Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 58 страниц)
Тяжелым смрадом наполнилась горница, в которую принесли монаха. Был он совсем плох. Рана загнила и смердела. Желтая мертвенная кожа обтягивала его заострившиеся скулы и сухой хрящеватый нос. Открыв глаза, он пересилил себя и спросил:
– Где мы?
– В Твери, отче. Добрались. Лежишь ты в княжьих палатах.
Монах закрыл глаза, затих и, лишь услышав быстрые, четкие шаги князя Михайлы Александровича, разлепил веки.
Распахнулась дверь. Стремительно вошел князь. Воины, доставившие монаха, низко поклонились, князь лишь бровью повел, и, послушные этому немому приказу, они заспешили к выходу.
– Бориско, останься. Нужен будешь, – простонал монах. Парень нехотя вернулся, стал в сторонке, взглянул на князя Михайлу и невольно оробел. Был князь статен, молод, красив, но грозная морщинка меж темных хмурых бровей пересекала его лоб. Пока князь говорил с монахом, Бориско, поглядывая исподтишка, сравнивал его с князьями московскими. «Далеко им до Тверского князя. Володимир Андреевич тоже быстр, но против князя Михайлы он что красна девица, а князю Митрию и подавно далече – крепыш, простяк…» – думал Бориско. Очень хотелось парню, чтоб князья московские во всем были хуже Тверского князя.
Монах, не поворачивая головы, позвал:
– Бориско!
Парень подошел, стал перед князем, комкая в руках шапку.
– Вот тебе, княже, свидетель и послух. Сам для кремля каменья возил. Он много чего знает. Потому и выручил его. Твери он пригодится.
Князь Михайло все так же стремительно выпрямился, взглянул на парня. Бориско под его взглядом потупился и тут, заметив, что у него с лаптей натекло на пол, пуще прежнего оробел.
Михайло Александрович заговорил звонким, сильным голосом:
– Про каменья для града Москвы мне и без того все ведомо. Тебя, отец, я в Кашин разведчиком послал, а других верных людей в Москву отправил. Они мне все донесли. Знаю, почто князь Дмитрий каменный кремль на Москве строить затеял. Он и сейчас на других князей посягает, а кремль построит – он не то что на нас, князей, на Орду пойдет. Это и Мамай понял (у меня и в Орде людишки бывали), знаю! О другом хочу спросить парня. Не доводилось ли тебе, детинушка, на Москве встречаться с Фомкой–татем, что у Дмитрия Ивановича нынче служит?
– С Фомкой? Да я, княже, у него под началом был. Каменья возил. Да как не знать вора! Лиходей и ругатель, каких мало, каких и свет не видывал. Он и знамений небесных не боится. Он и царя ордынского порой так честить примется, что и повторить тебе, княже, непригоже, да и князей черным словом поминает, да он…
– Князей ругал, говоришь?
Бориско понял по–своему, с чего так вскинулся Тверской князь.
– Он не всех князей ругал, он только Митрия Суздальского, ну да под горячую руку и Митрия Московского помянет так, что…
– Значит, ворог он Дмитрию Ивановичу?
Бориско даже отступил на шаг.
– Ворог? Что ты, княже, окстись. Московскому князю человека вернее Фомы и сыскать трудно, а что ругал, дак он без того и жить не может.
Князь вдруг отвернулся от Бориски, кинулся в соседнюю горницу; до парня донесся его гневный выкрик:
– Слышал? Кого ты на душегубство подкупить хотел! Дурень! Не спрося броду, полез в воду, а я из–за тебя, дурака, в опалу попаду. Мамай нам сей глупости не простит!
Бориско шагнул к двери и попятился. Бледный от гнева, князь тряс за кушак человека, в котором парень с первого взгляда признал молодого московского боярина. Имени его Бориско не знал, однако головой мог поручиться, что в Москве он его видывал. Бориско ничего не понял.
«С чего бы москвичу быть в Твери? За какое неудавшееся душегубство лает его князь? При чем тут Фомка?» Раздумывать не пришлось. Князь вдруг резко оборвал крик, быстро вошел обратно и подозрительно взглянул на Бориску, но у того на лице было написано такое искреннее недоумение, что он успокоился.
«Может, и сказал я лишнее, – подумал он, – да парень, видимо, прост и, кажется, ничего не понял».
– Служить мне хочешь? – спросил он Бориску.
Валясь перед Михайлой Александровичем на колени, парень чуть слышно прошептал в ответ:
– Хочу, княже.
– Добро! – Обратясь к монаху, князь сказал: – По всему видно, верного слугу привел ты мне, отче…
Но монах не слышал. Синие тени легли ему на лицо. Глаза ввалились. И князь, и Бориско поняли: кончается.
Тяжелый смрад тек по горнице.
Не пошел Хизр в степи, как советовал ему Челибей. Но, спрыгнув с яблони за ограду карханы, мурза будто унес с собой покой старого Хизра. Долго метались мысли старика, не видел он пути, наконец надумал он словом, убеждением вновь соединить разорванные клочья Орды.
Сегодня Хизр по–новому, без привычного лукавства беседовал с Азис–ханом.
– Отогрели змею на своей груди, – сердито выговаривал старик, – поставили Москву выше других градов русских. Дани для Орды Москве собирать велели. Вот и разбогатели московские князья, ныне каменную крепость строить затеяли. На чьи деньги? На ханские! Кому те стены кровью орошать придется? Татарам! Рано или поздно, а придется, придется, придется!
Азис–хан сидел у очага, грелся, не отводя глаз от горячих углей, улыбался в лысоватую бороденку. Хизр стоял за его спиной и, упрямо повторяя одно и то же, вдалбливал свои мысли в голову хана, и постепенно довольная улыбка сползла с лица Азис–хана, тяжелой морщиной хмурь легла между смоленых бровей. Хизр не видел этого и уже терял надежду найти отклик в душе хана, когда тот оглянулся, встал, запахнул полы зеленого шелкового халата.
– Не знаю, старик, кто ты. Я не верю сказкам, что плетут про тебя на базарах и в караван–сараях, я не верю, что ты святой Хизр, что ты бессмертный Хизр, а вот словам твоим верю, ибо устами твоими говорит мудрость. Ты прав! Пора придушить Москву, пока она еще не загородилась каменными стенами, но ты советуешь мне мириться с Мамаем. Нет! – Хан покачал головой, зло сверкнул глазами: – Нет! Нет! Чтоб хан из золотого рода Чингиса примирился с безродным мурзой, силой захватившим власть над степями и ордами, тому не бывать!
– Тебе одному сладить с Москвой не под силу, – жестко сказал Хизр.
Хан вспыхнул, схватил старика за плечи.
– Ты потерял разум, святой Хизр, посмев сказать мне такие слова!
Но Хизр знал, как обуздать гнев ханский. На бешеный выкрик ответил спокойно и веско:
– Мамаю тоже не под силу с Русью справиться, а вместе вы Москву по бревнышку размечете, пепел ее по ветру пустите, корабли в Египет с рабынями русскими пошлете… – И, наклонясь к самому уху Азис–хана, он закончил шепотком: – Да и Мамаю глотку перекусить легче будет, когда войдет он в твою юрту.
Хан, словно обессилев, уронил руки, потом спросил:
– Думаешь, сумеем?
– Москву–то погубить?
– Нет, не Москву, а Мамая.
– Что же, можно и его.
– Хорошо! Идем…
Глухая тьма будто влилась и застыла навеки в подземелье ханского дворца.
Челибей в этой тьме давно уже не думал о воле. Порой медленно копошились воспоминания о голубом небе, о степных травах, о лошади, мчащейся навстречу ветру, но чем дальше, тем явственнее он понимал, что все это не для него, что это навеки потеряно, и начинало казаться, что все это лишь сон, привидевшийся в заколдованной тишине подземелья, тишине, в которой слышно, как изредка звякают звенья цепи, как шебуршит в истертой соломе крыса, как лениво стукает в груди сердце. И вдруг! Грохот засова. Пронзительный визг ржавых дверных петель, ослепительный свет.
Мурза закрыл глаза ладонями.
– Ты еще жив?
«Голос Азис–хана!» – Челибей отвел руки от лица. – «Он, Азис–хан!..»
Ослепивший его в первые мгновения свет стал тем, чем он был на самом деле – тусклым, красноватым светом, пробивавшимся через круглые дырки в железном фонаре.
– Ты еще жив, Челибей? – повторил хан. Мурза поднялся. Ноги подкашивались. Чтоб не упасть, он схватился за решетку: нет, падать нельзя! Нельзя показывать врагу слабость! Пусть Азис–хан не думает, что сломил баатура в этой могиле для живых. Ответил хану глухим, беззвучным голосом, но ответил дерзко:
– Нет Челибея! Темир–мурза стоит перед тобой, хан!
– Да ты, я вижу, лукавец, – засмеялся Азис–хан. – Боишься за Бердибек–хана поплатиться?
Не отвечая на насмешку, Челибей повторил упрямо:
– Темир–мурза перед тобой!..
– Ну хорошо! Хорошо! – опять засмеялся хан. – Так вот, Темир–мурза, поедешь ты…
«В мозгу мутится… Какие–то непонятные слова лезут в уши…»
– Поедешь к Абдулле–хану, поедешь к Мамаю. Скажешь им: довольно тупить татарские сабли о татарские брони! Скажешь им, пусть готовят орды к весеннему походу на Москву. Вытопчем поля на Руси, по ветру развеем пепел градов и весей [164]164
Весь – деревня, село. Это слово сохранилось в названии города Весьегонска – весь Егонская.
[Закрыть]русских, а камень, что припас Дмитрий–князь, в Москву–реку бросим.
Азис хлопнул в ладоши. Вошли двое, бородатые, светловолосые.
– Ну–ка, Васютка, свети, – сказал старший по–русски. Мастера наклонились над замком, которым был замкнут железный пояс, надетый на Темира и прикованный цепью к стене.
Азис–хан тоже наклонился к замку, мешая мастерам. Старший из рабов сказал:
– Посторонись от свету, государь. Темно.
Азис выпрямился.
– Хитрый вы замок сработали.
– Истинно хитрый, – с достоинством откликнулся мастер. – Известно, русский замок, лучше его не сыщешь. Такие замки, нашими мастерами сработанные, не то что в Орде, а и у ляхов, и в Угорской земле, [165]165
У ляхов – у поляков; в Угорской земле – в Венгрии.
[Закрыть]и у чехов сыщешь, и повсюду их называют русскими… Наш замок – он везде, – и уже по–русски добавил: – Даже ордынцы ордынцев на русский замок сажать начали. Отпирай, что ли, Васютка.
Ключ с затейливой прорезью на конце вошел снизу в замок. Сжались охваченные прорезями ключа три стреловидные пружины. Дужка свободно выпала из замка. Мастер выдернул ключ. Было слышно, как звякнули расправившиеся перья пружин. [166]166
Замки подобной конструкции славились за рубежами Руси и назывались русскими.
[Закрыть]
– Выходи, парень, э… да и тощей же ты. Васька, помоги, вишь, он на ногах не стоит.
Мурза враждебно отстранился. Этого еще не доставало, чтоб на глазах у Азис–хана Темир–мурзу русские рабы под руки вели! Шагнул, ткнулся плечом о стену, шагнул еще раз и пошел к выходу, ступая все тверже.
И вот всего два дня минули, а над Темиром сияло голубое небо, искрились под солнцем снега на вольных просторах степи и навстречу лошадиному скоку дул морозный ветер. Сбылись видения, тревожившие его во тьме подземелья. Рядом скакал Хизр. Старик сам ехал мирить Мамая с Азис–ханом, чтоб вновь стала грозной сила Орды, чтоб весной вытоптать поля на Руси, чтоб по ветру пустить пепел городов и весей русских, а камень, что припас Дмитрий–князь, в Москву–реку бросить!..
Нежданно–негаданно привалила удача граду Коломне. Загулял весь город, ибо князь великий Дмитрий Иванович не в Москве, не в Нижнем, а здесь, в Коломне, свадебную кашу [167]167
По обычаю в старину на свадьбе варили кашу, поэтому и свадьбу часто называли свадебной кашей.
[Закрыть]заварил.
Началось с того, что Дмитрий Костянтинович вздумал русский обычай ломать – свадьбу искони в доме жениха играют, а он московским сватам сказал:
– На Москве свадьбе не бывать. Сам не поеду и дочь не пущу, ибо князь Дмитрий Иванович млад, а я – сед, и к нему на Москву ехать мне непристало.
Митя его слова мимо ушей пустил. Ему не то что в Нижний, а на край света за Дуней идти было под стать, но бояре московские уперлись, пошли наговаривать: «Не слыхано такое, чтоб великий князь к удельному [168]168
Удельный князь – князь, сидевший в своем уделе – отдельном владении, в отличие от великого князя Владимирского, который номинально считался главой всей Руси. Некоторые крупные удельные князья, например Тверской, Рязанский, имевшие в подчинении мелких князей, претендовали на звание «великих».
[Закрыть]ехал». Митя от них отмахивался. Но бояре не унялись, пошли к митрополиту. Тот крепко задумался. Владыка Алексий хорошо понимал, что во всех этих спорах для Мити одна горечь, что трудно ему молодую, хорошую любовь сплетать с мыслями о том, какой урон Москва потерпит, если он в Нижний поедет. Думал, думал владыка и надумал – свадьбу справлять в Коломне. Хитроумно решил: вроде бы и уступить, и коготки московские показать.
Дмитрий Костянтинович, прочтя ответ, со злости московскую грамоту изорвал в клочья. Сорвал досаду на дочери.
– Твой–то ясный сокол, даром что млад, а премудр, аки змий. Дело повернул так, что мне и сказать нечего. Придется в Коломну ехать, чтоб ей в тартарары провалиться. Любить – любит, а уступить не захотел! – сказал и ушел, крепко хлопнув дверью.
Князь вскоре остыл и за свадебными хлопотами забыл о своих словах, а Дуня их не забыла и потому одна она в веселой и шумной Коломне была тиха и печальна. Когда по обычаю надо было плакать, прощаясь с девичьей волей, княжна не голосила, не причитала, но в песенных напевах дрожала у нее невыплаканная слезинка, и тем горше ей было, что Дмитрий, строго блюдя обычай, ни разу не попытался увидеть ее наедине, поговорить, рассеять думы, что мучили ее.
Князь даже не подозревал, что творится в душе у Дуни, ибо в эти дни заговорил, обошел, обольстил его коломенский поп Митяй, велеречивый, ученый, ласково–хитрый.
Говорил Митяй о том же, о чем тайно мечтала вся Москва: о борьбе с игом татарским, о восходящей звезде княжества Московского. Но если у Сергия Радонежского речи шли от простоты чистого сердца, если владыка Алексий говорил, как муж, умудренный опытом тяжкой борьбы с врагами Руси, и речи его были суровы, тверды и прямы, как тверд и прям русский меч, то Митяй шелками красноречия расшивал свои беседы: повторял он чужие мысли, а от себя вплетал тончайшие золотые нити лести. Где же было разобраться во всем этом хитросплетении Мите! Слова попа Митяя звучали ново и влекли неудержимо, а вокруг весело шумела взбаламученная Коломна, и Мите совсем не приходило в голову, что кто–то сейчас может грустить, думать горькие думы, страдать.
Потому–то грозой нежданной были для него слезы Дуни. Плакала княжна во время венчания. Дмитрий понял только: не ладно что–то, а что? Как узнать?
«Боже ты мой! Когда этот свадебный пир кончится?» – думал Дмитрий, вновь и вновь наклоняясь к Дуне и целуя ее в холодные, неподвижные губы под веселый, заливистый рев: «Горько!»
Но пир длился и длился, а нетерпение князя, проступавшее все ясней, только веселило подвыпивших гостей, они совсем не спешили кончать со свадебной кашей. Кому было понять Митю? Дуня тоже не поняла, что он тревожится из–за нее.
Наконец из–за стола поднялась сваха, гости зашумели, с грохотом упала лавка.
Митя подметил, как тревожно дрогнули ресницы Дуни.
Молодых повели в опочивальню. Когда закрыли дверь, Дуня отошла в уголок, испуганно сжалась. Нет, не только гости, но и Дуня не поняла, почему на свадебном пиру так пристально вглядывался в ее лицо Дмитрий.
«Что он скажет сейчас? Что ответить ему?» – Дуня стояла, опустив голову.
– Дунюшка, горлинка моя, что ты закручинилась? Аль я обидел тебя чем, сам того не ведая?
Каких угодно, но только не этих слов ждала она. Подняла голову. Дмитрий стоит у самой двери, не смея и шагу сделать.
Все еще робея, Дуня подошла к нему, заглянула в лицо, прошептала:
– Митя, милый, наговорили мне, что не любишь ты, что кабы любил, так отцу моему уступил бы, а я… я, дура, поверила.
Дмитрий притянул ее к себе, ответил просто и ясно:
– Нет, Дуня, я очень люблю тебя...
Был ветреный весенний день. Над Москвой неслись белые растрепанные ветром облака, между ними то и дело открывались ярко–синие просветы. По широкому простору Замоскворечья быстро летели тени, перемежаясь с пятнами солнечного света, вспыхивали искры слюдяных окошек, зеленели набухшие влагой мхи на старых крышах, темнело влажное дерево строений. Весь посад был как умытый.
На гульбище одного из высоких кремлевских теремов стоял новогородский боярин Василий Данилыч (до сих пор держали его в Кремле заложником). Боярину было не до игры света. Грузно опершись на перила, он смотрел вниз, на Кремль. Ветер озорно относил в сторону его черную бороду, но и этого боярин не заметил, не до того было.
Сзади подошел Прокопий Киев, посмотрел вниз, стараясь понять, что такое углядел боярин, и, не поняв, перевел глаза на Василия Данилыча.
– На что это ты взираешь так пристально?
Боярин оглянулся.
– А, это ты, Прокопий. Смотрю я, как москвичи каменный кремль закладывают.
– Все смотришь. С той ночи ты и покоя лишился.
Василий Данилыч кивнул:
– Воистину, с той ночи.
Ночь, которую вспоминали новгородцы, пришла и прошла, но Василий Данилыч ее запомнил. Была тогда ранняя весна. Скаты Боровицкого холма уже успели почернеть, но снегу повсюду было еще много. Утренники ударяли лютые, и ночами крепко схватывало землю. В ту ночь Василий Данилыч проснулся от непонятной тревоги. В горнице колыхались какие–то красноватые светы. Боярин промигался – понял, что это ему не снится.
Пожар!
Василий Данилыч встревожился. Накинув прямо на исподнее белье шубу, он с трудом открыл примерзшую дверь, вышел на гульбище. Нет, пожара не было. Но за старыми кремлевскими стенами пылали костры. Боярин смотрел и смотрел на них, не чуял, как под шубу медленно заползал мороз. И было на что заглядеться. Кремль окружало кольцо огней. Внизу у Москвы–реки костры горели правильным четырехугольником, [169]169
На месте современной Тайницкой башни (примерно в середине Кремлевской набережной). Башня в старину имела ворота.
[Закрыть]дальше, слегка изгибаясь, тянулась полоса огней до мыса, где Неглинная впадает в Москву–реку, здесь костры замыкались кольцом. [170]170
На месте современной Водовзводной башни (на углу около Каменного моста). В старину башня Водовзводной не называлась.
[Закрыть]Налево, в стороне Великого посада, костров с гульбища не было видно. Но за стенами, за площадью из–за домов поднимались озаренные снизу клубы дыма. Боярин сверху мог разглядеть, насколько отошла здесь линия костров от старых стен. Прикинув на глаз расстояние, Василий Данилыч пробормотал: «Верных тридцать сажен будет».
Новгородец и раньше не переставал удивляться, глядя на бесконечные вереницы обозов с камнем. «Откуда князья московские столько народу и коней добыли?» – размышлял он. А теперь новая новость – костры! Для чего их разложили, Василий Данилыч так и не понял. Лишь утром, увидев множество землекопов, боярин догадался, что кострами оттаивали замерзшую землю.
– Ох, Москва, Москва! Экую казну надобно иметь! Конечно, деньги у князя есть, – считал в чужом кармане боярин, – Москва со всей Руси дани для Орды емлет, небось денежки прилипают. Опять же, как с нами обошлись: всю добычу забрали, – боярин горько вздохнул, – какие меха были! Того ли еще жди – с нас же выкуп сдерут. В Москве это водится. Деньги в московской калите есть, но чтоб так, с маху эдакую громаду поднять… Новый кремль строить затеяли, и каменный, и больше старого – деревянного. Ну! Ну!..
В эти дни опустел Кремль. Затих гомон на московских площадях и улицах. Все, кто мог держать в руках лопату, шли копать котлованы.
Боярин, не уходя с гульбища, смотрел и смотрел на толпы работающего народа. Ломал голову: с чего бы так не вовремя, так спешно работы начинать? Ну нароют котлованы, так их водой и затопит. Снегу вон еще сколько.
Так и вышло. Когда под ярким солнцем апреля пожухли, источились и рухнули снега, вода начала заливать котлованы. И опять запылали костры, теперь для того, чтоб люди могли обсушиться. Воду отливали беспрерывно. Сотни людей стояли вереницами, передавая по цепи ведра, полные рыжей, глинистой воды. Боярин глядел с опаской, глядел, злясь на себя, но не в силах побороть тревоги.
Еще на днях они с Прокопием Киевом смеялись, что–де народ в Москве в лаптях щеголяет, что–де далеко Москве до Новгорода, где лаптей и не сыскать, где ежели видят человека в лаптях, то сразу знают – чужой. Исстари повелось так в древнем торговом Новгороде, который не знал татарского погрома, который богатства копил веками. Там и последний пьяница в лаптях не пойдет – засмеют, он хоть драные, хоть со свалки, а сапоги добудет.
Иное дело Москва. Град новый. Град, где князья лишь от великой дерзости смеют со старшими городами тягаться. Давно ли Прокопий потешался над москвичами, дескать, каменный кремль строить затеяли, а сами в лапотках топают, и на тебе: строят, в ледяную воду в лаптях полезли.
Известно, как людей ни гони, а в лаптях в студеной воде много не выстоишь. Боярин подметил: «Вокруг костров народу все прибывает. Вишь, как тесно людишки к огню жмутся! Ноги–то, ноги босые, посинелые мало не в огонь суют…»
Даже до гульбища тянуло потной вонью от развешенных на кольях онуч. Боярин брезгливо морщил нос, посмеивался:
– Наработались!..
Но долго засиживаться у огня людям не позволяли. Владычные молодцы в высоко подоткнутых подрясниках, шлепая добротными сапогами по грязи, шныряли меж костров, гнали народ на работу, а подальше редкой цепью стояли княжьи дружинники. Поглядывая на них, боярин рассуждал сам с собой:
«Небось домой не сбежишь! Умеют на Москве навести порядок! Ничего не скажешь, умеют!»
Когда сын или Прокопий Киев звали Василия Данилыча с гульбища, он только отмахивался:
– Глядеть надо! Очей не смыкая, глядеть, ибо с великим поспешанием строят, и сие неспроста.
Давно подметил Василий Данилыч башню, выходившую в середине стены на Москву–реку. Ворота этой башни никуда не вели, глядели прямо на воду.
– Почто же тогда ворота строить? – ломал голову боярин.
– Ворота? Стало быть, надобны, – сказал ему Прокопий Киев.
– Да почто? – не унимался Василий Данилыч.
– Ну, скажем, – отвечал ему Прокопий после небольшого раздумья, – скажем, вылазку сделать, ежели по зимнему времени враг по льду Москвы–реки подойдет.
Объяснение Прокопия было подкупающе просто, но Василий Данилыч продолжал следить за постройкой мощной четырехугольной башни, тяжелые стены которой вставали все выше и выше. Запала Василию Данилычу мыслишка: «А может, в Кремле воды недостача, может, если этот подступ к реке перехватить, так и Кремлю не устоять? Жажда хуже голода!»
Василий Данилыч уже заранее радовался: «Продать такой секрет татарам али Твери – убытки вдесятеро возместишь».
Но чем дальше наблюдал боярин, тем труднее становилось разбираться в шумной толчее работ. Поднявшиеся стены башен загородились лесами. На берегу десятки печей жгли плитняк, добывая известь, клубами дыма заволакивало стройку.
Сегодня боярин разглядел, что в стороне от стен плотники рубили сруб.
– А колодец где же? – бормотал себе под нос боярин, перегибаясь через перила. Колодца нигде не копали. И тут боярина осенило: – Колодец будет в башне! Но в которой?
В эту тайну Московского Кремля Василий Данилыч впился клещом: смотрел, смотрел – и все без толку.
