Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 58 страниц)
– Эй! Хозяин! Аль не видишь, лучина догорает, робятам гулять темно, – крикнул Фома кабатчику.
Тот, кряхтя, вылез из–за пивного бочонка, подошел к светцу, обломил угольки, они упали в воду, потухли с шипением, запалил новую лучину. В это время бухнула замокшая, тяжелая дверь кабака, дрогнуло разгорающееся пламя светца. Вошел новый гость. Кабатчик посмотрел на него, оценивая: «От такого корысти не жди, какой–то старикашка в потертом армяке».
Гость тем временем подошел к столу, где пил Фома, окруженный всяким случайным сбродом.
– Гуляешь?
Фомка поднял на гостя красные, мутные глаза, промигался, еле разглядел светлую, будто кудельную, бороду. Лица не разобрал: оно было в тени от косматой, надвинутой на самые брови шапки.
– А што мне не гулять? – Фома орал пьяно, с задором. – Князь мово слова слушать не захотел, пущай же без Фомы и строит свой кремль. Пущай! А старому козлу Пахому я еще ноги поломаю и бороду выдеру! Дай срок!..
Гость перечить не стал, даже поддакнул:
– Так, так…
Сел к столу, Фомка перегнулся через стол, налил ему полную чарку, принялся врать про обиды. По правде, Фома и сам знал, что обиды выдуманы, что ему не пристало очень–то обижаться на Дмитрия Ивановича за то, что тот, его не слушая, всю Москву поднял на работу. Тут бы Фоме за ум взяться да со своим обозом и показать, как надо камень возить, но куда там, Фома задурил, пошел по кабакам, ждал, что князь велит его схватить, на цепь посадить или еще что сделать, вот тут Фома и отвел бы душеньку – поорал бы. Но ничего такого не случилось: князь за ним не посылал, в Кремль никто Фомку не волок. Точно и не бывало на Москве Фомы–атамана. Это было непонятно и обидно. Фомка не раз уже подумывал идти к Дмитрию Ивановичу с повинной, не раз чесались руки раскидать закрутившуюся вокруг него шайку кабацкой голи, да в пьяном угаре как–то все забывалось.
Поглядев, как новый гость выпил чарку, заел ее головкой лука и больше пить не стал, Фома вдруг решил, что старик этот подослан к нему Дмитрием Ивановичем. Подумав так, Фома обрадовался, вскочил, отпихнул кого–то из подвернувшихся под руку дружков, крикнул кабатчику:
– Эй! Сколько там с меня казны спросишь? – Не дожидаясь ответа, скинул с плеча кафтан, швырнул его на стойку и пошел к выходу. Старик поднялся за ним следом. Видя то, Фома еще пуще уверился: «Подослан ко мне старик. Ну и ладно! Коли так, я еще покуражусь!»
На улице крутила метель. Над крыльцом кабака ветер раскачивал фонарь, скрипела железная петля.
Фоме без кафтана стало холодно, в голове прояснело:
– Что он, старый черт, заснул? – бормотал он, оглядываясь на дверь кабака. Наконец она открылась, вышел старик, прямо направился к Фоме.
– Давай без обиняков, старче, много разговаривать мне недосуг, зябко. Ко мне послан, от князя?
– К тебе, от князя! – откликнулся старик.
– Говори.
– Обидел тебя князь Дмитрий Иванович, крепко обидел молодца! Вижу, вижу, как ты горе вином заливаешь…
Чем дальше шептал старик, тем меньше понимал его Фома. Никак не мог в толк взять, к чему он свою речь клонит.
«С перепою, што ли, разум отшибло?» – подумал Фома, но тут старик вымолвил такое, что у Фомы и хмель из головы выскочил.
– Ты, Фома, слушай да на ус мотай. Найдутся князья и помилостивее Митьки Московского. Труды твои не забудут. Дело–то простое. Подстереги князя Митрия где–нибудь вечерком да ножичком его и пырни…
– Вор! – рыкнул Фома, схватил старика за пояс, тряхнул. Однако старик оказался нежданно сильным и увертливым. Он рванулся, ударил Фомку в скулу. Фома крякнул, сплюнул кровью и, бросив кушак, ловко перехватил врага за горло, но тут же резкая боль в груди заставила его разжать пальцы. Падая, Фома увидел в пляшущем свете фонаря внезапно ставшее молодым и знакомым лицо лиходея. Фома рванулся за ним, закричал. Из кабака выскочили люди, еще не понимая, в чем дело, подхватили Фому под руки, повели в кабак. Опять бухнула дверь.
Как в дурманном полусне, Фома слышал встревоженные голоса:
– Кровь на ё м, робята!
– В грудь, посередке, ножом!
– Ах, вор! Ах, лиходей!
В шуме голосов бормотал тихо, но настойчиво басок кабатчика:
– Очухайся, дядя. Говорю, очухайся! Ну–ка тройной перцовой…
Перцовка обожгла глотку. Фома открыл глаза. Дышать было больно и тесно. Когда успели рану перевязать, он не помнил.
Фома с трудом понял, где он. Сидел он на полу около светца. Как и раньше, в воду падали угольки с лучинки, с шипеньем гасли. Вокруг стояли все, кто был в кабаке.
– Это у тя чаво такое? – указал кабатчик.
Фома медленно поднял руку, разжал крепко стиснутые пальцы.
– Кудель, – сказал кто–то.
– Борода! – охнул Фома, только сейчас поняв, почему ему померещилось, что лицо старика стало вдруг молодым и знакомым.
Заметался, застонал.
– Борода! Борода кудельная! Робята, не глядя на ночь, волоките меня сей же час ко князю Дмитрию. Волоките, пока не помер. Меня на душегубство старик подговаривал, да и не старик он вовсе, я с него кудельную бороду содрал…
…Еле упросив открыть им ворота, ватага Фомкиных дружков с криком и шумом ввалилась на княжеский двор.
В этот поздний час Дмитрий не спал. Вместе с князем Владимиром и митрополитом Алексием сидел он в мастерской у Луки. Услышав шум, все они вышли на двор.
Кабатчик соскочил с саней, сдернул шапку.
– Беда, княже, разбой явный. На твою голову лихо задумано…
В коротких словах рассказал, что успел понять из слов Фомы.
Дмитрий подошел к саням, приподнял тулуп. Фома лежал в беспамятстве.
– Боярин… Боярин… Боярин… – твердил он, будто силился назвать имя, да так и не мог.
ГЛАВА ШЕСТАЯКрутила поземка, пересыпая сугробы сухого колючего снега. Тщетно кутался Бориско в драный тулупчик, невесть каким путем им добытый, продувало то в ту, то в другую прореху. Наклонясь против ветра, парень медленно брел по дороге. Но вот за белыми космами пурги проглянули темные башни с нахлобученными на них шлемами высоких кровель. Бориско приостановился, пошмыгал сизым, обмерзшим носом, вздохнул:
– Ух! Кажись, до града Кашина доплелся. Теперь передохну. Здесь, в Тверском княжестве, всякого московского недруга приветят.
Ободрившись, Бориско зашагал веселее, однако холод давал себя знать, поэтому еще в посаде, не дойдя до городских стен, свернул он к дверям первого попавшегося на пути кабака. Поднялся по измызганной лестнице. У порога вдруг оробел, стоял, скреб в затылке, не решался протянуть руку к деревянной дверной скобе. В самом деле, почто в кабак идти, коли в кармане денег ни полушки? Раздумывая так, Бориско долго, чтоб время провести и с духом собраться, обстукивал свои обмерзшие расхлябанные лапти. Но мороз и голод взяли свое, парень, видимо, что–то надумал, ухватился за скобу, рванул на себя дверь, вошел. Запах жирных щей ударил в нос. Проглотив голодную слюну, он сел поближе к печке, прижался хребтом к горячим кирпичам. Мелкой дрожью трясло иззябшее тело. В тепле стала морить дремота. Бориско распустил губы, стал поклевывать носом, но тут его кто–то дернул за рукав. Парень вздрогнул, поднял голову, глядел осоловело. Потом понял, что перед ним стоит хозяин кабака.
– Не здешний? – спросил кабатчик.
Бориско кивнул.
– Оно и видно. Не знаю, как там, отколе ты пришел, а у нас в Кашине так не заведено. Пришел в кабак, тряхни мошной, еды, вина потребуй. А ты в даровом тепле спать пристроился.
– Кабы у меня было что в мошне, – покривился невеселой улыбкой парень, – а коли в одном кармане блоха на аркане, а в другом вошь на цепи, так… – Парень не договорил, почувствовав, как пальцы кабатчика неторопливо, но твердо вцепились ему в воротник. Тряхнув головой, Бориско вдруг сдерзил: – Думается мне, что ты, дядя, меня и так покормишь.
Кабатчик оторопел:
– С чего бы это я тя, голодранца, кормить стал?
– А узнаешь, отколь я пришел, почто к вам пробирался, небось по–иному заговоришь.
Пальцы кабатчика так же медленно разжались. Был он осторожен и умудрен долгим опытом. Рассудив, что парня вышвырнуть он всегда поспеет, кабатчик сказал, оглядываясь на питухов, [163]163
Питухи – пьяницы.
[Закрыть]завсегдатаев его кабака.
– Коли на то пошло, поведай нам, отколь пришел. Пошто?
– Иду я из Московского княжества!
Кабатчик и бровью не повел, но по его пристальному взгляду парень понял: зацепило!
– Там на Москве князь Митрий Иваныч кремль каменный строить затеял…
– Говорят об этом повсюду. Но говорят разно. Истинно ли строится? – спросил кабатчик.
– Ну, строить еще не начали, а каменья навезли неисчислимо и по сию пору возят. Мне верь, я на каменной возке хребет погнул изрядно. Оттого и из Москвы убег.
Кабатчик открыл рот, видимо, хотел что–то сказать, но передумал, промолчал. Бориско не заметил этого, продолжал говорить все громче, с явным намерением, чтоб весь кабак его слышал:
– Ох, и зол же я ныне на Москву! Вот до чего зол, – провел ребром ладони поперек горла, – а на самого князя Митрия особливо. Ну о том говорить не будем. Промеж нас свои счеты.
Услыхав такое бахвальство, кабатчик не стерпел:
– Какие у тя, прощелыги, свои счеты с великим князем Московским могут быть?
Бориско понял: заврался, не поверили, а коли так, надо уходить, пока по шее не дали и с лестницы не спустили, крыльцо у кабака высокое, и лететь с него несладко.
Встал. Медленно, жалея расстаться с теплом, стал застегивать тулупчик. С трудом сгибая ноги, пошел к двери. Не дойдя до порога, оглянулся на кабатчика:
– Прощай, добрый человек, спасибо за хлеб–соль. Брел я от Суздаля, мерз и голодал, ждал – в Кашине меня приветят, а ты… Эх! – Махнул рукой.
Кабатчик вдруг с нежданной прытью обогнал парня, заслонил собою дверь.
– Куда сейчас пойдешь?
– А тебе какое дело? – огрызнулся Бориско.
Но кабатчик будто и не слышал гневного ответа парня, схватил его за рукав, заговорил его, задержал вопросом:
– Неужто так, в такой одежонке от самого Суздаля идешь?
Бориско не понял, что его не хотят выпускать из кабака, отвечал простодушно:
– Иду. В Тверь пробираюсь. Я сперва вверх по речке Нерли Клязьминской шел, а за Переславлем по Нерли Волжской спускался. Здесь меня и зима захватила. К Волге подошел, смотрю, а она стала. Ну, перешел я ее по льду, тут уж до Кашина рукой подать, я и свернул сюда передохнуть, благо таиться боле не надо, что враг я Митрию Ивановичу. Чаю, здесь, в Тверском княжестве, я пригожусь.
– Само собой… – торопливо бормотал кабатчик, оттаскивая Бориску от двери. – Только что ж эдак–то уходить? Отдохни, перекуси, выпей.
Как–то разом оказался Бориско за столом перед миской жирных горячих щей. Первая ложка обожгла. Начал есть торопливо, давясь, утирая сразу вспотевший лоб. Лишь опорожнив миску, заметил, что в кабаке пусто: ни хозяина, ни гостей, только в углу сидел монах, перед ним стояла стопка водки и блюдо с солеными рыжиками да за стойкой взгромоздилась на винный бочонок рыхлая баба.
Бориско не подумал, куда это девался весь народ. Облизав ложку, он потянулся к вину, но тут монах поднялся, подошел, взял из рук чарку.
– Погоди пить, парень. Слово тебе надо сказать. Выйдем. Не косись на вино, сейчас вернемся, и пей тогда во здравие.
Хозяйка было зашевелилась на своем бочонке, но, услышав, что гости сейчас вернутся, успокоилась.
Бориско набросил на плечи тулуп, нахлобучил шапку. Вышли. Едва захлопнулась дверь, как монах прохрипел:
– Беги, пока цел, дурень! – схватил Бориску за руку, поволок вниз по лестнице. Бориско и сообразить ничего не успел, бежал за монахом, который хоть и путался в рясе, но был на ходу легок. Лишь свернув в какой–то переулок, отдышавшись, парень опомнился, уперся.
– Куда ты меня волочешь, отче?
– Эх ты, ворона! Кабатчик и гости куда делись?
– Дьявол их знает. Мне–то что до того?
– Ну и дурак! – в глазах монаха была неподдельная тревога. Бориско невольно поверил ему. – За караулом они пошли. Тебя в узы брать!
– Меня? В узы? За что?
– Ты о Москве как говорил? Вспомни.
– Говорил, что думал. Чай, не в Москве, в Тверском княжестве мы. Чего тут таиться?
– Ой, дурень! Дурень! – Монах свирепо тряхнул парня за плечи. – Куда ты пришел, садова голова? – передразнил: – «Тверское княжество! Тверское княжество!» А того тебе невдомек, что князь Василий Михайлович Кашинский Михайле Тверскому ворог лютый, ну, а Москве он, само собой, друг! Вот те и Тверское княжество! Такое тебя здесь ждет, что своих не узнаешь. Уходить надо!
То ли проворен был монах, то ли просто деньгу имел человек, но в Кашине они не застряли. Монах быстрехонько раздобыл коней, и в сумерки они выехали на Тверскую дорогу. Метель к тому времени утихла. Монах сердито ворчал себе под нос, глядя, как их кони перебираются через сугробы, которые намело поперек дороги.
– След оставляем явный.
– Неужто погони за нами ждешь? – спросил Бориско. – Не велика я птаха, чтоб за мной гоняться.
Монах только фыркнул в ответ.
Быстро темнело. Из–за елей поднимался медный щит месяца. Постепенно снег поголубел, заискрился. Наступила ночь. Дорога, круто изгибаясь, полезла вверх через высокий, заросший лесом холм. На вершине его монах отпрукал коня, оглянулся. Небо с неяркими, притушенными лунным светом звездами огромным зеленовато–синим шатром висело над спящей землей. Уходя в бесконечную даль, темнели леса. Светились в прогалинах между ними снежные поляны. Но монаху было не до красот зимней ночи, он смотрел вниз на узкую змейку дороги, то взбегавшую на холмы, то прятавшуюся в тени дремучих елей. Бориско проследил взглядом один за другим все видные отсюда извивы дороги – пусто.
– Поехали, что ли, отче. Никого за нами нет.
Но монах продолжал вглядываться. Он хорошо знал весь сложный переплет дел в Тверском княжестве и не мог поверить, что нет за ними погони. Усобица! Это слово он долго вдалбливал в Борискину голову, но не мог втолковать парню, что тот для кого–то может стать завидной добычей.
– Усобица – дело княжье, – твердил Бориско, – я тут ни при чем.
– А кто в кабаке брехал, что–де у него с князем Дмитрием свои счеты?
– Сбрехнул я самую малость!
– А коли правду говорил, так нечего прибедняться. Аль думаешь, что я тебя, дурака, жалеючи в Тверь с собой везу? В Кашине я, тебя выручил потому, что князю Михайлу Александровичу ты пригодишься.
– Да на что я ему?
– Придет пора князю Дмитрию какую ни есть пакость сделать – лучше тебя и человека не сыскать. – Монах вдруг подался в тень под широкие лапы ели: – Смотри!
На темени соседнего холма, на дороге, в просвете между деревьями мелькнул всадник, за ним другой, третий, четвертый…
– Может, это так, проезжающие, – нерешительно пробормотал Бориско. Парень все не верил в погоню.
– Смотри, дурень, шеломы поблескивают.
Всего они насчитали десяток преследователей. Когда проехал последний, монах хлестнул коня.
– Видал? Уразумел? Десять соколов на тебя, на малую птаху, выпустил Кашинский князь. Теперь давай бог ноги. Близко они!..
Скакали всю ночь. Под утро шатающиеся от усталости кони начали спотыкаться. Монах с тревогой оглядывался назад.
В серой, леденящей мгле предрассветного тумана в двадцати шагах все становилось размытым, зыбким, а дальше и совсем ничего не было видно. Бориско не мог понять, по каким признакам узнает монах, что погоня не отстала, но по явной тревоге на его лице он догадывался, что это так.
Монах вдруг остановился, огляделся по сторонам.
– Здесь!
Повернул коня в лес по еле заметной среди сугробов тропе. Бориско осмелился было спросить:
– Почто мы в лес повернули?
Но монах коротко оборвал:
– Прикуси язык!
Ехали друг за другом: монах впереди, Бориско следом. Монах все время перегибался с седла, вглядывался в тропу. Внезапно резко остановил коня, так что Бориско наехал на него сзади. Соскочив в снег, монах показал на ствол сломанной сосны.
– Стой здесь. Шаг вперед – смерть! Голос подам, тогда можно вперед ехать. Вишь, там впереди столетняя ель? Как за нее завернешь, жди меня.
Повернулся, пошел в лес, нимало не заботясь, что в сугробах он оставляет явный, даже ночью хорошо видный след.
– Иван Степаныч, они в лес свернули.
Десятник подъехал к передовому воину, стоявшему на следу. Действительно – свернули в лес.
– Иван Степаныч, дело–то нечисто. Хитрят они. Тропа, смотри, звериная, вишь, сучки на какой высоте поломаны да обглоданы! С чего бы им на лосиную тропу свернуть?
Десятник и сам понимал, что тут какая–то хитрость, но какая? Кто ж ее знает! Можно и на засаду нарваться, но не бросать же преследование! Погоня углубилась в лесные дебри. Был самый глухой предутренний час. Месяц спустился низко. В лесу стало сумрачно, лишь наверху, над морозной мглой, на вершинах высоких елей поблескивал снег в зардевшихся теперь лучах заходящего месяца.
В морозном лесном мареве ехать пришлось с великим бережением, сторожко слушая дремучую тишину, в которой застыл, оцепенел зимний лес.
Ехавший первым десятник вздрогнул, натянув поводья.
– Иван Степаныч, – окликнули его сзади, – ты чего стал?
– Гляди! Вишь, от буреломной сосны следы разделились. Кони вперед ушли, а пеший ошуюю в лес свернул.
Молодой воин двинулся было вперед, но десятник схватил его за плечо.
– Стой! Засада тут али что другое, не ведаю. А только не на дураков напали. Явно супостаты хотят, чтоб мы на развилку следов накинулись. Стойте все. Я сам. – Соскочив с коня, десятник сошел с тропы и, сразу увязнув в снегу выше колен, исчез в заснеженном ельнике. Хрустнул два раза сучок, и все стихло, точно и не было человека.
Крался он по лесу, каждый миг ожидая нападения. Следа из виду не упускал, но сторонился его, как зачумленного.
Все может статься в лесной чащобе, так вернее на след не выходить. Пройдя шагов двадцать, укрываясь за каждым деревом, он остановился около древней корявой сосны, с опаской выглянул из–за ствола и вдруг, громко засмеявшись, смело вышел вперед. Разгадка была найдена.
– Ай да монах! Ловок!
На небольшой полянке, опертый на пенек, стоял самострел. Тяжелая, могучая дуга лука была круто согнута, на натянутой тетиве лежала длинная, припасенная на большого зверя стрела. Десятник подошел. В просвете меж деревьями виднелась буреломная сосна. Туда же, по направлению к тропе, тянулся узкий сыромятный ремешок, привязанный к защелке, удерживающей тетиву.
– Вишь, сучий сын! – качал головой десятник, рассматривая следы монаха. – Самострел он повернул, поставил его круче, вон и снег с него осыпался. Лося так не убьешь, стрела пройдет выше, а вот всадника…
Десятник тронул защелку, и стрела, свистнув, мелькнула в воздухе.
– Досталось бы мне, кабы я к этой сломанной сосне подъехал, развилку следов разгадывать. Добро! За эту хитрость с монахом я поквитаюсь.
Но десятник плохо знал, за кем ему довелось гнаться. Неспроста свернул монах на лесную тропу. Затерянное в лесной чащобе, стояло там небольшое сельцо. Туда–то, где его поджидал отряд тверских воинов, и возвращался чернец, а выдумка во стрелой была нужна ему лишь для того, чтоб оттянуть время, а при удаче и подбить одного из преследователей.
Десятник вылез на тропу и повел свой отряд быстро, неотступно, но с оглядкой: того и жди какой–нибудь пакости!
Уже утром, когда совсем рассвело, на обрыве лесного оврага увидели кашинцы человека. По всему обличию то был лесовик, охотник, Десятник проехал мимо, но тот окликнул его:
– Эй! Дядя, зря коней моришь!
Десятник остановился, подозрительно оглядел с головы до ног окликнувшего его охотника, но все же спросил:
– Это почему же зря? Тебе отколь известно, куда мы едем?
Тот, не отвечая, затряс рыжими патлами, торчавшими из–под волчьего треуха.
– Не ходи дальше, дядя. Впереди беда тя ждет.
Десятник окончательно решил: «Подослан! Монах его подослал, вот он и пугает», – но виду не подал, а даже коня повернул, будто и впрямь послушался. Подъехав к лесовику вплотную, спросил:
– А тебе какая печаль, с чего это ты нас выручать вздумал?
– Надоела мне усобица! Вот до чего надоела, – мужик провел ладонью поперек бороды. – Сыт! Страшное дело – лесное душегубство. Пока ты за монахом гнался, я бы, его выручать стал, а теперь тебя спасать пора пришла…
Десятник внезапно кинулся с седла, намереваясь схватить лесовика, но тот был настороже, пригнулся, скользнул на лыжах вниз, в овраг, и, прежде чем кашинцы успели вытащить луки, скрылся за деревьями.
– Скорей, ребята, скорей! Видали, какого лешего монах к нам подослал? Не иначе он уморился. Тут мы их и накроем. Скорей!
Осыпая снег с веток, кашинцы вновь поскакали по следу, но долго им ехать не пришлось. Нежданно–негаданно на них обрушился град стрел. Вздыбились раненые кони, сбрасывая седоков и сами валясь на них. Закричали люди. Все кончилось быстро. Долго ли из засады в упор десяток людей перебить! Когда все кашинцы полегли в снежные могилы сугробов, из кустов полезли тверские воины. На тропу вышел монах. Следом тащился Бориско. Парню от этой бойни было совсем плохо, еле на ногах стоял.
Монах оглянулся.
– Ишь позеленел, и губы трясутся. Трусоват ты, Бориско!
– Непривычен я на такие дела, – тихо откликнулся парень.
– Ладно, привыкнешь. Пойдем, поглядим, кто у них тут главным был. Этот, что ли? – Монах нагнулся над десятником. Тот, как упал навзничь, так и лежал, глубоко уйдя в снег. В груди у него торчала стрела. Монах, ухватившись за оперенный конец, с силой рванул стрелу, выдернул ее и принялся рассматривать окровавленный наконечник. В груди у десятника заклокотало, он открыл глаза, вгляделся, узнал нагнувшегося над ним монаха и, захлебываясь кровью, прохрипел:
– Почто убил мя, отче?
Монах скривился ехидно:
– Что? Не сладко подыхать–то? Всех вас, воров кашинских, перебьем, дайте срок. Будете помнить ужо, как законным тверским князьям изменять да на сторону Москвы перекидываться! – Монах совсем низко наклонился над ним, зашептал: – А тебе, друже, видно, на роду написано околеть без покаяния. Лежать тебе здесь, под кусточком, на радость волкам. Лежи!
– Лежи и ты, отче! – десятник вдруг приподнялся и ударил монаха ножом в живот.
Когда монаха подняли, он едва вымолвил лишь два слова:
– Добить… всех.
Но десятника добивать не пришлось. Он был мертв.
