между зубцами темно и почти ничего не видать.
– Батюшка, а ну как они приступом нас возьмут? – спросил Ваня, поднимая глаза на отца.
Семен засмеялся:
– Пусть попробуют! Нет, Ваня, наш новый кремль – твердыня неприступная. Вон в Твери новый кремль поставили, так галки на него смеются.
– А что?
– А как же! Подходим мы к Твери, смотрим: что такое? Белокаменный кремль! А мы на Москве и не слыхали, что тверичи каменную крепость взгрохали. Подошли, пригляделись – животы надорвали, смеясь. Они деревянный кремль глиной обмазали да мелом покрасили. Вот тебе и твердыня.
Ваня засмеялся таким звонким смехом, что, глядя на него, засмеялись и воины. В это время, хлюпая по незамерзшему болоту, от Москвы–реки вновь показались всадники. Семен сразу согнал улыбку с лица:
– Поравняются с башней – бей! – приказал он.
Ваня следил, как лучники натягивали тетивы луков, как целились, щуря глаз, а самый выстрел прозевал. Свистнули стрелы, Ваня рванулся смотреть – Семен ухватил его за шиворот.
– Стой ты, пострел! Будешь высовываться, прогоню. Подобьют ведь.
– Кому подбивать? Вон они как врассыпную брызнули, – возразил ему сын, поблескивая на отца глазенками.
– Ладно, ладно! Тоже выискался Аника–воин, – ласково журил Семен. – Ты запомни: труса убьют первым, а лихача вторым. Биться надо храбро и мудро.
– Воистину разумная речь! Э, да ты сына обучаешь. Добро, сотник, добро! – Говорил это воевода Боброк, поднявшись вместе с боярином Тимофеем Вельяминовым на верх башни.
Семен привычно поднял руку, чтобы снять шапку, но, дотронувшись до холодной стали шлема, отдернул ее обратно. Даже смутился немного. Боброк заметил это, чуть улыбнулся и спросил уже деловито:
– Ну, что от вас сверху видно?
– Видно мало, но понять можно. Раздумал Ольгерд Гедеминович стены и врата крушить, как в прошлый раз. Литовцы ныне через стены полезут, лестницы они делают.
– Лестницы? – Боброк подошел к зубцам. Долго вглядывался. Потом сказал: – Твоя правда, Семен Михайлович. Значит, будем ждать приступа на стены. Ты помни, башня – башней, а за оба прясла стен, что справа, что слева от башни, ты тож в ответе.
– Это само собой, – кивнул Семен и только было раскрыл рот, хотел о чем–то спросить воеводу, как на верху башни появилась Настя. Под высоким шатром гулко раздался ее крик:
– Семка, совесть у тебя есть аль нет?! Как был ушкуйник, так им и остался!
Одним духом выпалила и только тут, заметив Боброка и Вельяминова, махнула им торопливый поклон:
– Простите, бояре, а только стерпеть такого я не могла!
– Оно и видно, Анастасия Андреевна, что тебе невтерпеж, – засмеялся Боброк. – Боровицкую башню ты раньше Ольгерда приступом взяла.
Воины Семеновой сотни, столпившись вокруг, ухмылялись. Настя сверкнула на них глазами и Боброку:
– Тебе, воевода, шутки, а он, медвежья душа, мальчонку на башню забрал. Ванька, – вдруг снова закричала она, – чтоб духу твоего здесь не было.
– Настя, постыдись, – вполголоса уговаривал Семен жену. – Жизнь прожили – худого слова в доме не слышно было, а тут на людях ты свару затеяла.
Настя горько заплакала:
– Мальчонке осьмой годок только еще пошел, а он его под стрелы… Хоть вы, воеводы, образумьте Семена.
Тимофей Вельяминов вдруг сказал::
– А ведь Настенька права! Мальчонка мал, долго ли до греха. – И, нахмурясь, будто и вправду сердит, прикрикнул на Ванюшку: – А ну! Брысь отсюда!..
…В трапезной Чудова монастыря было полно беженцев. Здесь, в уголке, на узлах с вещичками сидела Аленка. Увидав входящих Настю и Ванюшку, девочка вся просветлела:
– Наконец–то!
Ваня сел рядом с Аленкой, хмурый, молчаливый. Настя сказала твердо:
– Сиди на месте! А ты, Аленка, пригляни за ним. – И ушла узнавать, где прикажут кормиться: при монастыре или на княжом подворье. Аленка долго молчала, исподлобья поглядывала на Ваню, потом тихонько толкнула его. Ваня оглянулся, сказал грубо:
– Беда с вами, с бабами. Осрамила меня матушка перед воеводами и воинами. И все вы такие. Летящей стрелы не видали, а крику – беда!
– Я их видела, Ванюшка, – кротко возразила Аленка, потом, помолчав, добавила: – Да и тете Насте их свист больше, чем тебе, знаком.
Ваня молчал, сидел, отвернувшись, но Аленка видела, как у него уши зарделись, и сразу все поняла: «Стыдно Ваньке стало! Тетя Настя мурзы не боялась, а он такие слова». Но тут она неожиданно для себя сказала:
– Моя бы воля, Ванюша, я бы тебя на стены сама послала.
Ваня так и подскочил:
– Послала бы?
Аленка кивнула, улыбнулась лукаво и шепнула:
– И сама пошла бы.
