Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 58 страниц)
Глухой, темный лес стоял вокруг. Нижние сучья мертвые, серые сплелись в колючую сеть, рвали одежду, норовили выколоть глаз, сорвать шапку. Лес сырел, дорога терялась во мхах. Да и какая дорога – бортничья тропа, петлявшая меж буреломных завалов. Семен который раз спрашивал мужика–проводника:
– Далече осталось до Волги?
Мужик отмалчивался, только вздыхал, явно заблудился. Наконец проводник остановился около древней сосны, склонился над крестообразной зарубкой, затянутой смолой, запустил пятерню в затылок.
– Вишь ты, куда он завел.
– Кто он? Куда завел? Далече до Волги?
Мужик укоризненно посмотрел на Семена из–под лохматой опушки шапки.
– Кто он? Вестимо кто…
– Полно врать! Сам запутался, а на лешего валишь, да и хохота лешачьего мы не слышали.
Мужик насупился, строго прикрикнул:
– Помолчи! Не поминай его. Накликаешь лихо. А что до хохота, так он эдак разве бабенку какую заведет, а нас, лесовиков, этим не возьмешь. Он норовит глаза отвести, там на тропе корягой станет, здесь туманом ляжет. Вот и ныне завел нас на проклятое место. Ты о Волге спрашивал, далече ли. Рукой подать, пяти верст не будет, а все без толку. Перед нами зыбучее болото, а посреди его озеро Лушма, Святое тож.
– Святое? Это к добру.
– К добру, – передразнил мужик, – как же, держи карман шире. Кто его Святым прозвал, не ведаю, но самое это гиблое место. И не велико озеро, а глубь преужасная. В зыбуне [262]262
Зыбун – зыбкий слой мха, плавающий в воде, в нем часто бывают отверстия – окна. В зависимости от плотности зыбун может хорошо держать человека, но может и легко провалиться под ним.
[Закрыть]окна, а в воде он…
Мужик не договорил. Фома толкнул проводника, тот плюхнулся на моховую кочку, а Фома загремел:
– Кто это он? Водяной, што ли? Подавай его сюды! Я ему соминые усища повыдергаю! Где тут зыбун непроходимый? Нет такого болота, штоб я через него не перебрался!
Фома быстро пошел к озеру, следом потянулись остальные воины. Вскоре открылась зеленая, яркая, как ковром бархатным покрытая низина, на ней редкие низкорослые сосны, посредине, за сизыми стволами, густо–синяя узкая полоска озера, за ней такие же зыбуны, а еще дальше золотые, песчаные откосы коренного берега.
Фома шел, беззаботно посвистывал. Вскоре мох под ним начал качаться. Фомка отстегнул меч, скинул броню, присел на корягу, стал проворно стаскивать сапоги, с хитрецой подмигнул дружкам:
– Пошто водяному добро отдавать. – И крикнув: – Стойте здесь, – двинулся вперед.
– Зря ты его отпустил, Семен Михайлович, того гляди погибнет Фома, гляди, как он во мху вязнет, – пенял Мелику Захар Тютчев.
Семен лишь плечом повел. Дескать, поди, не пусти такого. И только успел посмотреть на Захара, как единым вздохом ахнули люди. Пронзительно закричал Фомкин друг Никишка. Семен взглянул и похолодел. Надо мхом виднелась лишь голова да плечи Фомы. Провалился он и держался на широко раскинутых руках. К нему бросились на помощь.
– Назад! – заревел Фома, но никто его и не думал слушаться.
– Назад, говорю! Меня водяной за пятку держит!
Люди стали, а Фома давай куражиться:
– Не суйтесь, пропадете. Я с ним, с мокрым бесом, и сам расправлюсь!
«Кто его знает, Фому–то. Может, так чудит, может, и впрямь водяной его держит, а утащить сил не хватает».
А Фома балагурил, орал:
– Ну ладно, дядюшка водяной, поймал меня, так и топи, а пятки щекотать это уж баловство. Ой, щекотно! Ой, невмоготу!
Повернулся, лег на грудь, пополз. Видно было, как раздается под ним мох, но Фома полз и полз, поварчивая на все болото:
– Ничаво! Ничаво! Чистая вода меня держит, вода со мхом и подавно. Ничаво!
Вылез–таки! Сел на бугорок, заросший пушицей, смачно сморкнулся, зажав одну ноздрю, захохотал:
– Робяты! Я водяного в морду лягнул, он и был таков, пошел восвояси, к носу лягуху прикладывать…
Никишка не вытерпел, закричал:
– Прикуси язык, Фомка. Тебе–то ничего: ты в нечисть не веришь, она над тобой и не властна, а нам каково?! Раззадоришь его, всех перетопит в болоте.
Фома, сморкнувшись из другой ноздри, ответил с ухмылкой:
– Будя скулеть, Никишка, аль забыл, как мы с тобой железными скрепами небо латали, когда оно в грозу лопнуло?
– Не было такого, не было!
– Ну вот! Может, и водяного не было? – Фомка с явным озорством наклонился над окном во мху и давай честить водяного да так, что бывалые воины, сами умевшие садануть крепкое словцо, удивились, а Фома, расправясь с водяным, лег на брюхо и пополз дальше, огибая озеро.
Солнце уже успело подняться к полудню, когда вернулся Фома, мокрый до нитки, через прореху рубахи видна глубокая царапина, ободрался во мху о корягу, но был доволен.
– Нашел я обход! Мох плотный, даже кони пройдут, но доспех все же сымайте да на волокуши кладите, а то, кто его знает… – подмигнул Никишке, – вдруг водяной пошалит.
Со смехом да с прибаутками перевел Фома сотню через болото, а когда под босыми ногами захрустел горячий песок и чешуйчатые, как из бронзы отлитые, стволы сосен могучим станом встали перед людьми, Фома вернулся взглянуть на зеленый ковер зыбунов, потянул носом сладковатый запах мха.
– Хорошо!
Но сверху уже покрикивал Семен:
– Вооружайся, ребята, да побыстрей, побыстрей! И так сколько времени потеряли. Может, обогнал нас посол. Узнать бы, да кого спросишь: в лесу ни одной живой души нет.
Оказалось иначе. На полуживую душу набрел Семен. Уже проглядывала между стволами голубоватая полоса Волги, когда Семен услышал в стороне от тропы не то плач, не то стон. Свернув и проехав несколько сажен, Семен окаменел. Прикрученный веревками к стволу сосны, стоял по колено в муравейнике человек. Рот у него забит кляпом. Человек бился головой о ствол, корчился, обессилев, повисал на веревках и снова бился в корчах. Живого места на нем не было. Сплошной бурой шевелящейся массой облепили его рыжие муравьи.
Семен схватился за меч, несколькими ударами рассек путы, подхватил бессильно повалившееся тело. На зов первыми прибежали Карп Олексин и Фома.
– В Волгу его! Смыть нечисть! – коротко приказал Семен. Горло сдавило. Преодолевая тошноту и внезапно навалившуюся слабость, Мелик ухватился за сучок, зажмурился, замотал головой. Едва открыв глаза, увидел у себя на руке муравья. С омерзением сбил его щелчком на землю. Пошел к воде.
Берег в этом месте был закован в сплошную гряду огромных валунов. Человек лежал на большом плоском камне. Рубаху, порты с него сорвали, муравьев смыли, только несколько штук их еще копошилось в бороде да один впился, застыл в правом уголке губ.
Над человеком заботливо хлопотал Никишка, а чуть в стороне скорчился на камне Фома. Богатырские плечи его изредка вздрагивали. Фома, готовый поговорить по–своему и с лешим и с водяным, стыдливо отворачиваясь, неумело, кулаками вытирал глаза.
А на человека страшно было взглянуть: так он был изъеден. Лежал он, странно оскалясь, Семен не сразу понял, что губ у него нет. Мелик окликнул его. Человек дрогнул обрывком века, приоткрыл налившийся кровью глаз. На месте другого глаза – язва. Мутный глаз его вдруг ожил. Человек пошевелился, попытался приподняться, повалился, простонал:
– Сем... ка… ты?
– Отколь знаешь меня?
– Внук… я… деду Микуле… парнем был… над… тобой смеялся… ты… костры запалил… да и проспал… А ныне…
Смолк, впал в забытье. Призадумайся Семен, он, может быть, и вспомнил бы о внуке деда Микулы, деда он помнил и топор его никогда не забывал, но сейчас было не до раздумий. Мелик, став на колени, тормошил бесчувственное тело.
– Кто тебя так? Кто? Скажи, болезный!
– Подожди, Семен, – сказал, подходя, Тютчев, – Никишка, подними голову, разожмите зубы ему.
В руках Тютчева была чарка со столетним медом. Семен и Никишка помогли, человек проглотил мед, поперхнулся, закашлялся и открыл глаз.
– Ну вот! Медок крепок, для посла припасен. Действует!
– Кто тебя, болезный? – повторил свой вопрос Семен.
Человек снова начал приподниматься и снова опрокинулся на руки Никишке, но глаз у него не замутился, не потух. Ответ был хотя и тихий, но явственный:
– У Владимира меня захватили… у костра… маячного… Посол вкупе с князем Михайлой… подбивали идти… на… Москву… Коренья давали… князя Митрия… отравить… Я плюнул мурзе в морду, а он… меня… – замолк, будто забылся, но Семен, склонясь еще ниже, расслышал шепот —… он меня… в… муравейник.
Тут сорвался Фома.
– Семен, оставь меня с ним! Не могу я посольскую службу служить! Не стерплю! Беды наделаю! Зарублю мурзу, зарублю князя!
Семен вспомнил нож Ваньки Вельяминова, понял Фому. Переглянувшись с Тютчевым, ответил:
– Ладно, оставайся. Человека тож нельзя бросить помирать одного, кому–нибудь при нем быть надо. Никишку возьми себе в помощь.
Светлое, зеленоватое небо холодным прозрачным куполом опрокинулось над землей. За Волгой над широкими поемными лугами, горела бледная полуночная заря. Из–за кружева задремавших в ночной прохладе елей виднелись и Волга и впадавшая в нее Молога, на них – ни волны, ни струйки. Будто зеленое зеркало лежало внизу, и, как в зеркале, в воде отражался тот берег, а на нем темный городок Молога.
Кто знает, спала ли Молога в ту ночь или только затаилась, потушила огни и поглядывала на правый берег Волги, где на прибрежных песках дымили костры татар и тверичей?
Сегодня вечером не открыли мологжане ворот перед князем Михайлой, и он вместе с Сарыхожей заночевал на берегу. Что замыслил князь Михайло? Может, поутру татары и тверичи пойдут на приступ? Пожалуй, сил справиться с Мологой у них хватит, но до утра было еще далеко, когда волжскую тишь прорезал крик стражи:
– Стой! Кого несет нелегкая? Стой!
Явственно донесся громкий отклик:
– Едет посол великого князя Володимирского Дмитрия Ивановича Захарий Тютчев со товарищи к послу цареву мурзе Сарыхоже.
На опушке показался Семен Мелик. Шлем он снял, ехал с доверием, простоволосый. Не глядя на это, тверской воин кинул аркан. Но то ли тверич не научился еще у татар кидать аркан, то ли Семен был настороже, только петля аркана в воздухе встретилась с мечом и, рассеченная надвое, упала на землю. Меч у Мелика Фомкиной работы – булат!
В стане поднялся переполох. Сбегались воины, смотрели, как спокойно по трое в ряд ехали прямо к юрте посла москвичи. Важно приосанясь, сидел на седле Захар Тютчев. Перед ним Игнат Кремень вез небольшой стяг. Красное поле, белый конь были памятны Михайле Александровичу.
Князь стоял у юрты Сарыхожи заспанный, взлохмаченный, а Сарыхожа, видимо, еще и не ложился: бессонница мучила старого мурзу, и поговорить, поиздеваться над послами мятежника он был даже рад. Зато князь встревоженно бормотал:
– Гони его, мурза, гони в шею, гони, говорю тебе…
Сарыхоже надоело. Посол оскалился:
– Плетей захотел? Посла великого хана вздумал учить, ты, князек, в улусе ханском ханскою милостью сидящий! Ты заблудился в пустыне неведения и не видишь, что Митри–князь хочет прах боязни смыть влагой покорности. Поздно! Я возьму его дары, но он не уйдет o т расправы!
В десяти шагах Тютчев спешился, поклонился, коснувшись пальцами холодного песка, потом, прямо, без страха взглянув в глаза Сарыхожи, сказал:
– Великий князь Володимирский Дмитрий Иванович послал спросить о твоем здравии, царев посол мурза Сарыхожа.
Мурза про себя отметил: «Тверскому князю ни слова…»
Тютчев между тем говорил:
– Велел Дмитрий Иванович попенять тебя. Звал он тебя, посол, в Москву, дары припас, а ты не поехал. Что ж, на то твоя посольская воля, а дары прими, почто им зря в московских кладовых лежать.
Не успел мурза и глазом моргнуть, как москвичи разостлали пестрый ковер, на нем веером легли пять сороковичков соболей, а посредине оказался дубовый бочонок и деревянный ковш, украшенный тонкой резьбой.
Мурза метнул взглядом на дары, заворчал:
– Закон Магомета запрещает правоверным пить вино. Иль князю Московскому то не ведомо?
Тютчев не ждал перевода, ловким ударом выбил затычку, только чуть оглянулся на своих, тотчас Семен Мелик поднял бочонок, наполнил ковш с краями.
Захар, протянув его мурзе, сказал по–татарски:
– Мед столетний, Магомет о нем и не ведал, а ты отведай, и душа твоя возрадуется.
Сарыхожа медленно, нерешительно протянул руку к ковшу, но тут ему в локоть вцепился Михайло Александрович:
– Остановись! Погибнешь! Отрава в меде московском!
Тютчев в ответ сказал, как отрубил:
– Брехня! – и не спеша выпил весь ковш, провел рукой по усам, крякнул с таким смаком, что Сарыхожу проняло.
– Наливай!
Мелик и без переводчика понял. Нацедил ковш. Мурза выпил, облизнулся, а в руках у Тютчева была уже полная чара. Захар с поклоном поднес ее мурзе. Сарыхожа все еще хмуро взял чару, хотел выплеснуть мед под ноги, но тут Михайло Александрович с советом сунулся:
– Не пей!
Назло князю Сарыхожа выпил и чару. В голове начало шуметь, но обещанное веселье куда–то запропастилось. Мурза одинаково мрачно поглядывал и на московского посла и на Тверского князя. Чара, конечно, получше, чем деревянный ковш, но все равно дар не ахти какой – серебришко с цветной эмалью. Рука привычно тянулась к плети. Хотелось кого–то огреть без пощады, чтоб взвыл собакой. Кого? Князя, чтоб не бормотал на ухо, или посла, пусть не думает, что мурза Сарыхожа забыл, как его, ханского посла, во Владимир не пустили. Мурза поднял плеть и… наотмашь хватил татарина–переводчика. Тот взвыл. Мурза захохотал, затрясся всем телом, глядя, как переводчик на карачках уползает за юрту, а Тютчев, времени не теряя, поднес вторую чару, лучше первой, из массивного серебра с чернью, с врезанными в серебро золотыми нитями хитрого узора.
Мурза не стал задумываться, давясь смехом, вылил в глотку и эту чару. В глазах поплыло. Шагнул вперед, а шарахнуло в сторону. Оттолкнулся от князя Михайлы и плюхнулся на песок, повалился бы навзничь, но Захар услужливо поддержал, вкрадчиво принялся уговаривать.
– Поедем в Москву, мурза.
Сарыхожа хитро подмигнул одним глазом, забормотал свое:
– Хочу из золотой чары мед пить.
– Поедем в Москву, там и золотую чару получишь.
– Не поеду!
Михайло Александрович начал полегоньку отталкивать Захара от мурзы.
– Что, взял! Зря послу мед спаивал. Ужо на Москву мы вместе с послом пожалуем, тогда все тебе припомню, дай срок!
Мурза с явным интересом ждал, когда же князь Михайло с посланцем московским сцепятся, но Тютчев спокойно отступил на шаг, сказал с достоинством:
– Милости просим на Москву, княже. Для бодливых лбов кремлевские стены ой как хороши, – и, не обращая внимания на крик и угрозы князя Михайлы, обратился к Сарыхоже: – А ты, посол, не хочешь ехать к нам, не надо, была бы честь предложена, неволить грех. Пей во здравие медок из бочонка, а тверские меды пить остерегись, как бы со злости, что от Владимира ему оглобли поворотили, Тверской князь тебя не отравил.
Огрел Захар мурзу словами и давай гвоздить дальше:
– На Великом княжении ему не бывать! Ты ему не помог и впредь не поможешь, он, гляди, и на тебя озлится, так ты берегись.
– Не слушай, посол, наговора! – завопил князь. – Не слушай!
Тютчев в ответ с чуть заметной издевкой:
– На себя пеняй, княже, об отраве у нас и в мыслях не было, а ты проговорился.
Посол крутил шеей, смотрел то на князя, то на Захара, наконец, бормоча проклятия, полез за пазуху, вынул круглый пенал черного лака с золотыми китайскими драконами, ткнул его в руки князю:
– Держи ярлык Мамаев, промышляй великое княжение как сам знаешь, а я… в Москву, а то и вправду отравишь… – и пьяно заорал своим:– Эй! Свертывай табор!..
На прибрежном камне, странно съежившись всем своим огромным телом, понуро сидел Фома. Он смотрел и не видел, как наступает рассвет, не слышал, как начинают подавать голоса птицы, и только когда сверху доносилось позвякивание металла о камень, Фома поднимал голову, в бессильном гневе сжимал кулаки. Там наверху Никишка мечом рыл могилу.
Вновь и вновь вспоминал Фома, как мучился, как трудно умирал человек, заеденный муравьями.
«Отомстить! Как? Нельзя зарубить поганого мурзу! Бед для Руси не оберешься. Душно!..»
Фома пошел наверх, взглянул на тело, покрытое кафтаном, на Никишку, копавшегося в могиле. Подошел к вековой сосне, что стояла у самой ямы, вытащил засапожный нож, начал вырезать старинный осьмиконечный крест.
– Нет! Не то! Не того душа требует!
Фома сорвался с места, кинулся в лес. Никишка удивленно взглянул ему вслед. Прошло еще немного времени, парень опять высунулся из ямы, встревоженно принюхивался.
Из леса явно тянуло дымом.
Наконец на берег вышел Фома, постоял молча, вдруг, что было силы, хватил кулаком по стволу.
– Ну вот! Спалил я проклятый муравейник! Спалил людоедов дотла, а толку что? Мураши, чай, и не виноваты. Мурзу бы сюда! Князя бы Михайлу!
Бедовое местечко – старый колодец на Ордынке. Здесь, под ветлой, утром соберутся хозяйки – и пошли языками чесать. Плещется вода, плещется смех, но сейчас у колодца тихо. Собравшись в тесную кучку, пугливо озираясь, женщины перешептывались меж собой:
– Всяких царевых послов видали на Москве, но такого не видывали.
– Мужики говорили, под Мологой Захар Тютчев мурзе меду поднес, так он гневался, пить не хотел, а ныне что творит!
– С цепи сорвался царев посол, с утра пьян.
– Мурза в Кремле, а простые ордынцы у себя на подворье гуляют. Бабам лучше и не показываться, того гляди в лапы им угодишь.
– Тоже накормить, напоить, ублажить их надобно.
– У князя и харчей и подарков хватит.
– А не хватит – с нас возьмет.
– Ох, бабы, возьмет! Чует сердце!
Внезапный крик:
– Бабы! Мурза! – и будто не было никого у колодца, только одно липовое ведерко катилось с пригорка, марая мокрые бока в дорожной пыли.
Летевший полным скоком вдоль Ордынки Сарыхожа остановил лошадь, крикнул по–своему. Тотчас же ему подали копье. Когда брал мурза древко, на солнце сверкнули самоцветы, на каждом пальце по одному, по два перстня. Попятив лошадь, мурза свистнул, лошадь прижала уши, рванулась вперед. Сарыхожа с налету пробил копьем дно ведерка, пригвоздил его к земле и ускакал довольный, слыша позади громкий шепот слуг, хваливших меткий удар, но не слышал посол русских слов, посланных вслед:
– Богатырь! С копьем на бабье ведро напал. Испортил ведерко, собачий сын.
Еще глядели в щелку тына испуганные женские глаза, еще не решалась хозяйка выйти, подобрать изуродованное ведерко, когда к калитке подошел человек, властно постучал.
Хозяйка робко подняла щеколду. Человек шагнул во двор.
– Зови мужа.
Женщина торопливо пошла в избу, а человек тем временем вытащил из–за пазухи измятый свиток, развернул, повел пальцем по бумаге. На крыльцо вышли хозяева. Чиркнув ногтем под строкой, человек спросил:
– Ты Васькой Кривым прозываешься?
– Я, государь.
– Ямщик?
– Ямщик.
– Два алтына с тебя.
Ямщик попятился:
– Чур меня! Аль ты, писец, белены объелся? Взгляни в свою грамотку, недоимки за мной нет. Все дани выплачены. Ты взгляни.
Но писец уже свернул свиток, отвечал равнодушно, с зевком:
– Тоже сказал, «недоимки нет»! Нешто я за недоимкой пришел? Великий князь Дмитрий Иванович приказал собрать Черный бор, то есть со всех вас, черных людишек, поголовную дань взять.
– Да за что?
– Очи есть, так гляди, – писец кивнул в сторону улицы. Сквозь раскрытую калитку виднелось воткнутое в землю татарское копье.
– Да нет у нас двух алтын!
– Все так говорят. Ты прислушайся.
С соседнего двора доносились всхлипывания, по всей Ордынке слышались крик, плач, ругань.
Васька посмотрел на жену, на писца, вздохнув, пошел в избу.
Писец присел на скамейку, вынул ножик и принялся обстрагивать палочку. Ямщик все не выходил.
– Сходи, поторопи мужа, – приказал хозяйке писец, но тот вышел сам, протянул писцу деньги. Взглянув, писец нахмурился.
– Тебе, Кривой, что сказано? Два алтына, а ты алтын без векши [263]263
Векша – белка, здесь самая малая единица старой, кунной системы денег. «Алтын» в то время был новым, сравнительно с «кунами» и «гривнами», словом, происшедшим от татарского «алты» – «шесть».
[Закрыть]даешь. Мало!
Голос Васьки Кривого дрожал:
– Батюшка, государь, помилуй… нет у меня больше. Нет!
– Коли нет, продай чего. Вон купец едет. Эй, почтенный!
Купец подъехал, замотал повод о столб, вошел в калитку по–хозяйски, как к себе на двор. Васька встретил его злым смехом.
– Иди, купец, в избу. Выбирай в моих хоромах чего хошь!
А купцу хоть бы что, привык. Отстранив Ваську, вошел в дом, острым взглядом окинул всю горницу, вышел во двор, спустился в подклеть. Криво ухмыляясь, Васька шагал за ним следом. Купец, не проронив ни слова, вышел наружу, обратился к писцу:
– Пошто звал? Мужик гол как сокол.
– Так–таки ничего?
– Битые горшки да тряпицы, да старый ухват, да драная уздечка – вот и все его богачество.
– А в долг дашь? – спросил писец.
– Почему не дать. Пиши кабальную запись. С алтына за лето алтын росту.
Васька толкнул с крыльца торгового гостя. Захрипел:
– Запись! Ушел я от кабалы Митрия Суздальского, а ныне ты, писец, меня в купецкую петлю суешь. Не на того напал!
Но писца Васька не пронял, ответил он Ваське с угрозой:
– Князь Дмитрий Иванович приказал брать дань без пощады. Поработаешь лето, сил не жалеючи, вот денежки и скопишь, авось, бог милостив, и расплатишься с купцом.
– Так ведь он мне еще чего–нибудь насчитает.
– Не без того. Ты сразу три алтына припасай. На то и лихва.
– Не бывать тому! – закричал Васька и полез на писца с кулаками. – Ах ты, баскак!
Писец легонько оттолкнул его, сказал без шума:
– Негоже такие слова говорить. Баскак! Цари ордынские баскаков на Русь посылали дани брать. Баскак, по–нашему, – давитель…
– Ты и есть давитель! Ты…
– Помолчи, пока цел! Сказано – брать дань без пощады. Со всех берем, и здесь, в Москве, и по другим княжествам. Ты Дмитрия Суздальского поминал, с него Дмитрий Иванович полторы тыщи рублев [264]264
Рубль – разрубленная пополам гривна – появился в XIII веке.
[Закрыть]требует. Тоже, значит, с хрестьян драть будут. Слыхать, по полтине с деревни. А ты не упирайся, спасибо, что еще так обошлось, а сел бы Михайло Тверской на Великое княжение, тогда бы с баскаками спознался, взвыл. Великая истома была б.
Васька закрыл лицо заскорузлой ладонью, молчал. Слышал он писца или нет, кому о том знать. Стоял, дышал тяжело. Писец, выждав, спросил:
– Ну как? Писать кабальную запись? Только ты мне за труды денежку дай.
Васька с силой швырнул на землю все свои медяки.
– Грабь, крапивное семя! Грабь!
Жена бросилась на колени, торопливо собирала монеты, испуганно взглядывая на писца. Протянула ему монету, сказала сквозь слезы:
– Пиши нам кабалу, пиши. А ты, Вася, не кручинься. Я в поденщицы пойду, на огородах работать. Потрудимся – авось, выплатим и долг и лихву. Ставь крест на грамотке, ставь, Васенька.
Васька трясущимися руками поставил крест.
– Ну вот и ладно. – Взяв выстроганную палочку, писец сделал на ней две зарубки и, расколов бирку вдоль, протянул одну половинку Ваське.
– Держи, Кривой, не потеряй, смотри, чтоб с тебя другой писец снова денег не спросил. Тоже и среди наших найдутся ловкачи. Прощай.
Васька не ответил. Он так и остался стоять с зажатой в кулак половиной бирки. [265]265
Такие расколотые бирки служили своеобразными квитанциями. Сложив две половинки, можно было убедиться в их подлинности.
[Закрыть]
Мешаясь с плачем и проклятиями, издалека, с ордынского подворья, летели над Ордынкой, над горем и бедой русских людей нестройные пьяные песни.
Весело было ордынцам!
