Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 58 страниц)
Эх, туман! Туман! Сумей разглядеть Горазд, кто проехал мимо него в тумане, может быть, по–иному и судьба Гораздова повернулась бы. А проехал не кто иной, как Фома. Когда конная сотня литовцев прошла мимо и с вестью об этом к Семену Мелику ускакал Горазд, Фома остался сидеть в засаде. И не зря. Вершины сосен еще пламенели от последних лучей солнца, а в глубине оврага было совсем темно, и вот оттуда донесся скрежет подков о камни…
«Вторая сотня!»
Прошли. Фома лежал, слушал, считал. Только глухой ночью, когда поднялась луна и снова стали различимы кружевные листья папоротников, прекратилось движение врагов.
«Легко сказать: восемь вражьих сотен перешло овраг, а Горазд послан сказать Семену, что на него идет всего лишь сотня. Ну как Семка бросит свою сотню в бой!.. Погибнут… Погибнут все!»
Фома не усидел, плюнул на засаду, укрываясь за туманом, проскользнул мимо литовского табора и добрался до стана Мелика.
Там все было тихо. Мелик поднялся с кошмы заспанный, сладко позевывая, но с первых же слов Фомы сон с него как рукой сняло. Не теряя времени, Семен погнал вестника к Боброку, стоявшему с передовой московской ратью всего в пол–поприще [270]270
Поприще – мера расстояния, равнялась суточному переходу, около 20 верст. Были и другие расстояния, тоже называвшиеся поприщами.
[Закрыть]позади Семеновой сотни. Только когда ускакал гонец, Семка сказал Фоме:
– Ты о Горазде поминал. Не приезжал он.
– Как не приезжал?
– Не было.
Фома повернулся к своему коню.
– Куда ты?
– Искать.
– Не смей, – строго сказал Семен, – где его ночью найдешь? Только сам погибнешь.
– Авось!
– Говорю, не смей! О своей голове не думать ты волен, подумай о ином. У Боброка тоже не бог весть сколько людей, а врагов восемь сотен. Завтра каждый меч пригодится, а в твоих лапах и подавно.
Фома коротко чертыхнулся.
Подошедший к утру Боброк напал на Ольгердову сторожу внезапно. Нет, нет, звон не мерещился Горазду. Грохот и лязг битвы летели над лесом. Долетели они и до стана Ольгерда. Он кинулся к оврагу, сжимая рукой копье, глядел через овраг в лесную чащобу. Позади пели трубы. Сотрясая землю, нарастал гул: то конные литовские и тверские рати мчались на выручку.
«Поздно!»
Ольгерд с такой силой хватил копьем о камень, что древко треснуло.
«Поздно! За оврагом орущая толпа. Не полк – толпа!» Полураздетые, безоружные литовцы валились вниз с овражных обрывов, затаптывая друг друга. А вот и москвичи! Ольгерд услышал знакомый посвист, который ни с чем не спутаешь, посвист стрел. Вот одна ударила в ствол над головой, другая чиркнула по камню у самых ног, но Ольгерд не думал о московских стрелах. Размахивая обломком копья, он кричал своим конникам:
– Стой! Стой!
В самом деле, сейчас спускаться в овраг было нельзя. Разве выберешься оттуда, с десятисаженной глубины, под обстрелом москвичей?
С этого началось стояние. Ни москвичи, ни литовцы с тверичами не пытались перебраться через овраг.
Прошло несколько дней, и Ольгерд запросил мира. Слушая его посла, Дмитрий Иванович едва мог сдержать улыбку:
«Не вышло у Ольгерда Гедеминовича! Великий он любитель нападать врасплох, а тут не вышло. Вот, поди, Михайло Александрович бесится. Ольгерду что? Он взял да и повернул восвояси, а Тверскому князю худо, а будет и того хуже...»
Все эти дни Фома упорно искал Горазда, а когда заключили мир и московская рать собиралась двинуться домой, Фома сказал Семену:
– Я еще по лесу пошарю.
Семен только головой покачал.
– Шарь, пожалуй, только зря: захватили его литовцы.
– Так ведь Ольгерда о нем спрашивали, он говорит: «Такого нет».
– А ты больше верь Ольгерду.
Отойдя к своему коню, Фома задумался. «Где еще искать? Кажется, весь лес обшарили люди Семеновой сотни. Разве проехать тем путем, каким я ночью из дозора мимо литовцев пробирался?»
Давно бы проехать Фоме этим путем. Миновав густой ельник, Фома выехал в сырое редколесье и тотчас впереди в зарослях багульника увидел блеснувший доспех. Еще с коня Фома узнал Горазда. Соскочил на землю, наклоняясь, зацепился за кривой сучок, обросший серым лишайником. Сухо треснув, он сломался. Показалось, что от этого треска Горазд шевельнулся. Фома тихонько позвал:
– Гораздушка…
Молчание. Фома опустился на колени, отвел от лица Горазда ветку багульника, вздрогнул.
Глаз у Горазда не было.
– Выклевали! Выклевали, подлые! – застонал Фома, хватаясь за лук, ища глазами первого попавшегося ворона. Но вороны, чуя опасность, только каркали хрипло в отдалении.
– Горазд! Горазд, друг! – звал Фома.
Но разве разбудишь мертвого? Разве оживишь его слезой, которая сейчас скатилась по щеке Фомы и упала на грудь Горазда?
Никогда, никогда даже самые горькие слезы человеческие живой водой не были.
Взглянуть со стороны – сидит князь Дмитрий, подперев рукой голову, и глаз не отведет от окна, а за окном белеют Фроловская башня да часть стены, да виден народ, идущий кто с Великого Торга в Кремль, кто из Кремля. Только и всего. Что же так смотрит Дмитрий Иванович, чего высматривает?
Ничего!
Смотрел Дмитрий Иванович в окно, но ни башни, ни людей не видел, и, только услышав быструю поступь брата, очнулся. Едва тот вошел, как Дмитрий позвал:
– Володя!
– Знаю! – хмуро отозвался Владимир Андреевич. – Все знаю и не дивлюсь, что Ванька Вельяминов пошел в Орду для Твери ярлык добывать. Ныне, после смерти Василия Васильевича, Ваньке надеяться больше не на что: тысячничество у него по усам текло, а в рот не попало, вот он вконец и озлился, и в Орду ему путь прямой. Дивлюсь я иному: как он ярлык добыл?
– Чему тут дивиться? Аль Мамай друг нам?
– Я про иное. Мамай, само собой, – враг, а только к нему в юрту так запросто не придешь: пути знать надо, а Ваньке откуда их знать? Охлопотал ярлык не столько он, сколько дружок его Некомат–Сурожанин. Этот старый змий в Орде – как рыба в воде.
– Почему именно Некомат?
– Из Твери они вместе поехали. – Владимир присел на подоконник, бросил взгляд на Фроловские ворота. – Вон там, на Великом Торгу, у Некомата ларь поставлен, а ныне, после явной измены, в Москву путь ему заказан, а где он парчи да аксамиты продаст, кроме Москвы. Не в Твери же – там бедно. Выходит, Некомат наживу почуял, вот и переметнулся, а нажива ему будет лишь тогда, когда князь Михайло в самом деле великим князем Владимирским учинится.
– Вот и я думаю: Михайло ярлык получил и к Ольгерду помчался.
Владимир строптиво дернул плечом.
– Пусть приходит Ольгерд Гедеминович, пусть попробует Михайлу на великое княжение сажать! Нам набеги Ольгердовы не в новинку.
Дмитрий промолвил будто про себя:
– Довольно терпеть набеги Ольгердовы! Довольно! Настало время всю Русь поднять. Не промедлим, так пока враги собираются, с Тверью покончить можно, если… всей Русью навалиться.
– Всей Русью?
– Ну, может, и не всей, а все же. Считай. Московская рать, да твои Серпуховские, да Боровские полки – это уже две рати. Да князь Кашинский, надо думать, не откажется с Михайлой Александровичем поквитаться.
– Углицкий князь, – подсказал Владимир.
– Нет, Углицкому князю дай бог отбиться от Тверской рати, которую князь Михайло намедни на него послал, а вот Василий Васильевич Ярославский с подручным своим князем Моложским на зов мой придут, – Дмитрий чуть улыбнулся, – им ссориться с Москвой не с руки, кольцом вокруг них московские владения лежат. Это уже пять ратей.
– Ростовских князей позовем, они тоже не поперечат, придут. – Владимир говорил, а сам поглядывал на брата. – Многие в Ростове слыхали, как князья Василий да Александр Костянтиновичи, узнав о разгроме Торжка, говорили гневно: – За этот–де разбой надо бы Михайле Александровичу воздать сторицей, – а брат их двоюродный князь Андрей на пиру однажды, лишнюю чарку хватив, обозвал Михайлу Александровича простыми словами.
– Андрей скажет, – с невольной улыбкой откликнулся Дмитрий.
Владимир Андреевич загнул шестой палец.
– Кого еще звать будешь?
– Тестя позову Дмитрия Костянтиновича с родичами, считай еще три рати: Нижегородская, Городецкая и Суздальская.
– Это уже девять!
– Теперь подручных князей считай. Федор Романович Белозерский, да Андрей Федорович Стародубский, да Федор Можайский, да Роман Новосильский, ну и твой сосед Оболенский князь Семен Костянтинович.
– У меня два соседа. Брат Семена Иван Костянтинович в Тарусе княжит, от Серпухова рукой подать.
– И то верно, позовем и Тарусского князя. Слышно, он Михайлу Тверского не больно жалует.
– А кто его жалует? Вся Русь Тверского князя проклинает!
Владимир сказал это почти шепотом, но так сурово, что Дмитрий поднял голову. Владимир будто того и не заметил, начал считать:
– Белозерская рать… Стародубская… Всего шесть, а там мы девять насчитали, значит, всего пятнадцать. Владимира Пронского позвать надо, он Москве друг.
Дмитрий отрицательно мотнул головой.
– Нет, не надо его звать. Москве он друг, а Олегу Рязанскому недруг, а живет под рукой Олега. В таком деле Рязань задирать остережемся, оно, глядишь, и будет ладно. Олег Иванович, известно, муж хитроумный и, если его не задеть, будет сидеть смирно да поглядывать из Рязани, как мы Михайлу Александровича бить будем, хотя, конечно, Рязанскому князю больше по сердцу, кабы нас Тверь побила.
Дмитрий засмеялся, потом, согнав улыбку, сказал:
– Ты жену не вздумай за Ольгерда корить.
– Что ты, она чем виновата? – Владимир нахмурился. – Что тут поделаешь? Ольгерд Гедеминович дочь за меня выдал, а разбойничает по–прежнему. Видать, молодая жена княгиня Ульяна ему, старому, родной дочери дороже.
– Полно! Не потому он Михайлу Тверского поддерживает, что брат он Ульяне, а потому, что, сядь Михайло на великокняжеский стол, Ольгерд на всю Русь лапу наложит. Ну, а князю великому Литовскому Ольгерду Гедеминовичу я подарочек припас. Пока он с Мишкой Тверским шептался, я с князем Смоленским да с князем Дебрянским сговорился.
– Ужели Смоленск и Брянск придут к нам на помощь?
– Придут! Вот тебе и подручные Ольгерда. Как дело до дружбы с Москвой дошло, так и Ольгерд не страшен!
Владимир повторил:
– Не страшен! Да, выходит так! А глядишь – это уже семнадцать ратей.
– Придет и осьмнадцатая и драться будет люто.
– Чья рать?
– Новоторжская!
– Этих только позови – злы.
– Думаю, и Господин Великий Новгород придет.
Владимир вскочил, крикнул:
– Девятнадцать ратей на Тверь пойдут! Со всех сторон! Звездой! Знал, что делал дед наш Иван Калита, начиная Русь собирать! Ныне вся Русь под рукой Москвы!
– Ну это ты через край хватил. Воины, откуда ни придут, будут биться на совесть, ибо простым людям князь Михайло насолил довольно набегами Ольгерда Гедеминовича. Так то простые люди, а князья? Князей еще поднять надо. Может, кого и пугнуть придется.
Владимир перебил:
– Надо ко князьям послать знатных людей. Пошли к Ивану Тарусскому простого человека, вроде Семена Мелика, обидится, ибо блюдет он сверх меры свою княжью честь.
– Что ж, за этим дело не станет, потешим князей, бояр к ним пошлем.– Дмитрий, помолчав, добавил: – Молодых.
– За что стариков обижаешь?
Дмитрий встал, взял брата за плечи, заглянул в глаза:
– Пошлем молодых, чтоб скакали борзо, чтоб полки подняли скоро. Промедлим – погибнем!
– А по мне, дать бы время Ольгерду подойти. Пришла мне охота с тестюшкой посчитаться.
– Не один Ольгерд рати собирает! – Дмитрий еще крепче сжал плечи Владимира. – Сегодня Владимир Пронский донес: орды Мамая начали двигаться к рубежам Руси…
Дмитрий почувствовал, как под его пальцами дрогнули плечи Владимира.
– Промедлим – погибнем! – повторил он.
– Милости прошу, государь Ольгерд Гедеминович! Милости прошу! – Паучиха говорила медовым голосом, потом не сказала, каркнула: – Дары! – Но слово это было обращено не к Ольгерду. Тиун Евдоким тотчас с поклоном подал боярыне серебряное блюдо. Паучиха вновь зарокотала: – Прими, государь, хлеб–соль. Милости прошу!
Тяжело навалясь на плечо отрока, державшего стремя, Ольгерд спустился на землю, подошел к Паучихе и, не принимая блюда, сказал:
– Не узнал я твоего поместья, боярыня. Не узнал. Видать, стар становлюсь.
– И, полно, Ольгерд Гедеминович, ты стар, да зорок. Как поместье узнать! Сожгли меня москвичи, вот и хоромы, и избы, и кузни новые.
– А мастера?
– Мастеров много старых. Дай бог здравия князю Михайле Александровичу, помог беглых имать.
– А Фомка–мастер здесь? У тебя? На цепи?
– Какое на цепи. Тогда же с москвичами ушел, а намедни, когда московская рать вдругорядь шла град Микулин жечь, Фомка здесь был. Князь Митрий меня не тронул, видно, спешил, а Фомка, вражий сын, мимоходом успел анбар запалить.
Боярыня говорила, говорила, явно заговорить Ольгерда хотела. Но разве его заговоришь, если в голосе дрожь проступает. Пристало ли боярыне скулеть, но, поди ж ты, скулится, ведь хлеб–соль князь так и не взял.
Ольгерд позвал:
– Явнут!
Подошел здоровенный детина, страховидный и зверовидный, как с испуга показалось Паучихе.
Бросив косой взгляд на согнувшуюся перед ним боярыню, Ольгерд с явным умыслом сказал по–русски:
– Боярыня Василиса мастеров переловила, сие благо. Ты мастеров перевяжи да завтра же, не мешкая, гони их в Литву.
– Государь! Государь! – Василиса с воплем упала на колени.
– А хоромы и кузни сжечь!
– Государь, помилуй, за што?
Будто только сейчас Ольгерд заметил, что Паучиха ползает перед ним в пыли.
– Ты еще спрашиваешь! Знаешь ли ты, боярыня, какие воины у меня погибли лишь потому, что в руках у них были мечи Фомкиной работы?
– Виновата, государь, помилуй!
Но Ольгерд вновь забыл о Паучихе, он слушал Явнута, потом, нахмурясь, приказал:
– Не мудри! Сказано жечь – жги сейчас, а утра ждать нечего, в старухиных хоромах ночевать не буду, она там, чаю, клопов наплодила, даром, что хоромы новые. Шатер мне поставь…
Глядя, как разгораются постройки ее усадьбы, Паучиха тихо всхлипывала. И надо бы поголосить, да страшно.
Боярыня сидела на том самом месте, где стояла она на коленях перед Ольгердом. Уголком плата вытирала глаза.
А пожар полыхал все жарче. Белоснежный шатер Ольгерда мерцал розовым светом, но в ту сторону Паучиха и глядеть боялась, и только когда среди ночи к шатру прискакал запыленный всадник, навострила уши.
Из шатра вышел Ольгерд. Смерил гонца взглядом, глухо сказал:
– Слушаю. Говори.
– Великому князю Литовскому Ольгерду Гедеминовичу великого князя Тверского Михайлы Александровича слово. – Гонец перевел дух и вдруг упал перед Ольгердом на колени, заговорил с надрывом, срываясь на крик:
– Спеши, Ольгерд Гедеминович, спеши выручать князя Михайлу. Осьмнадцать ратей осаждают Тверь!
– Осьмнадцать ратей?
– И двадцать один князь стоит у стен града Твери! Да еще Новгород Великий на нас ополчился, того гляди, подойдут его рати.
Ольгерд круто повернулся, ушел в шатер. Гонец, не поднимаясь с колен, смотрел ему вслед, но полотнище, закрывавшее вход, оставалось неподвижным. Тверич встал, медленно подошел к своему коню, взял в пригоршню гриву, отер с лица пот.
Доконал Ольгерд Паучиху. С этой ночи и голова и руки у нее начали трястись, но и в трясущейся голове сидела, как клещ, набухала, раздувалась мысль: «Подойдет Ольгерд Гедеминович к Твери, в пух и в прах разнесет осьмнадцать ратей. Не я одна – двадцать один князь станет перед ним на колени. Встанут! А Фомку литовцы поймают, поймают, поймают…»
Так до самого рассвета тряслась от злобы и бессилия Паучиха. За ночь поместье сгорело до тла, лишь кое–где на пепелище мерцали потухающие угольки. С рассветом ожил стан Ольгерда. Мимо Паучихи погнали ее мастеров. Кто–то из них крикнул:
– Прощай, боярыня Паучиха! Попила нашей кровушки! Баста! Ныне Ольгерд ее пить будет…
Паучиха не подняла головы. Патлы седых волос, свисая из–под сбившегося плата, закрывали ее глаза, и кто бы подумал, что и сейчас в путающихся мыслях Паучихи, будто холодная струйка, пробивалась, текла одна думка: «С кем беды не бывает? Проживу! Мастеров угоняют, на мужиков князь не польстился. Проживу!»
Вокруг поднимались с ночлега полки литовские, и, когда земля загудела от топота, из–под растрепанных прядей сверкнул острый взгляд Паучихи. Боярыня готова была глаза протереть.
«Явь или сон?»
Литовские полки шли на запад, шли в Литву.
«Сон? Нет, явь, явь! Попятился Ольгерд Гедеминович!»
Старуха глядела, тряслась, а рядом с ней, оцепенев, смотрел на уходящие полки тверской гонец, шепча не то молитвы, не то проклятия.
Башня Тьмацких ворот вся сотрясалась от ударов тарана. Князь Михайло Александрович чувствовал, как после каждого удара вздрагивает у него под ногами полуразрушенная лестница. Оттого и шагал он неуверенно, пошатываясь. Так хотелось думать, а ведь знал: шатает его потому, что измучен он вконец, лишь сознаться себе в том не хотел.
За недели битвы истаяли ярость, отвага и доблесть начала осады, когда из этих самых Тьмацких ворот выехал он навстречу врагам. Теперь не то. Теперь вылазки не сделаешь. Подойдя к двери, ведущей из башни на стену, князь толкнул ее. Дверь не подалась. Князь толкнул сильнее. Все то же. Подошли воины, навалились, били, но дверь – как приросла. Начались толки:
– Из правого угла башни уже два бревна выбиты, осела башня, косяки перекосило, и дверь зажало. Посторонись, княже…
Воины притащили чурбан, начали бить в дверь. Полетели щепки.
Наконец разбитая дверь рухнула. Князь вышел на стену.
Взглянув в щель бойницы, подумал:
«Вон они, стенобитные машины москвичей, до сих пор валяются под стенами порубленные, обгорелые. Был день! В тот день, в среду, восьмого августа, отбив приступ, тверичи сделали вылазку, а ныне…»
Князь высунулся, хотел посмотреть на таран, бивший в угол башни, но рядом в стену ударил камень. Михайло Александрович отшатнулся. Почему–то вспомнилось, как в первые дни от ударов тарана по глиняной обмазке пошли трещины, потом глина начала осыпаться, и сейчас башня стояла облупленная, обнажив свои бревна. Только кое–где между бревен держались осколки беленой глины. Издалека казалось, что на башне высыпала сыпь. Это здесь, у Тьмацких ворот, а остальные башни все обрушены, да и эта простоит недолго: таран бьет и бьет, а сделать вылазку, как раньше, сил нет. Да и как идти на вылазку, если на месте сгоревших тверских посадов встал вражий острог, неперелазный тын кольцом охватил кремль. [271]271
Часто во время осады вокруг города строили стену, отрезая осажденных от окружающей местности. Так было сделано и в 1375 году при осаде Твери.
[Закрыть]
Князь скрипнул зубами. «Княжество разорили, городки пожгли, сейчас посягают на основу, на кремль».
Шепот, просочившийся в уши князя Михайлы, нарушил его горестное раздумье.
– Стоит дьявол, стоит на своем, до сих пор не понял, что наше дело гиблое, что супротив всей Руси Твери устоять не мочно…
В былые времена за такие речи жди расправы, сейчас князь прикинулся, что ничего не слышит.
«Люди озлоблены, а оружие в руках у каждого. Как бы худа не было». Вспомнил, что шел сюда посмотреть на стены после отбитого приступа. Отбитого ли? Сегодня на заре полезли между двух башен на стены кашинцы, белозерцы и моложцы, да ярославская рать стояла наготове, да лучники с тына били по стенам и башням, засыпали стрелами. Где уж тут было устоять! Враги без большого труда забрались на стену, порубили защитников и… ушли.
Почему? Непонятно! Почему даже не попытались вломиться в город? Чего ждет Дмитрий Иванович?
Князь Михайло пошел по стене навстречу женщинам, тащившим убитых и раненых. Князь не слышал стонов, не слышал, что внизу под стеной попы уже начали петь панихиду по убиенным, он шагал и шагал прямо на людей, зная, что дорогу ему дадут.
Поскользнулся в луже крови, запнулся за чьи–то ноги, пошел дальше, за спиной приглушенные голоса:
– Шагает, не глядит!
– Человек кончается, а ему што…
Только после этих слов услышал негромкий стон сквозь стиснутые зубы. Не оглянулся, пошел дальше, а вслед:
– Он Ольгерда с Мамаем ждет!
– Дождется, как же! С осьмнадцатью ратями биться – дураки они, што ль…
– Это мы, дураки, за что погибаем?
– За Тверь!
– Дурень ты! Аль у тя в Твери хоромы боярские, аль анбары купецкие? За князя Михайлу помираем, а он через убитых шагает и под ноги не взглянет.
– А по мне што Тверь, што Москва – все одно Русь.
– Вот возьмут нас москвичи…
– А пущай берут, лишь бы живу остаться, а тягло тянуть што Михайле, што Митрию аль другому какому князю все едино придется.
Даже после таких воровских слов князь Михайло не оглянулся, заставил себя не оглянуться, только дернул шеей.
В десятке шагов от него ломали подожженную во время приступа кровлю стены. Хоронясь от стрел, воины топорами отбивали горящие тесины, сбрасывали их наружу в воду рва.
Вдруг удар! Пудовый камень, брошенный камнеметом, выбил короткое бревно из простенка между бойницами. Осела горящая крыша. Один из воинов повалился без крика, другой, зажав разбитое лицо, глухо повторял:
– Ух! Ух! Ух!
Князь прошел мимо, чувствуя, что его охватывает дрожь.
Нет, не гибель, не раны людей ошеломили князя Михайлу, даже слова об Ольгерде и Мамае его не тронули, сам давно догадался, что помощь не придет, но слова «што Тверь, што Москва – все одно Русь», как кистенем по голове, оглушили.
«Устали люди, с пятого августа осада, а ныне августа тридцать первый день», – думал князь, а сам понимал – не только в усталости дело: многому научила осада, люди думать стали, и надежда на них плоха. «С тверских стен Русь увидели»… – В голове от таких дум муть.
Пробравшись через обгорелые развалины угловой башни, князь вышел на сторону Волги и замер у первой же бойницы.
По обоим мостам, построенным через Волгу осаждающими, шли рати. Навстречу из московского стана бежали толпы, кричали, гулко били в щиты.
Михайло Александрович силился расстегнуть ворот кольчуги, не сладил с застежками, закрыл ладонью глаза.
Над подходившими ратями колыхались стяги Господина Великого Новгорода.
«За Торжок пришли рассчитаться. Так вот кого поджидал Дмитрий! Завтра, от силы послезавтра общий приступ и… смерть. От новогородцев пощады не жди! Смерть! Или…»
Князь опустил голову. Мысль о том, что борьба кончена, что Москва оперлась на всю Русь и победила, победила не только на стенах Твери, но и в мыслях тверичан, на которых и в будущем стала надежда плоха, и надо, пока не поздно, просить милости, эта мысль была слишком горька, чтоб ее высказать даже себе, но иначе… иначе смерть.
