Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 58 страниц)
Не помнил Семка, как нашли его мужики, прибежавшие на пожар, как свезли в соседнюю деревню.
Вечером пришла бабка, что–то жгла на шестке, помешивая клюшкой, что–то шептала. По избе шел медвяный запах, в котелке булькало: варились травы. В темноте зловеще вспыхивал огонь, озаряя седую косматую голову старухи, острыми искрами плясал в умных, глубоко запавших глазах ее.
Семка лежал на лавке мертвец мертвецом: голова закинута, сам белый, а кровь все шла и шла, чистая холстина на ранах набухла, порыжела.
– Бабушка, а бабушка, остановишь ли руду–то? [31]31
Руда – кровь, от «рудой» – «красный».
[Закрыть]
Хозяйка склонилась над Семкой, откинула русую прядь, прилипшую ко лбу.
– Тише ты! Нашла время болтать. Сорока!
Хозяйка под строгим бабкиным взглядом испуганно подалась в темноту, в угол.
Старуха долго молчала, мешала зелье, не мигая глядела на летящие искры. Хозяйка шевельнулась в своем углу, бабка покосилась на нее, укоризненно качнула головой.
– Ох, баба, сказала тоже. Парень не разбойник какой, не вор, за правое дело порублен, такому ли руду не остановить?!
И помогла: кровь–руда стала. Семка открыл глаза, глядел на синий свет утра, скупо пробивавшийся в окно, затянутое бычьим пузырем. Опамятовался, нестерпимая боль полоснула сердце: «Настя!» Сознание опять захлебнулось в темном омуте горя…
Страшны были ночи душные, горячечные. Все тело в огне, руки силятся и не могут скинуть тяжелую овчину. Настя стала бредом, тоской неуемной.
Слыша его стоны, хозяйка вздувала лучину, давала испить водицы. До слез было жалко смотреть, как посиневшие губы жадно ловили край деревянного ковшика, вода проливалась, голова бессильно падала, и опять черная тень ночная, и опять в бреду, в огневице: «Настя! Настя! Настя!»
Едва немного оправился, стал собираться в Суздаль, поклонился добрым людям, приютившим его, с трудом открыл дверь, белый клуб морозного пара пошел по избе; собрался с силами, шагнул через порог. Ноги держали плохо, покачнувшись, схватился за косяк, на мгновение задержался, потом тряхнул головой, плотно закрыл дверь и ушел, обмотанный тряпицами, в стужу и пургу январскую. Побирался христовым именем, не замечал, как текли и мерзли слезы на щеках. В Суздаль пришел обмороженный.
На княжеском дворе едва узнали удальца и забияку Семку.
Бросился князю в ноги, просил заступы от обид и разбоя татарского и увидел вдруг, что страх округлил глаза князя, это было хуже вражьей сабли: лишь на князя и надеялся.
Дмитрий Костянтинович заговорил строго, наставительно:
– Бог дал, бог и взял. Смирись. Жаль тебя, парень, но помочь не могу. Кто я перед послом царским? – Князь опустил очи долу, а когда вновь взглянул на Семена, вздрогнул, не ждал увидеть на лице смерда [32]32
Смерд – в Древней Руси свободный крестьянин, в отличие от холопа, потерявшего личную свободу и находившегося в крепостной зависимости от феодала.
[Закрыть]такого гнева и скорби, попытался уговорить: – Не горюй. Знать, судьба. Не клином сошлось. Другую девицу найдешь, краше Насти.
Света не взвидел Семка, вскочил с колен, все раны заныли, бросил шапку к ногам князя, поклонился.
– Прости, Дмитрий Костянтинович, хотел служить тебе верой и правдой, больше не хочу! Эк сказал: «Найдешь краше». А Настя как? Погибать девке? Так, что ли?
И князь и хоромы поплыли, как в тумане.
– Искал, княже, суда у тебя, да оскудела Русь судом княжим! Прощай!
– Постой, постой! – князь приподнялся даже, опершись о подлокотники кресла. – Ты, парень, недоброе задумал, говори до конца.
Семен был уже на пороге, повернулся, не выпуская дверной скобы, порывисто выпрямился, расправил плечи – прежнего Семку узнал князь.
– Таиться не буду. Ты, князь, не помог, помогут ночка темная да дорога лесная. Жив не буду, а переведаюсь мечом с ордынцем поганым! – И столько ненависти, столько боли кровавой было в этом крике, что князь понял: не остановить! И словно неведомая сила толкнула Дмитрия Костянтиновича. Князь встал, поклонился парню в пояс. Семка глазам своим не верил.
– Горю твоему кланяюсь, Семен сын Михайлович, истину молвил ты – оскудела Русская земля правдой, а только и я, чай, русский человек аль нет? Будь что будет – помогу, чем в силах: бери коня! Бери доспех добрый! Казны дам! – голос князя дрогнул. – Не поминай только лихом меня. Ведь на верную смерть идешь, Семен.
Семка шагнул с порога.
– Прости и меня, княже, ежели в чем обидел. Спасибо на добром слове и за доспех спасибо.
Князь обнял его, поцеловал по–русски, трижды.
Отпуская Семку, Дмитрий Костянтинович опомнился, сказал:
– Еще об одном прошу тебя: стереги мурзу где хошь, но не в Суздальском княжестве.
Возок швыряет на дорожных рытвинах из стороны в сторону. Завернутая в овчину, связанная, с забитым ртом, у ног мурзы лежит Настя. Татарин, скосив глаза, наблюдает, как с каждым толчком Настина голова бессильно ударяется о деревянный край саней.
Изредка полонянка открывает глаза, и тогда послу ханскому чудится, что в помутневших синих глубинах он видит тяжелый осадок непримиримой русской ненависти. Ему ли, старому, видевшему виды мурзе, не знать ее! Проклятый народ! Больше ста лет прошло со времен Бату–хана, [33]33
Бату–хан (год рождения неизвестен, умер в 1255 или 1253 г.) – Батый, как звали его русские люди, внук Чингис–хана и сын Джучи, получил в наследство наиболее западные области Монгольской империи – улус Джучи, большую часть которого еще предстояло завоевать. В 1236 году Батыева орда появилась в Среднем Поволжье, разгромила кыпчаков (половцев) и другие приволжские народы. В кровавых походах, отличавшихся варварской жестокостью, Батый поработил Русь и установил над ней иго Золотой Орды (русское название улуса Джучи). Поход Батыя в Западную Европу не мог быть удачным, т. к. в тылу поработителей лежала Русь, продолжавшая героически сопротивляться.
[Закрыть]а ненависть тлеет под пеплом, ничем ее не погасишь.
Мурза откинул полость кабитки, посмотрел по сторонам – уже и до Москвы недалеко, а вокруг все те же дремучие леса. Не любит их Ахмед, ох не любит! Много удальцов татарских сложило головы в этих непроходимых трущобах. Зимой снега да морозы, а летом и того хуже: болота, гари… Видывал он лесные пожары, не приведи Аллах еще раз увидеть, не то что деревья – земля горит! А какова земля, таков и народ! Тушить, кровью огонь тушить надо!
Что ни ночь, свирепее становился мурза. «У… волчица! Ни добром, ни плетью не добьешься от нее покорности. Давно пора отдать на потеху воинам, будет знать, как воле Ахмед–мурзы противиться!»
Часто так бормотал Ахмед, а все не отдавал, и Настю, и себя измучил.
«Раньше русские хоть боялись, ненавидели, да покорны были, а теперь с молодыми все хуже и хуже: ни покорности, ни страха… Вот девка – кажется, в чем душа держится: вся плетью исполосована, а каждую ночь царапается, как кошка. Ну, поначалу, конечно, девичью честь берегла, а теперь за что муку терпит? – Мурза скверненько ухмыльнулся: – Беречь ей, кажись, больше нечего. Непонятно!..»
– Ну скажи… – Ахмед наклонился, вытащил кляп из Настиного рта. – Ну, скажи, долго ли противиться мне будешь? Как ты смеешь противиться? Еще Чингис–хан говорил: «Счастливее всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, целует их жен и дочерей», а с вами, с русскими бабами, нет радости, нет счастья! Обдерешь так–то девку, посмотришь – гурия, а утехи нет, молчит, зверем смотрит, а недогляди за ней, она – в омут. И ты молчишь! Тоже топиться задумала? Так знай: тебя не простерегу! – Мурза дышал тяжело, был гневен, потом вдруг разгладил злые морщины на лбу, стал ласковый, приторный: – Приглянулась мне ты.
Настя с трудом повернула голову, сказала спокойно:
– Руки на себя наложу… только сперва тебя, мурза, зарежу!
– Замолчи!
Ахмед начал засовывать в рот Насте тряпки, цепкими сухими пальцами рвал губы, старался разжать плотно стиснутые зубы ее, вдруг взвизгнул:
– А!.. Русская собака!..
Настя снизу смотрела, как мурза трясет прокушенным до кости пальцем.
– Покорности моей ищешь? Отца с женихом убил, меня опоганил, груди мои искусал – не притронешься, пес старый! Так не жди, не жди покорности! Палец прокусила, глотку перегрызу!
Мурза пнул сапогом ей в лицо, высунулся, схватил горсть снегу, положил на палец. Впереди на дороге заметил сгорбленного старика, заорал:
– Дави! – Глядел, как понеслись лошади, как растерянно заметался старик.
Оглоблей ударило его по голове, сбило с ног. С гиком мчались татары, на ходу жгли упавшего плетьми, просекая ветхое рядно. Сзади закричали. Оглянулся, заметил каких–то всадников, выезжавших из лесу, потом все заволокло снежной пылью…
Первым подскакал к упавшему княжич Иван, глядел большими, испуганными глазами на красное пятно, расползавшееся на дороге вокруг головы старика.
– Что же ты, Ваня, даже с коня не слез? – Князь Дмитрий соскочил наземь, наклонился над раненым.
– Дедушка, а дедушка, жив?
Вокруг столпились княжьи отроки. Дмитрий сам осматривал рану, коротко приказывал:
– Давай чего–нибудь, голову ему замотать… Вина давайте… Трубите князю Володимиру, куда он запропастился? Лов звериный кончать надо – не до потехи, человек пропадает.
Ваня все не решался слезть с седла, посматривал на ловкие движения брата, думал завистливо: «Немногим, кажись, Митя старше, а как это он все умеет…»
Подъехал двоюродный брат князь Владимир [34]34
Владимир Андреевич – князь Серпуховский. В будущем герой Куликовской битвы, вошедший в историю под именем Владимира Храброго.
[Закрыть]со своим дядькой боярином Акинфом Шубой. Взглянув на Митю, возившегося со стариком, боярин Акинф зашумел:
– Вставай, Митя, со снега, простынешь. Княжеское ли дело с каким–то смердом возиться!
Митя взглянул на боярина, попытался объяснить:
– Татары его затоптали…
Но Акинфа этим не проймешь, долбит свое:
– Вставай, княже! Захотел ты помочь человеку – воля твоя, но пошто в снегу сидеть? Вели отрокам поднять его и перевязать. Боярин Бренко, а ты где был? Пошто дозволил князю о какого–то бродягу мараться?
Старый Бренко ничего не ответил, только подумал, усмехаясь: «Будет сейчас Акинфу баня».
Так и случилось. Князь Дмитрий резко вздернул голову, но не крикнул, сдержался, сказал негромко:
– Оглох ты, боярин? Тебе говорят – русского человека ордынцы затоптали, а ты его бродягой обзываешь. Не люблю я таких слов. Попомни о том. Помолчи.
Шуба оторопел, замолк, но про себя подумал: «Млад князь и неразумен. Ишь, с мужиком возится…» – презрительно сощурился, глядя на старика, потом засопел обиженно: «А боярину такие слова…» – однако спорить не посмел. Молчал и Митя, перевязывая голову старика. Все вокруг поняли – князь осерчал, никто не проронил ни слова, только Ваня сказал невпопад:
– Старик нам на гуслях будет играть. Он не бродяга, он гусляр. Вон татары у него гусли растоптали.
– Скажи лучше: если жив будет, – ответил Дмитрий, поднимаясь с колен, и не стерпел, пнул ногой снег, закричал, срывая голос:
– Ну, посол, поговорю я с тобой ужо! Будешь знать, как разбойничать! – Детские кулаки князя Дмитрия, одетые в теплые рукавички, крепко сжались.
Боярин Бренко замахал на него:
– Что ты, Митя, что ты! И думать не моги царскому послу перечить!
На следующий день к вечеру с ордынского подворья посол ханский торжественно выехал в кремль.
На берегу Москвы–реки мурза Ахмед попридержал лошадь, глядел на тот берег, где в морозном тумане высился кремль князей московских.
Над городом в розовом небе стояли столбы дыма, вся Москва топила печи, мороз был лютый. Лошади и люди давно успели прозябнуть, воины татарские нетерпеливо поглядывали на мурзу, а посол, весь белый, заиндевевший, смотрел и смотрел на дубовый палисад кремля, наконец, обратись к сотнику Тагаю, указал на стены и башни:
– Лесные люди. Медведи. Крепости и те из дерев складывают. Лет двадцать всего, как кремль поставлен, а стал худым, бревна потрескались, высохли, стоит он до первого огня… Для наших осадных работ его на три дня едва ли хватит.
Тагай оскалил желтые зубы, весело мотнул башкой, остроконечная меховая шапка слезла на одно ухо.
– Этих стен осаждать не придется, князья московские – смиренные улусники великого хана, это издавна известно.
Мурза шевельнул поводьями, лошадь стала спускаться вниз, скользя копытами по разъезженному скату; на мосту мурза ответил не столько Тагаю, сколько своим мыслям:
– Кульна–хан плохо верит в смирение московское и хорошо делает. – Замолк, думал: «Погляжу, каков новый князь. Не худо бы княжонка Московского с малых лет к Орде приручить».
За мостом дорога пошла круто в гору; там на холме перед стеной кремля открылась площадь – Великий Торг. [35]35
Великий Торг– так в древности называлась Красная площадь.
[Закрыть]Вокруг тесно громоздились высокие хоромы, терема, избы. Навстречу неторопливо поднимавшимся татарам повсюду стали распахиваться яркие расписные ворота, из них с опаской глядели люди.
Кажется, только мальчишки не страшились ордынского посла. Они бежали за татарскими лошадьми, залезали на березы, забирались на такие крутые и высокие крыши, что, думалось, на них и не удержишься. Мальчишки держались, сидели по брюхо в снегу, уцепившись за что придется: за застрехи, коньки, причелины, кокошники. Мурза косился на них, ждал – сейчас какой–нибудь сорванец крикнет срамное слово, тогда… Но ребята береглись, шептались между собой, фыркали в рукавицы. Смех был обидным, но не прицепишься.
Мурза отвернулся от них и невольно загляделся на пестрый, причудливой стройки город, казавшийся узорочьем искусным, где блеск золотых и белых луженых крестов и маковок церквей, часовен, звонниц вплетался в ярко горящие краски нарядных ставней и наличников красных окон. За синеватой, опушенной инеем сеткой ветвей проглядывали кружевные очелья кровель и резные – в перехватах, жгутах, дыньках – столбики гульбищ [36]36
Гульбище – балкон.
[Закрыть]вокруг горних [37]37
Горний – верхний, высокий.
[Закрыть]теремов. Повсюду высокие крыльца – то двухъярусные, поставленные на подрубы, то легкие, неведомо каким чудом держащиеся лишь на паре выпущенных из стены бревен. Даже у простых черных изб концы застрех, торчащие из–под снега, покрывшего соломенные кровли, и те, резные, в виде голов неведомых чудищ, скалились на посла зубастыми раскрытыми пастями.
«Красна [38]38
Слово «красный» в старину соответствовало нашему слову «прекрасный». Официально Красная площадь стала так называться с XVII века, но народ, отмечая красоту главной площади Москвы, называл ее Красной гораздо раньше.
[Закрыть]площадь!» – подумал посол и пуще нахмурился, осердясь на себя: «Нашел, чего хвалить! Русский город, дерево да солому».
На площади посла встретил перезвон всех колоколов кремлевских. Народ при приближении татар падал на колени, молча кланялся. Это молчание бесило мурзу. Чтобы не уронить чести ханской, Ахмед наливался спесью, надменно поглядывал с высоты седла на народ.
«Лиц не видно, все мордами в землю уткнулись, кто их знает, какие у них глаза, какие мысли? Покорны? По мне лучше бы бунтовали. Запалить бы всю Москву для острастки, спокойней было бы».
Мурза опять посмотрел на стены кремля, прикинул мысленно: «Вот здесь на этой площади поставить стенобитные машины. Избы и терема – все это веселое убранство – сломать, из бревен к стенам примет [39]39
Примет – завал из бревен, по которому осаждающие взбирались на стены города.
[Закрыть]сделать. Против Фроловской башни [40]40
На месте древней Фроловской башни сейчас находится Спасская башня Московского Кремля.
[Закрыть]огнеметный снаряд установить, чтобы запалить ее, и, когда глиняные ядра начнут с треском разбиваться о стены и черная кровь земли, [41]41
Черная кровь земли – нефть – была известна татарам со времени завоевания Китая, у которого татаро–монголы заимствовали передовую военную технику.
[Закрыть]пылая, поползет по бревнам, когда в дыму и огне, под ударами таранов затрещат дубовые стены, лишь тогда станет на душе веселее».
Еще раз взглянул на народ: «Тогда молчать перестанут… Собаки!»
Фроловскими воротами посольство въехало в кремль, где мурзу встретила княгиня с боярами и толпившейся поодаль челядью. Впереди стояли три отрока. Ахмед догадался – князья, пристально посмотрел на каждого, искал в глазах у них страх и трепет перед именем ханским. И не нашел. Стоявший средним высокий для своих лет широкоплечий отрок глядел на мурзу не по–детски внимательным, суровым взглядом. Темные кудри его были откинуты и открывали высокий лоб, который сейчас бороздила строгая морщинка. Мурза догадался: «Старший, Дмитрий. Этого не приручишь». Ахмед перевел глаза направо и тут же отвернулся, встретившись взглядом с Владимиром. Если Дмитрий уже умел не показать мурзе своих чувств, смотрел не ласково, не подобострастно, но так, что мурзе привязаться было не к чему, то Владимир не умел, да и не хотел скрыть от ордынца своей ненависти. Он весь подался вперед, тонкий и гибкий, весь напрягся в струнку. Дай ему волю – кинулся бы на мурзу. А взгляд… Ахмед даже вздрогнул, прочтя в голубых глазах Владимира и гнев и издевку. Казалось, князь был бы рад, если бы мурза полез на рожон, но Ахмед предпочел смолчать. Задери, пожалуй, и разорвут, потом хан разгромит взбунтовавшийся город, но ему, Ахмеду, от того легче не станет. Посмотрев на Ваню, мурза немножко отмяк. Младший из князей смотрел испуганным волчонком. «И то ладно! Хватит глядеть на княжат, смотри не смотри – добра не высмотришь!» Коротким, властным движением посол указал на землю. Русские люди вместе с князьми своими опустились на колени. Мурза следил, как нахмурился Дмитрий, как опустил голову Владимир. Щеки князя горели.
Пока читали грамоту Кульны, посол сидел истуканом, подбочась надменно. Куда как грозен посол, не подступись! Однако, когда поднесли ему богатые дары, мурза заметно повеселел, зашевелился. Кривя душой, решил остаться в Москве до весны, обманул себя: «Надо узнать князей получше, ведь Кульна–хан так и приказывал все о них выведать. – Тут же прикинул барыш: – Дольше жить – подарков больше, а Кульна подождет». Не утерпел, соскочил с коня, присел над дарами, схватил чашу, украшенную каменьями, прикинул ее на руке, попробовал металл зубом.
Князья переглянулись. Володя мигнул – дескать, одурел посол от жадности.
Мурза на сей раз ничего не заметил.
Третью неделю бродит Семка по Москве. От русских людей, бывавших по торговым делам на ордынском подворье, удалось выведать: Настя жива, мурза над ней лютует.
Кажется, лучше и не знать. Кабы сказали: «Умерла», легче было бы и ему и ей. Да, и ей! Это Семка знал хорошо.
От вестей этих, от дум тоска душила. Нестерпимо было знать, что здесь она, рядом, за этим проклятым тыном, притаясь, прижавшись к которому не первую ночь стоит Семка, слушает. В ночной тьме невесть что мерещиться начинает; показалось, Настин крик услышал, точь–в–точь как тогда из светлицы. Как стоял, уткнувшись лицом в бревна, так и вцепился в них зубами, не закричал, себя не выдал.
Зубы соскользнули с бревна, лязгнули, впился вновь, во рту почувствовал смолистый сосновый привкус; так молча, в бессильной ярости и грыз дерево, пока не раскровянил десны, пока под сломанные ногти заноз не насажал.
«Ну что, что делать? Как Настю вызволить? В лесах татарина подстеречь? Когда нечистый мурзу из Москвы понесет – неведомо, а если и понесет, как быть? Убить поганого на большой дороге, конечно, можно, а Насти все равно не добыть – где это видано, от татарских коней уйти?»
Чтоб случаем не попасться мурзе на глаза, Семка рядился нищим. Целыми днями просиживал на паперти у Николы, что на Ордынке, [42]42
Ордынка – улица в Замоскворечье, на ней находился Ордынский двор – укрепленное подворье, где жили ханские послы.
[Закрыть]отсюда все подворье ханское было как на ладони. Здесь в разговоры, в расспросы не вступал, молчал, таился.
Поначалу нищие, кормившиеся у Николы, встретили Семку неласково. Бабка Марья как с заутрени начнет, бывало, изводить его, так до конца всенощной и мудрит, плюется, щиплется, забьет клюкой в угол. Потом совсем осмелела и той же клюкой все деньги, что бросали ему, к себе понемногу пригребать стала. Семка как воды в рот набрал, шуму стерегся, да и не до старухи было. Сперва молчание смешило, думали: дурачок какой, бабке Марье поддался. Потом безответность стала пугать: кто его знает, может, он божий человек, обидеть которого грех незамолимый.
Поп Иван и тот Семку заметил, стал приглядываться, головой мотал недоверчиво, когда ему о божьем человеке шептали, отвечал басом:
– Глядеть надо лучше, как бы этот человек божий церковь не спалил, взгляд у него недобрый.
А Семка и в самом деле приглядывался, с какого места на ханскую усадьбу красного петуха пустить. Только руки не поднимались на такое дело, того гляди, раздует ветер пожар, пойдет полымя гулять по Москве. Разве можно? Разве будет тебе удача, если ты столько народу обездолишь!
Но сегодня почти решился, дождался, когда кончится длинная великопостная всенощная, вышел из церкви последним, обошел ордынское подворье вокруг. Всюду тихо, только собаки брешут. В котомке нащупал кремень и трут, но вынуть не вынул, стоял, слушал, как затихает понемногу город; откуда–то издалека в вечернем воздухе донеслась песня: весна скоро, только по весне так далеко песню услышишь. И точно сломалось что–то внутри – ни сил, ни удали не осталось, махнул рукой, понуро побрел прочь. «Что толку? Запалишь татарское подворье, ударят в набат, сбегутся ордынцы со всей татарской слободы, разве выручишь?»
Перешел через Москву–реку; миновав площадь, спустился вниз к Неглинной, за рекой свернул направо на мост, протянувшийся на добрых пятьдесят сажен через болото. [43]43
На этом месте сейчас находится площадь Свердлова (Театральная площадь).
[Закрыть]Место глухое, пустынное. Темно и тихо, только порой под ногами скрипнет доска. Семка бредет, слушает, как стонут доски, и будто в душе тоже что–то стонет. Короткий, пронзительный свист заставил очнуться, да поздно было: из–под моста выскочили тати, [44]44
Тати – воры.
[Закрыть]сбили с ног, навалились. Шапка полетела куда–то в темноту, в болото. На губах почувствовал соленый привкус: по зубам дали, дьяволы! Вывернулся, вскочил, пнул кого–то ногой в живот, побежал и вдруг, ахнув, повернул обратно.
– Ребята, ребятушки! Вас–то мне и надо. Ах, дурак, давно бы сюда прийти!
Услыша такое, станичники [45]45
Станичники – в данном случае разбойники.
[Закрыть]попятились: «Чудно! Человека бьют и грабят, а он радуется».
Семка споткнулся, упал, шмыгнул носом.
– Ребятушки, давно бы мне к вам. Привел господь, наконец–то! Вразумите, как быть? Никогда на такое дело не хаживал. – Тут же, не вставая со снега, рассказал разбойникам о своем горе, замолк, всхлипнул, мокрой ладонью утер разбитый рот.
Здоровенный детина наклонился к нему:
– Вставай, парень, пойдем. Мы хошь и тати, а все же люди крещеные. Пойдем, пойдем, што плюешься? Небось здорово я те по зубам треснул. Ничяво! До свадьбы заживет, а свадьбу сыграешь! Научим, как невесту от поганых выручить!
Эту ночь Семка бражничал под мостом у костра станичников.
