Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 58 страниц)
По одной в юрту мурзы на осмотр купцу вводили девушек. Некомат, видя густую толпу народа вокруг юрты, сначала безобразить опасался, но потом, решив по угрюмому молчанию народа, что никто не нападет и на рожон не полезет, что все стерпят, купец разошелся, Развалясь на ковре, он заспорил с Тагаем:
– Эту не возьму – кривобокая.
Мурза, конечно, принялся расхваливать свой товар. Тогда купец приподнялся и приказал девушке:
– Раздевайся! Совсем.
Девушка рванулась из юрты, но Тагай цепко ухватил ее, отшвырнул обратно. Однако приказ купца мурза не повторил. Некомат только фыркнул сердито, повалясь на ковер, потянулся к кувшину с бузой и, будто между прочим, сказал:
– Я же говорил, что кривобокая, боишься показать ее. Давай другую, эту не возьму. У тебя они, поди–ко, все с изъяном.
Тагай озлился, начал сам сдирать с девушки одежду. Она залилась слезами, вскрикнула. Мурза ударил ее по лицу, зажал ладонью рот.
Купец тянул сквозь зубы бузу, ухмылялся, мотал себе на ус:
«Ишь как боятся татары своих больших людей. Нашей бы девке так рот зажать, укусила бы, а эта смолкла. Ишь дрожит вся, слезами умывается, а молчит».
Тагай толкнул обнаженную девушку к купцу.
– Где кривобокая? Где изъян?
Девушка закрыла лицо руками, выставила вперед острые локотки, будто обороняясь от взгляда купца. Он встал, обошел ее вокруг, погладил вздрагивающие плечи.
– Ладно, одевайся. Беру.
Девушка, с ужасом косясь на купца, кое–как накинула на себя одежду и бросилась вон.
Мгновение было тихо, потом в юрту донесся крик девушки, ответный рев толпы, ругань, угрозы.
Купец помертвел: «Пересолил я!» А мурза, схватив плеть, выскочил наружу, закричал на людей тонко, пронзительно, противно. Некомат плюнул, заметался по юрте. Сейчас его замнут. Нешто можно таким голосом с народом разговаривать! С мурзой покончат и за меня примутся.
Но толпа замолкла. Некомат подкрался к выходу, осторожно отогнул занавес, в щель увидел мурзу, работающего плетью, и татар, валящихся ему в ноги. Купец поскорее опустился на ковер, и, когда запыхавшийся, красный мурза вернулся в юрту, Некомат, как ни в чем не бывало, наливал себе бузы.
Нукеры втолкнули новую жертву.
Мурза сел рядом с купцом, прильнул к кувшину с бузой. Наконец, отвалясь, он взглянул на девушку, стоявшую неподвижно, нахмурился.
– Ну!
Девушка вздрогнула, медленно, медленно подняла руки и дрожащими пальцами расстегнула первую застежку, помедлила, взглянула на мурзу, опустила голову и расстегнула вторую…
«Ну и народ! – думал купец, разглядывая по всем статьям помертвевшую от стыда и страха девушку. – У них дочерей продают, да и позорят к тому же, а они терпят! Не дурак был царь Чингис, что приучил народ к покорности. Он, говорят, непокорных в котлы с кипятком бросал. Тут будешь покорным! – Купец вздохнул. – Наших бы так скрутить. Да куда там! Бешеные. Года не проходит, чтоб где–нибудь кто–нибудь на Руси не бунтовал. Бьют их ханы, жгут города и села, а они все не поймут, что быть нам под Ордой навечно. А умненько себя вести, так и под татарами жить не худо. Вон я татарок в рабство покупаю, и нет среди них никого, кто решился бы поперечить».
Но купец ошибался. Если задавленные трудом и поборами издольщики–уртакчи молчали, если Тагай–мурза был рад получить за живой товар деньги, то Темир решил с купцом разделаться. Правда, и Темир был уже иным. Скованный пайцзей Абдулла–хана, он до времени молчал. Раньше он, не поглядев на пайцзу, зарезал бы купца, теперь решимости не хватало. Хан и без того на него косится, считая его сторонником Мамая. Темир едва дождался конца торга. Некомат еще не успел нагрузить живым товаром свои арбы, а Темир, получив с Тагая деньги за ярлык, ускакал в ставку Абдулла–хана, стараясь опередить Некомата.
В ханскую юрту Темир–мурзу пустили не сразу. Хан заставил его пожариться на солнцепеке. Когда наконец его ввели к хану, он после полуденного света ничего не мог разобрать в сумраке юрты и, лишь приглядевшись, увидел хана, лежащего среди подушек. После обычных приветствий Темир сразу начал рассказывать про Некомата.
– Что ж дальше будет? Пусть арабские купцы скупают наших девок, но позволить это русам! Нельзя! – решительно заключил он.
Абдулла–хан не знал Некомата. Пайцзу его дал купцу Мамай, но признаться в этом перед Темиром хан не хотел, а резкие, горькие слова Темира совсем не тронули Абдуллу. Поэтому хан повернул беседу в другую сторону.
– Говоришь, раздевал девок купец?
Темир промолчал. Впрочем, хан и не ждал ответа, а, лакомо прищурясь, он продолжал думать вслух:
– Видно, не дурак старик. Знает, что к чему.
– Девки плакали, – сказал негромко Темир.
– Плакали? Что за беда! По глупости плакали. Дочери уртакчи, дочери нищих пойдут в жены к вельможам и купцам египетским. В гаремах жить будут – смеяться станут.
– Он их позорил.
– Пустое! Ты лучше скажи, зачем ты к Тагаю ездил?
Темир встревожился. Вдруг хан успел что–либо разнюхать? Отвечал осторожно:
– Послан был.
– Эмиром?
– Да.
Хан оперся локтем на подушку, долго смотрел на стоявшего перед ним Темира. Вдруг отшвырнул подушку, сел.
– Куда деньги дел, что от Тагая за ярлык привез?
– Мамаю отдал.
Хан будто с цепи сорвался.
– Ну и иди к Мамаю! Иди! Иди!
Темир, пятясь, выбрался из юрты, а хан все еще кричал и швырял подушки. Его именем пишутся ярлыки, раздаются пайцзы! «Довольно! Был молод, подчинялся эмиру. Хватит! Вырос! Я покажу себя Мамаю». Все эти мысли, будто столб пыли на дороге, крутились в голове хана, но, тиская подушки, он в глубине души понимал, что сам себя обманывает, что не покажет он себя Мамаю. Вот ведь не хватило духа велеть схватить Темира, и по–настоящему сцепиться с Мамаем храбрости не хватит. Оставалось рычать в глубине юрты, пускать пух из подушек и знать, знать, что ты подставной хан, что в жилах твоих течет кровь Чингис–хана, но сила и власть у Мамая.
Темир лишь сейчас понял, что Некомат с Мамаем, а не с ханом дела ведет. Теперь он ждал, что из одной ненависти к Мамаю хан как–нибудь да напакостит купцу. Но ничего не случилось. Купец приехал, долго беседовал, с глазу на глаз с Мамаем и спокойно повез рабынь в Каффу. Идти к Мамаю, говорить о купце Темир поостерегся.
– На Ордынке хоть шаром покати. Народ стороной обходит ордынское подворье. Разбойничают татары, бьют с тына в людей стрелами. Троих уже убили, [229]229
Убить – под этим понимали и сильный удар и ранение. Убить до смерти – значило убить в нашем понимании этого слова.
[Закрыть]одного даже до смерти, – ворчал митрополит Алексий.
– А все ты, княже! Погорячился, запер Михайлу Александровича, вот из Орды и нагрянули послы. Нашелся какой–то Иуда, донес.
– Отколь, владыко, ты знаешь, что послы приехали по доносу? – пытался возражать Дмитрий Иванович. Но митрополит стоял на своем: – Донос явный. Так разбойничать на Москве ордынцы давно перестали, а ныне знают, что ты насамовольничал, вот и безобразят. Да и посольство небывалое. Сразу три посла с тысячным караулом.
Что же делать? Над этим ломали голову и Дмитрий Иванович, и Владимир Андреевич, и митрополит. Ответ не находился. Тихо сидела в уголке княгиня Евдокия, ждала, что же придумает Дмитрий. На душе у княгини было смутно.
«Оробел мой белый кречет перед ордынскими коршунами», – невольно думала она, гнала эти мысли, а они лезли и лезли в голову. Но тут в палату вошел воин.
– Дозволь, княже?
– Да.
– Просится к тебе Фомка.
– Нашел время, – нахмурился Дмитрий, – не до него сейчас.
– Я ему то ж твердил, а он свое: «Самое сейчас время», – говорит.
Евдокия поднялась с лавки, подошла к Дмитрию, положила ему руки на грудь:
– Поговори с Фомой. Он зря не скажет, а на выдумки он горазд.
Дмитрий ласково усмехнулся, погладил руку жены.
– Делать нечего, пусти.
На пороге показался Фома, видать, стоял тут же за дверью. Поклонившись всем, он сказал:
– Чаю, ведомо тебе, Дмитрий Иванович, что послы царевы Андор, да Тетюкаш, да Карач на Москве охотой занялись, людей подстреливают?
– Не новость говоришь, Фома.
– Вот, вот. Я с тем к тебе и пришел. Тебе, княже, с ними, дьяволами, связываться не пристало, а мне в самый раз. Дозволь, я того Карача укорочу.
Все, кто были в палате, уставились на Фому, а Фомка, поглаживая свою дремучую бороду, сказал негромко:
– Выйдем, княже, из горницы на малое время, скажу тебе одному.
– Что ты, Фома, очумел. Кого здесь опасаться? Говори!
– Негоже получится, княже. Задумал я воровство, а посему владыке митрополиту лучше о нем не слышать, а то вдруг он не благословит, вот все дело и пропало. Может, у них, у попов, по–ученому так делать не положено, я не знаю, я попросту.
– Да говори ты, мудрец, – засмеялся митрополит,
– Нет, владыко, не прогневайся. Лучше я князю одному скажу. Што тебя во грех вводить. И не мудрец я, и дело не мудреное.
Дмитрий переглянулся с митрополитом, встал:
– Ну что с тобой делать, идем.
Хотя дверь за князем закрылась не плотно, но шепота Фомки было не разобрать, зато явственно донеслось громкое восклицание князя:
– Ты в своем уме, Фома?! Или пьян?
– Отнюдь нет, княже! Ума я не растерял, а выпил самую малость для храбрости. – И Владимир, и княгиня, и митрополит, услышав ответ Фомы, невольно улыбнулись.
Князь вошел обратно, держа в руках три наконечника от стрел, бросил их на стол. Владимир Андреевич наклонился над ними, потом взглянул на брата.
– Татарские стрелы. Со свистульками.
– На этом Фома все и построил, – ответил Дмитрий и, подумав, добавил: – Нынче ночью князя Михайлу придется отпустить.
– А что же Фома затеял? – не утерпев, спросила княгиня.
– Вестимо, разбой! А я, Дуня, не стал ему перечить.
На следующее утро Фома, одетый в тяжелый боевой доспех, вышел на Ордынку и не торопясь пошел мимо ордынского подворья. Прошел. Ничего. Фома выругался, повернул обратно. Из–за тына стали выглядывать татары. Фома с явной дерзостью подошел еще ближе и, поворачиваясь другой раз, плюнул через плечо в сторону подворья. Тотчас с пронзительным свистом в Фому полетела стрела, угодила в щит. Фоме только того и нужно было, юркнул в ближайший переулок. Там он осторожно вытащил стрелу, привязал к ней клок пакли, пропитанной жиром, высек огонь, поджег и, выскочив на Ордынку, пустил горящую стрелу в крышу ордынского терема. Стрела впилась в дранку, горела. Задымилась крыша. Татары с криком полезли тушить пожар, а Фома был таков.
Час спустя все три посла поскакали в Кремль. Мчались они во весь опор. Народ шарахался в стороны. В руках у Карача обгорелая стрела. Ворота Кремля были открыты. Князь Дмитрий встретил послов на Красном крыльце. Грозно нахмурясь, послы прошли в палату. Там Карач бросил на стол стрелу и закричал, зачастил так, что переводчик едва успевал за ним.
Дмитрий взял в руки стрелу, в раздумье качал головой, показывая стрелу Владимиру, ткнул пальцем в наконечник, Потом прервал посла, который все не мог угомониться.
– Напрасно гневаешься на нас, посол. Поищи среди своих людей, кто хотел спалить ваш терем.
Все три посла закричали в один голос:
– Какие наши люди? Все видели чернобородого руса, пустившего стрелу.
– Не может того быть. – Дмитрий возражал твердо, без крика. – Смотрите, стрела свистящая, а всем ведомо, что эти стрелы делают в Орде. На Руси таких не сыщешь, мы свистом врагов не пугаем.
Карач понял, швырнул стрелу в сторону, сказал гневно:
– Что ждать от людей русских, когда сами князья козни строят.
Дмитрий ответил сурово:
– Попридержи язык, посол!
– Как бы не так! Тебе говорю! Про тебя говорю! Кто Михайла–князя в Москву заманил? Кто его в заточении держит? – не унялся посол.
Карач не видел, как чуть заметно улыбнулся Дмитрий Иванович:
– Ты ошибаешься, посол. Князь Михайло Александрович Тверской со бояры уехал восвояси.
Татарин в полном недоумении обвел всех глазами.
– Так было дело, – сказал Владимир Андреевич.
– Воинстину так, – подтвердил митрополит.
На том бы и кончить, но тут вылез вперед князь Еремей, не утерпел:
– Так, так! Князь Михайло из удела покойного князя Семена мне Городень [230]230
Городень – современная Старица Калининской (Тверской) области.
[Закрыть]выделил, ибо податься ему было некуда. Князь Михайло уезжал, весьма оскорбяся и негодуя наипаче на владыку Алексия, тот его крестным целованием крепил. Хочешь не хочешь… – Еремей поперхнулся, смолк, поморщился и зашептал Владимиру: – Одурел ты! На ноги наступаешь. Больно ведь!
– Это ты одурел! – шепотом же ответил Владимир.
Тем временем вперед выдвинулся Тетюкаш, хотел что–то сказать, да не поспел: в палату входили отроки, несли подарки.
Иван Вельяминов держал Бориску за бороденку и, дергая сверху вниз, приговаривал:
– Сказано было тебе, пес, быть недреманным оком тверским, следить за всем, что делается в Кашине. А ты… – Иван рванул Борискину бороду: – Говори, сучий сын, небось в Кашине только и разговору, что в Москве князю Михайле пришлось назваться молодшим братом Дмитрия Ивановича. О той брехне князю Михайле ведать надобно! За тем он меня к тебе и послал. А ты… Ах, стервец! Ах, вор! – Иван выпустил Борискину бороду. – Ну, честью тебя прошу, говори!
Но Бориско только мычал. Да и что скажешь, коли он забыл даже, когда и в Кашин ездил. Врать? Опасно!
Вельяминов с ненавистью смотрел, как шмыгает носом Бориско, но оправданий его не слушал: невразумительны.
«Как мне быть? – думал он. – Толку от Бориски не добьешься, а что я князю скажу?» От этой мысли на душе сразу стало муторно, а рука сама собой сжалась в кулак.
Бориско опять шмыгнул.
Иван надвинулся на него, взглянул еще раз в красное, испуганное лицо парня и со всей силы ударил Бориску по шмыгающему носу. Отвернулся, плюнул и пошел на крыльцо. Там оперся на перила, задумался. «С пустыми руками возвращаться в Тверь нельзя: князь не помилует. Завтра же погоню Бориску в Кашин, пусть все разнюхает…»
Понемногу остывая, Иван Вельяминов вздохнул, сел на перила, оглянулся вокруг. Был тихий вечерний час. Из–за Волги полыхала зарницами дальняя туча. С высоты крыльца Вельяминов взглянул на село. Было уже темновато, но все же боярин подметил, что богатое когда–то село выглядело запущенно.
«С чего бы это?» – подумал Вельяминов, но тут его негромко окликнули:
– Боярин, а боярин…
Внизу, сняв шапки, стояли трое мужиков. По белым бородам Вельяминов понял – старики.
– Чего вам?
– Спустись, милостивец, слово тебе молвить нужно.
«Черт их знает, может, что и дельное», – подумал Вельяминов и, сойдя вниз, сел на последнюю ступеньку.
– Чего вам?
Старики закланялись:
– Заступись, боярин. С того часу, как боярина Матвея прогнали, житья нам не стало. Боярин брал с нас оброк, мы не обижались, а нынче от Бориса Пахомыча нам пощады нет.
– Что ж он, запашку увеличил?
– Нет. Княжой жребий не велик, мы его взгоном пашем, так и раньше было. Не в том беда.
– В чем же?
– Тянули мы тягло [231]231
Тягло – повинности.
[Закрыть]по старинке, не жаловались, а ныне совсем замучены. Борис Пахомыч велит и терем его наряжати, и двор тынити. [232]232
Тынити – огораживать тыном.
[Закрыть]Задумал новые хоромы ставить. Сады велит оплетать, на невод ходить, пруды прудить, на бобры в осенине ходить, [233]233
На бобры в осенине ходить – ходить на лов бобров.
[Закрыть]и рожь молотить, и пиво варить. Обещает на всю зиму бабам дать лен прясти. А уж поборы без конца.
– Значит, тиун не зевает, наживается, – сказал Вельяминов, начиная понимать, почему Бориско о княжьем наказе забыл. – Чего же вы от меня хотите?
– Сделай милость, боярин, скажи о нас князю Михайле.
– Что же вы ко князю ходоков не послали? Пожаловались бы на тиуна.
– Посылали. Худо вышло нашим ходокам. Перехватили их люди Василия Михайловича, били и в Кашин увели. Лишь намедни отпустил их князь из неволи.
Вельяминов насторожился.
– Отпустил? С чего бы это? Уж не вздумали ли они челом бить Кашинскому князю на Тверского? Уж не затеял ли Василий Михайлович вновь с Михайлой Александровичем тягаться? Уж не посмел ли он ваши дела разбирать?
Старики только руками замахали.
– Куда там! Где уж князю Василию наши дела разбирать.
– Али Твери Кашинский князь боится?
– Чего ему Твери бояться? Он ныне одного бога боится – помирает он.
– Как помирает?
– Как люди мрут. Нешто не слыхал, весь Кашин о том гуторит.
Вельяминов вскочил и, забыв про мужиков, бросился наверх, в терем. Бориско сидел на лавке, прикладывал мокрую тряпку к разбитому носу. При виде Вельяминова он съежился.
– Ты, дурень, слыхал аль нет, говорят, князь Василий помирает?
– Болтали тут, да мне ни к чему.
– Ни к чему?! Ну погоди!..
Еще не успевшие уйти с господского двора старики были изумлены скорым и, как они думали, праведным судом. Приезжий боярин вытащил тиуна на крыльцо и крепким ударом скинул его вниз.
– Эй, люди!
Со всех сторон бежали приехавшие с Вельяминовым тверичи.
– Вяжите его! В Тверь! На суд к князю! – кричал сверху Вельяминов.
Старики переглянулись. Один из них прошамкал:
– Вот что, ребята, давай отсюда подале. Что к чему не знаю, а только не за нас Бориса Пахомыча бьют. Как бы и нам не влетело по загривкам.
– Вестимо, пошли. Нам о Борисе Пахомове не тужить. Сухой по мокрому не тужит, а кошки грызутся – мышам приволье.
В этот самый душный, предгрозовой вечер князю Василию стало совсем плохо. Исхудавшими, будто восковыми пальцами он пытался расстегнуть давно расстегнутый ворот рубахи, потом впадал в забытье.
С ковшиком в руках у изголовья стоял княжий сын Михайло, вокруг толпились родичи, бояре, попы. В низкой спальной палате до того надышали, что свечи еле горели, чадили и потрескивали, вот–вот потухнут.
К Михайле Васильевичу протискался протопоп. Шумно дыша и обливаясь потом, он пробасил:
– Соборовать [234]234
Соборование – одно из так называемых таинств православной церкви – обряд, совершаемый над тяжело больным или умирающим.
[Закрыть]князя надо. Что медлим?
Михайло посмотрел на отца и, заметив, как дрогнули у него веки, понял, князь пришел в себя. Наклонясь над ним, княжич сказал:
– Батюшка, вон попы пришли. Соборовать тебя хотят. Разреши.
Василий Михайлович откликнулся еле слышно:
– Потом. Сейчас пусть все выйдут. С тобой одним буду говорить.
Протопоп наклонился над ним.
– Оставь, раб божий Василий, помышления о земном. В смертный час думать надлежит…
Княжич Михайло не дал ему договорить.
– Помолчи, поп. Слышал, что князь велел? Иди! И вы все уйдите!
Когда все вышли, князь велел:
– Замкни дверь.
Михайло лязгнул засовом, потом подошел к постели отца. Но князь, видимо, опять впал в забытье. Михайло постоял, вздохнул и, подойдя к окну, распахнул его. Было совсем тихо и темно. Грозовая туча добралась из–за Волги до Кашина, закрыла все небо. Вдруг ослепительно осветило. Будто небосвод раскололся. Дрогнули огни свечей.
– Что это? – тихо спросил князь Василий,
– Гроза, батюшка.
– И над твоей головой, Миша, гроза собралась. Я помру, жди от Михайлы Тверского козней. Один на один тебе с ним не сдобровать. Он с тобой расправится. Держись, Миша, Москвы. Держись Москвы… Москвы…– В горле Василия Михайловича заклокотало, судорога прошла по телу.
Княжич зажмурился. Почти ощупью нашел дверь, отвалил засов. В палату тотчас втиснулся протопоп, взглянул на Василия Михайловича, перевел глаза на княжича.
– Кончается!
Михайло закрыл лицо руками.
– Не плачь, княже, – впервые так назвал княжича, – не плачь, все там будем…
За окном шумел дождь.
Ночь заволокла землю темной и теплой мглой. Сверху лениво падали редкие капли дождя. Тускло горел костер, давно уже в него не подбрасывали свежего хворосту. Бориско лежал, укрытый конской попоной, и сквозь прищур глаз настороженно наблюдал, как все чаще клевал носом караульный, сидевший по ту сторону костра.
«Завтра будем в Твери!» – От одной этой мысли Бориско холодел. Встреча с Тверским князем не сулила ничего доброго, и парень с упорством, но почти без надежды опять и опять начинал шевелить связанными за спиной кистями рук. Медленно, страшно медленно, но путы ослабевали. Наконец одна рука повернулась. Обдирая о веревку кожу, парень вытащил руку из петли. И чуть было не испортил все дело, заспешил распутать другую руку, зашуршал веревками. Караульный поднял голову, прислушался, глаза прояснели. Парень замер. Караульный подбросил хворосту, шевельнул палкой костер. Огонь вспыхнул ярче. Долго пришлось лежать неподвижно, коченея от напряжения. Наконец Бориско чуть приоткрыл один глаз.
«Нет! Сторож даже не дремлет! Чего ему, черту, не спится?» – подумал Бориско, но тут же зажмурил глаз, потому что сторож встал и принялся расталкивать одного из спавших у костра воинов. Тот поднялся, сладко зевая, почесываясь. Сел у огня. Пока менялся караул, Бориско успел высвободить и вторую руку. «А дальше как?» Парень шевельнулся, будто во сне, и чуть придвинулся к костру. Караульный сразу поднял голову.
«Эх, тверичи, тверичи! От них оплошки не жди. Знают: князь Михайло за все взыщет! Лютый человек князь Михайло! А что же со мной будет?» Бориску, несмотря на тепло, озноб начал бить. Караульный бросил в костер сразу большую охапку хворосту. Повалил густой дым: хворост был сыроват и не загорелся сразу. Бориско, не раздумывая, скользнул ужом из–под попоны и сунул ноги прямо в горячие угли. Это движение не укрылось от сторожа, он приподнялся на пеньке, но за дымом ничего не разобрал. Бориско лежал неподвижно. Стиснув зубы, он чувствовал, как сквозь сапоги жар костра добирается до ног, но встреча с Тверским князем была страшнее обожженных пяток, терпел и наконец почувствовал, что веревка, стягивавшая ноги, перегорела.
Бориско вскочил и ринулся в темноту.
– Стой!
Мимо, совсем близко, свистнуло пущенное вслед копье.
Впереди густые кусты ивняка, которыми зарос крутой спуск к речке. Парень, не разбирая дороги, кинулся вниз. На сучках оставил клочья кафтана, ободрал лицо и руки в кровь, едва не выколол глаз, но зато ушел от погони. Вот в темноте светлой полоской легла прибрежная песчаная отмель. Дальше жутко темнела вода. Но раздумывать некогда – тверичи тоже не разбирают дороги, ломятся сквозь кусты.
Парень вошел в воду, поскользнулся на камне. Тотчас сверху на звук всплеска посыпались стрелы, но Бориско, не задерживаясь, шел дальше. Вода по грудь. Еще несколько шагов, и стало мельче. Какие–то стебли опутали ноги, парень споткнулся, и опять на всплеск – стрелы. За спиной крики, плеск. Враги с размаху кидаются в воду, но берег уже близко. Впереди лес…
Бориско бежал долго, прямиком, без дороги. Дышать стало нечем, сердце норовило выпрыгнуть из груди, под ложечкой нестерпимо кололо. Но сзади голоса, треск – погоня.
«Нет! Не уйти!»
Вдруг Бориско полетел куда–то вниз. С силой ткнулся лицом в мокрый песок и, оглушенный, потерял сознание…
На рассвете холодная роса помогла парню очнуться. Сначала Бориско никак не мог понять, где он: перед глазами висели какие–то коряги. Но, оглянувшись, парень увидел, что лежит он в яме под корнями вывороченной столетней сосны. Сознание приходило медленно, вместе с болью в избитом, изодранном теле. Как израненный зверь ищет укромного логова, где можно отлежаться, так и Бориско заполз поглубже под корни и затих. С корней вдруг сорвалась большая глыба слежавшегося светло–серого песка, упала на дно ямы, рассыпалась. Бориско вздрогнул. Забился еще глубже. И вовремя. Захрустел валежник. К яме подошли двое. Бориско расслышал звяканье металла: «Люди одеты в доспехи. Тверичи!» Затаился, не дышал.
– Подержи–ко щит. Я слезу, посмотрю, нет ли его под корнями, – сказал один из тверичей, судя по голосу, молодой воин.
Бориско задыхался от злобы. «Спустись, спустись в яму. Голыми руками задушу, а там будь что будет!»
Но тут другой голос (Бориско понял: говорил старик) откликнулся:
– Лезть в яму непошто. Нет там никого.
– Почем ты знаешь?
– А вон, гляди. В самой середке колокольчик растет. Будь он там, непременно смял бы цветок, да и следов на песке нет, вишь, как осыпался песок, так и лежит.
– У тебя и глаз, Пантелей Митрич! – восхищенно воскликнул молодой.
– Поживи с мое, и у тебя глаз зорок будет… Пошли дальше. Искать его надо. Здесь он где–то, далеко ему не уйти.
Опять звякнули кольчуги, несколько раз хрустнул валежник, потом хруст затих. Ушли!
Бориско покосился, увидел одним глазом: со дна ямы тянется к свету высокий стебель лесного колокольчика. Нежные, бледно–лиловые цветы его тихо покачивались. Как уцелел колокольчик, Бориско и сам не мог понять…
Весь день шарили тверичи по лесу. Их голоса стихли только вечером, когда в лесу стемнело. Но парень решился покинуть свою берлогу лишь на следующее утро.
Бориско плохо соображал, куда он бредет. Может быть, шел прямо, может быть, кружил, кто знает, только на третьи сутки он вышел к жилью. Посреди поляны, засеянной овсом, стояла покосившаяся избушка, из открытой двери валил дым, изба была курная, да и какой же ей быть в лесной глуши? Парень совсем ослабел от голода и с тупым равнодушием напрямик по овсу пошел к избе. Навстречу с лаем кинулся пес. Из двери выглянул хозяин. Что–то странно знакомое было в его лице.
Парень остановился, присматриваясь. Где он видел эти живые глаза на испитом лице? Эти руки с тонкими, иссохшими пальцами, опирающиеся на суковатый посох?
– Откуда ты, болезный? – спросил старик.
– Заблудился я.
– Заблудился?.. Сумел. Дорога–то рядом.
– Куда дорога? – с тревогой спросил Бориско.
– А в Тверь.
Старик увидел, как гостя шатнуло, будто готов он был сорваться с места и бежать без оглядки. Дед сказал примирительно:
– А ты, друг, не тревожься. Не надобно тебе в Тверь, иную дорогу найдем. Заходи в избу.
Передохнув и поев, Бориско собрался уходить. Старик покачал головой.
– Куда спешишь? Ночуй.
– Нельзя мне.
– Почему?
Бориско уже понял, что старику можно верить, сказал откровенно:
– Тверь рядом. Князь Михайло меня там ждет не дождется, а мне что–то боязно с ним встречаться. Боюсь, велит шкуру спустить кнутами.
– Что и говорить, – откликнулся старик. – Тверской князь человек лютый, и сердце у него аки львиное.
Бориско поднял голову. Слышал он эти слова!
– Дед, да не ты ли той осенью вышел из лесу князя Михайлу обличать?
Старик ответил вопросом:
– Аль и ты с ним походом из Литвы в Тверь шел? Побывал я под копытами княжого коня. Спасибо, воины объехали, не затоптали.
– Дед! – Бориско схватил старика за руки: – Дед, спаси меня, выведи на дорогу.
– Да куда тебе надобно?
– Все равно куда, лишь бы от Твери подальше…
– Ишь ты какой. Ну что ж, пойдем…
Не смел Бориско спрашивать встречных, куда ведет дорога, на которую поставил его старик, но чем дальше он шел, тем больше ему казалось, что идет он в Москву.
«Москву мне, пожалуй, лучше стороной обойти», – подумывал Бориско, но, вконец измучившись, он даже и не попытался свернуть с дороги. А дорога и впрямь вела в Москву.
«Куда же и идти, коли не в Москву, человеку, который от Тверского князя бежит», – рассуждал старик сам с собой, когда выводил Бориску на московскую дорогу.
И вот настало утро, когда Бориско медленно подходил к Москве. Котомка, в которую сунул старик пресных лепешек, давно была пуста. Парня шатало с голодухи.
А Москва тянула к себе, здесь можно затеряться в толпе, можно промыслить еды, москвичи тароваты. «Кто меня здесь узнает?» – думал Бориско, но вышло совсем по–иному.
В Занеглименье он пробрался на ближайший базар и только было приноровился в обжорном ряду попросить милостыню, как вдруг чья–то рука ухватила его за космы волос. Голову рванули кверху.
– Так и есть, он!
– Государь, Семен Михайлович, помилуй… – зашептал, заикаясь, Бориско.
– Чего тебя миловать? Откуда ты? – спросил Семен Мелик.
– Из сельца Андреевского.
– Ишь тиун! Чего же ты нищенствуешь?
– Вышибли меня из села.
– Кто? Кашинцы?
– Зачем меня кашинцам трогать? Выбил меня Ванька Вельяминов с тверичами. За худую разведку кашинских дел поволокли меня на расправу в Тверь. Я от них еле ноги унес.
– А не брешешь? Не Михайло Васильевич, новый князь Кашинский, тебя выбил из села?
– Что ты, Семен Михайлович, я Михайлу Кашинского и в глаза не видал.
– Пойдем со мной, – коротко приказал Семен.
Понуро шагая перед Семеном, Бориско даже вздыхать боялся. Унылые мысли ползли медленной, угрюмой чередой: «Вот и пропал! Давно ли путы с рук содрал, глядь, руки вновь скручены и конец веревки Семен держит… Что только со мной и будет? Ой, что будет?..»
Когда подходили к Кремлю, Бориско поднял голову, взглянул округлившимися от страха глазами на белокаменную твердыню и опять поник головой.
«Построили! А я от работы сбежал. Что мне теперь будет? Попал я из огня да в полымя».
