Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 58 страниц)
Ломая чащу, вепрь [186]186
Вепрь – дикий кабан.
[Закрыть]продирался вперед, окруженный псами. Вот он выскочил на поляну и на мгновение остановился, тяжело поводя боками. Внезапно зверь метнулся в сторону на ближайшую собаку, та с визгом бросилась наутек. В этот миг Ольгерд спустил тетиву, но стрела только скользнула по твердой шкуре вепря. Зверь коротко хрюкнул и нырнул в гущу леса. Псы с лаем и воем кинулись туда же. Не раздумывая, Ольгерд поскакал за ними.
Михайло Александрович с тоской глядел ему вслед. Уже третий день жили в лесу тверичи, а все без толку. Ольгерд явно не хотел беседовать с глазу на глаз с Михайлой Александровичем, а купца Некомата дьявол куда–то унес вместе с задатком. Князь устало поднялся с пенька, подошел к охотникам и тут только заметил, что Ольгерд ускакал один, никто за ним не последовал.
«Вот случай потолковать с зятюшкой», – князь заспешил сесть на коня. Стоявший рядом выжлятник [187]187
Выжлятник – старший псарь при гончих собаках.
[Закрыть]окликнул его:
– Куда собрался, княже?
– Тебе какое дело, холоп, – рассердился Михайло Александрович. – Знай своих псов, коли ты выжлятник.
– Мое, конешно, дело малое, холопье, – откликнулся тот, с трудом удерживая рвущихся со своры собак, – одначе упредить должен: не вздумай за князем Ольгердом поехать.
– Что так? Это вам, холопьему отродью, лень за князем поскакать, а того не думали, что вепрь мог князя запороть, а мое дело родственное, – князь вздохнул притворно, – у меня за Ольгерда Гедеминовича сердце ноет.
Выжлятник и ухом не повел, перехватив сворку, он подтянул собак и шагнул к морде княжьего коня.
– Нельзя, князь Михайло! Даром, что Ольгерд Гедеминович сед, а вепрю спуска не даст. Поди, попробуй, сунься сейчас к нему с помощью, он те покажет, где раки зимуют! Взвоешь!
– Ну, может, вам и нельзя, а только медведь корове не брат, – надменно проговорил князь, – мне можно!
– Нельзя, княже! – повторил выжлятник, крепко беря коня под уздцы. – Доколе не вострубит в свой рог Ольгерд Гедеминович, – нельзя!
А в это время в глухом буреломе Ольгерд настиг вепря. Окровавленный, рассвирепевший зверь вдруг понял, что ему не уйти, и повернул на охотника. Псы тотчас вцепились ему в бока, но вепрь будто и не заметил этого, волоча псов, он кинулся на человека. Ольгерд соскочил с седла, и в тот миг, когда кабан стремительно прыгнул вперед, тяжелый меч Ольгерда рассек ему череп.
Собаки неистово теребили ткнувшегося в землю зверя. Князь стоял неподвижно, опершись на меч, любуясь добычей. Тут за его спиной послышался вздох. Ольгерд круто повернулся.
– Некомат! Какая нечистая сила тебя сюда занесла?
– Молодецкий удар, княже, – сказал, выходя из–за сосны, старик, – с добычей тя!
Все еще хмуро, но уже не так грозно Ольгерд повторил:
– Кой черт занес тебя сюда?
– Известно, какой черт, наш, стариковский. – Некомат лукаво подмигнул синеватым голым веком, – тот черт, про которого сказано, что он под старость в монахи пошел.
– И чертом остался!
– Вот именно! Я в эту чащобу не зря залез да страху натерпелся, от вепря хоронясь. Надобно словечко те молвить, по тайности, а в замке твоем, что на Турьей горе стоит, к тебе приступу нет, ибо чин и обычай у тя заведен высокий.
– Ну, говори, – милостиво разрешил Ольгерд. Некомат подсунулся к самому уху князя, и точно осинка прошелестела:
– Помоги князю Михайле…
Князь сразу и слова не нашел, только ногой топнул яростно, а Некомат, как ни в чем не бывало, этак спокойненько:
– Ты чего огневался? Зря!..
Тут только к Ольгерду вернулся голос, но Некомата и это не проняло:
– Пошто надсаживаешься, княже? Как ни старайся, а доброй свиньи не переголосишь.
Ольгерд не отмяк, усмехнулся зловеще.
– Кто же эта свинья? Ты, что ли?
– Что ты, княже, куда мне! Ту свинью ты под Синими водами бил, и визг ее те ведом.
– Орда?
«Ага! Слушаешь», – подумал купец.
– Она, княже. Был я в Орде, и, поверь мне, ныне она не та стала. Ее вдругорядь и не побить, пожалуй. Слыхивал ли ты о Мамае?
– Мамай? Эх, купец, с того и начинать надо! Кабы сразу сказал, что ты от Мамая, не стал бы я с тобой и говорить. Ведь он даже не князь, не из рода Чингиса, просто мурза.
Ольгерд отвернулся, пошел к вепрю. Некомат сказал, глядя ему в затылок:
– Мамай не просто мурза. Он женат на дочери царя Бердибека и носит титул гурган, что значит зять, да не о том речь.
– О чем же? – чуть оглянулся Ольгерд.
Купец остался доволен – князь его слушает; шагнув следом, сказал:
– О том, что быть Орде под Мамаем! – И, распахнув кафтан, купец достал из внутреннего кармана серебряную пайцзу. – Вот басма его.
Ольгерд взял ее в раздумье, а Некомат, забежав сбоку, чтоб лучше видеть лицо князя, зашептал:
– На Волге видят, пригорюнясь сидит в литовском лесу Тверской князь. А ведь ты ему гурган, зять. Как же ты его в беде покинешь? – Некомат коротко передохнул и вдруг спросил:
– Если немцы Литву перестанут тревожить да на Новгород полезут, поможешь князь–Михайле?
Судорога пробежала по лицу Ольгерда,
– Ужель то возможно?
– Возможно, княже!
Ольгерд вдруг расхохотался.
– Значит, Мамай зовет меня на медвежью облаву. Обложили зверя, берлогу отыскали!
– Отыскали! У того медведя берлога каменная на Боровицком холме, что по–над Москвой–рекой в устье Неглинной.
Ольгерд оборвал смех:
– А сам Мамай что ж дремлет?
– Трудно ему еще. В Орде смута.
Ольгерд кивнул:
– Ладно, будь по–твоему! Скажи Мамаю: великий князь Литовский Ольгерд Гедеминович до медвежьей травли охотник, но пальцем не пошевельнет, пока волчьи стаи рыцарей на Новгород не повернут.
– Скажу, княже.
– Теперь куда? Немцев пойдешь на Новгород натравливать? – спросил Ольгерд.
– То мне не по чину, – с нарочитым смирением ответил Некомат. – Я торговый гость, а не папа Римский. Они, дьяволы, только папы и послушаются. Я в Каффу еду, к фрягам. [188]188
Фряги – в данном случае генуэзцы.
[Закрыть]
– Почто?
– В Каффе слово скажу – в Авиньоне [189]189
Авиньон – город на юге Франции, резиденция Римских пап с 1309 по 1377 год, во время так называемого Авиньонского пленения пап, когда папы фактически оказались в подчинении у королей Франции, не прекращая в то же время претендовать на руководящую роль во всем католическом мире.
[Закрыть]услышат, а из Авиньона и до рыцарей дойдет.
– Широко задумано!
– Истинно! Не было ни чарки, да вдруг ендовой! [190]190
Ендова – большой округлый сосуд с носиком.
[Закрыть]– Старик засмеялся, заперхал по–козлячьи: – Мамай думал, потому и широко.
За открытыми вратами храма ослепительная лазурь неба, густая, чистейших тонов синь моря, почти белый под солнцем песок прибрежья и паруса, паруса: черные, смоленые – над мелкой рыбачьей посудой, белые, сверкающие – над кораблями; прямые – византийские, косые – латинские из Генуи и тоже косые, но другого рисунка, – те из Египта.
Глаз художника невольно остановился на этой яркой картине в темной рамке врат храма, потом Феофан [191]191
Феофан – в русских летописях Феофан Грек, великий Византийский художник, работал в Константинополе и других городах Византии, в Каффе и на Руси, сперва в Новгороде Великом, позднее в Москве. Умер между 1405 и 1409 годами.
[Закрыть]опять повернулся к стене, где на свежей, еще не просохшей штукатурке зацветали покорные его замыслу ковры фресок. Художник углубился в работу. Приходилось спешить. Фреску можно писать только по свежей, сырой штукатурке, тогда краска соединяется со штукатуркой, и живопись становится вечной. Но в одиночестве, без помех поработать не пришлось. В церковь один за другим собирались почитатели. Еще бы – великий византийский мастер пишет здесь в Крыму, в Каффе. Кое–кто из почтенных генуэзцев пристал с вопросами (не в их привычках была обходительность с людьми не патрицианского рода).
Почему Феофан ушел из Византии?
Может быть, это тайна? Может быть, были дела, заставившие мастера покинуть родину?
– Нет, это не тайна, – ответил Феофан. – Ныне в Византии все закостенело. Там живой художник задыхается, как в темнице, среди правил и канонов. Прошли времена свободного творчества. Византия живет прошлым.
Феофан говорил сурово, непримиримо, а сам продолжал работать. Вот он остановился у одной из фигур. Теплое золотисто–коричневое пятно лика было еще слабо различимо. Феофан наклонился над красками. В горшочек с разведенным мелом он подлил несколько капель изумрудной зелени, помешал, подлил еще. Непонятно, зачем понадобился ему этот почти неуловимый зеленоватый тон.
Подойдя к фреске, художник на мгновение задумался, пристально вглядываясь в коричневое пятно лика, потом короткими точными движениями наложил несколько светлых мазков.
Почитатели невольно ахнули. Прямо на глазах у них ожил лик. Чуть зеленоватые, холодные штрихи цвели на теплой охре фона, и люди увидели изможденный лик пустынника, светящийся неотступной, глубокой мыслью. Феофан отошел на край помоста, сощурился, вглядываясь, потом, быстро подойдя к стене, положил еще два последних штриха и поставил горшочек с мелом на помост.
За спиной художника люди шептали про чудо. Чудом казалось им, что вот так, несколькими скупыми штрихами, можно сразу оживить лицо человека.
Феофан будто и не слышал шепота. Присев на корточки, он размешивал охру и поднял голову лишь тогда, когда один из генуэзцев прямо спросил его: правильны ли слухи, что из Каффы он поедет на Русь?
Феофан только вздохнул. Вот и работай, когда вокруг толпятся любопытные, чуть носы в краски не суют и в душу лезут. Все же он ответил:
– Да, правда. Я уже работал в Великом Новгороде и намерен туда вернуться.
Сразу шмелями загудели вокруг.
– Такой великий художник и поедет на Русь!
– Поезжай в Италию. Только там тебя поймут и оценят.
– Вон, спроси русского купца, думают ли на Руси об искусстве?
Феофан поглядел на старика, которого вытолкнули вперед.
– Ты в самом деле русский?
Старик склонился в подобострастном поклоне. Но ни поклон, ни благовидный, елейный облик старика Феофану не понравились. Он хмуро упрекнул купца:
– Коли так, что ж ты позволяешь генуэзцам порочить Русь?
Купец забормотал опять, низко кланяясь:
– Я только торговый гость. Зовут меня люди Некомат–Сурожанин, ибо торгую я с Сурожем, Каффой и другими городами генуэзцев в Крыму. В паволоке, [192]192
Паволоки – драгоценные шелковые ткани художественных рисунков, изготовлявшиеся в Византии.
[Закрыть]шелками красно испестренной, в златотканой аль в серебряной парче, в аксамите [193]193
Аксамит – в переводе с греческого значит шестинитяный – драгоценная византийская ткань в виде узорного бархата или парчи.
[Закрыть]аль в каком другом бархате я толк понимаю, а в живописи да в зодчестве я как в темном лесу. Фрягам виднее. У них в Генуе дворцы да храмы воздвигают, а в Москве, куда мне отсюда путь лежит, не о дворцах думают, там ныне громоздят каменные стены да боевые башни. Фрягам виднее.
– Кривишь душой, купец, – перебил Некомата Феофан, – я мало был на Руси, а видел больше тебя.
Генуэзцам надоело слушать непонятную русскую речь, и они снова зашумели:
– Русы варвары! Они осмеливаются переделывать на свой лад великое искусство Византии.
Феофан кивнул:
– Истинно так! На Руси по–своему гранят драгоценные достижения Византии. Но это для искусства и нужно, а повторять, рабски повторять достигнутое – это застой, это смерть.
Если бы генуэзцы вслушались в слова Феофана, они, может быть, и поняли бы, что художник высказал сейчас свое задушевное, глубокое, продуманное, но не в обычае патрициев было выслушивать мнение человека, не имевшего ни денег, ни товаров, ни кораблей.
Один из них шагнул вперед, поклонился небрежно, с чуть заметной иронией, взял у него из рук кисть.
– Я тоже бывал на Руси, – сказал он. – Я видел варварские искажения византийских канонов. Вот, к примеру, Русь взяла у Византии купол. Сохранила ли она строгий, геометрический образ полусферы? – Патриций начертил на досках помоста дугу окружности. – Ничего Подобного! Русы вытягивают купол вверх, создают острие. Они нарушают правильные линии полушария, и купол начинает походить на шлем воина.– Рядом с дугой генуэзец начертил шлемовидный контур.
Феофан резко оборвал:
– Чем болтать о геометрическом образе полусферы, подумал бы лучше о причинах. Смотри! – и, выхватив из рук генуэзца кисть, художник макнул ее в мел и бросил на дугу окружности грубый белый мазок. – Понял?
– Нет!
– Да смотри же, смотри, что будет с византийским куполом на Руси зимой. Ляжет снег, и от хваленой геометрии ничего не останется. А на Руси купол вытянули вверх, снег на нем не удержится. Кто же варвары? Те, кто не боятся переступить обветшалые каноны, или те, кто с патрицианской спесью судят о том, чего не понимают?! Кто?
Возражать было нечего. Феофан, точно ничего и не случилось, спокойно повернулся к фреске. Когда через некоторое время он оглянулся, на помосте никого не было.
«Обиделись! Ушли. Ну и благо». Не в натуре Феофана было заискивать перед богачами. Художник вновь принялся за работу. Писал он быстро, уверенно бросая на стену смелые мазки. Деревянный помост чуть поскрипывал под его ногами. Вокруг наконец–то стало тихо, только с моря долетали заглушенные крики команды, скрип корабельных снастей, унылая песня рабов–грузчиков.
Прописав первый раз весь кусок фрески, Феофан прислонился плечом к незаштукатуренной [194]194
Под фреску стену штукатурили постепенно, каждый раз такую площадь, какую художник мог покрыть росписью в один день. Художник был вынужден ежедневно окончательно завершать работу над отдельными кусками картины и не имел возможности вносить какие–либо поправки, когда вся картина была близка к завершению, что, конечно, очень усложняло его работу.
[Закрыть]стене, перевел дух и только хотел перейти на другой край помоста, чтоб приняться за отделку росписи, как шум у входа заставил его оглянуться. Мимо проходил караван золотоордынских невольников. Бородатые могучие телом рабы, стройные светлокудрые рабыни.
«Какой народ! – Феофан жадно глядел со своих подмостков на этих людей, одетых в небеленую холстину. – Какой народ! Русы!..»
Художник не понял, что случилось, кто в чем провинился. Он услышал только гортанный крик и увидел, как одна из девушек закрыла лицо руками под занесенной над ней плетью ордынца. Свистнула плеть, но удар пришелся на могучие плечи молодого раба, успевшего заслонить собой девушку. Ордынец остервенился. Захлебываясь бранью, он принялся хлестать парня. Десяток ударов, и иссеченная, покрасневшая от крови рубаха упала с парня, задержавшись лишь там, где за спиной у него были связаны руки. После каждого удара парень мотал головой, медленно оседая. Это было страшнее крика и стонов. Еще несколько ударов, и он упал. Ордынец соскочил с коня, носком сапога потолкал раба, сокрушенно качая головой, видимо, жалея, что сгоряча испортил товар, потом достал из–за голенища нож и запрокинул голову раба. Тогда девушка вырвалась из рук удерживавших ее рабов и кинулась на мучителя. Они покатились по камням. Но схватка была неравной. Хозяин пырнул ее ножом и бросил на землю. Потом, встав, он подошел к парню и деловито перерезал ему горло. Рабов погнали дальше.
Феофан стоял, вцепившись в перила помоста. Не было сил передохнуть, не было сил примириться с этой расправой.
– Русские говорят: «Иго!» Вот оно, это проклятое короткое и страшное слово, – шептал художник. Из рук Феофана выпала кисть, но он не поднял ее. В голове проносились жгучие мысли. «Какие узы связывали этих мучеников? Кто они? Возлюбленные, или брат и сестра, или просто чужие, узнавшие друг друга в дни скорбного, рабьего похода от берегов Волги до Каффы? Не все ли равно! Люди растоптаны! И какие люди! Таких рабами и называть не пристало».
Художник повернулся к фреске, но писать не смог: дрожали руки. Вновь отдался раздумью. «Вот она, Каффа Генуэзская – древняя Феодосия на воспетой еще эллинами благословенной земле Тавриды. [195]195
Таврида – Крым. Тавридой, точнее, Таврикой, древние греки называли горный, южный Крым по имени народа – тавров.
[Закрыть]Ныне стала она просто воротами Золотой Орды на Черном море, воротами, через которые уходят на египетские и малоазиатские базары тысячи русских рабов».
Долго смотрели строгими очами святые мученики на написавшего их художника, он не видел фрески: иные безвестные мученики неотступно стояли перед глазами. Их образам не суждено украшать стены храмов, но образ народа–мученика, нашедшего свое величие не в смирении, но в непокоримости, ясным и смелым очерком вставал в сознании Феофана.
Лишь перед вечерней, когда церковь стала наполняться молящимися, он пришел немного в себя. Но службы стоять не стал, сошел с помоста и в дальнем темном углу в изнеможении опустился на скамью. Снова и снова вставали перед ним погибшие. «Кончу роспись – уеду на Русь», – упрямо думал Феофан, но тут тихий шепот прервал его горячие и горькие думы. Говорили два византийца, негромко ахали, возмущались. Феофан весь напрягся. То, что он услышал, переполнило чашу его терпения. Художник встал и вышел из храма, быстрой походкой пошел к предместью Каффы. Он знал, что сейчас должен сделать!
В предместье Феофан спросил русского купца Некомата. Купец встревожился, когда хозяин гостиницы ввел к нему знаменитого художника. Оставшись вдвоем, Феофан заговорил по–русски, хотя и с видимым трудом подбирал слова:
– Торговый гость Некомат, сегодня в церкви, которую я расписываю, беседуя с патрициями, ты обронил слово. Оно запомнилось мне…
Некомат насторожился: «Что такое я сболтнул?» – подумал он.
Феофан не заметил этого, продолжал:
– Ты сказал, что на этих днях едешь в Москву. Так?
Купец кивнул:
– Вестимо, так.
– Поспеши! Я узнал, что в Каффу приехал какой–то человек из Золотой Орды, какой–то гад приполз сюда, на берега Черного моря, чтоб шепнуть змеиное слово. Генуэзский корабль уже вышел в море. Змеиное слово уже повезли Римскому папе. Задумано злое дело! Рыцари–тевтоны перестанут угрожать Литве и повернут свои полки против Новгорода Великого и Пскова, а Москва окажется зажатой между Ордой, Литвой и…
– Тверью! – неожиданно для самого себя подсказал Некомат.
– Да! Да! Тверью. Трудное слово. Ты москвич, ты лучше меня знаешь, чем грозят твоей родине вороги. Поспеши! Предупреди!
Некомат видел, как побледнело лицо художника, с опаской подмечал, как тонкая морщинка все глубже залегает у него меж бровей, думал, что ответить Феофану, и вдруг нашел:
– Горе горькое, – запричитал Некомат, натирая кулаком сухие глаза,– проторговался я в Каффе, задолжал, теперь, чтоб выехать отсюда, деньги нужны.
– Стой! Ты же сам сказал, что на днях в Москву выезжаешь!
Некомат, шмыгая носом, тянул время, придумывая увертку, потом вновь принялся голосить:
– Уеду, твоя правда, мастер, как не уехать. Товарища я жду, он с караваном придет, меня выручит, а до того, ни боже мой, н e выбраться мне из Каффы, а дело–то не ждет, корабль, говоришь, ушел; в Москву сей час скакать надобно.
– Велик ли у тебя долг?
– Сто золотых дукатов, [196]196
Дукат – византийская золотая монета. Название происходит от фамилии византийские императоров «Дука», стоявшей на монетах.
[Закрыть]– не смигнув, ответил купец.
Феофан расстегнул ворот рубахи и снял с шеи небольшой кожаный мешочек. Купец и плакать забыл. Феофан взял его за плечо, молвил веско:
– Клянись, что немедля поскачешь упредить Москву о беде.
– О господи! Да вот те хрест!
Феофан был рад поверить купцу, а потому легко и поверил. Он отсчитал в скрюченные ковшиком ладони Некомата сто дукатов, затянул шнурком свой мешочек, в котором осталось только шесть или семь монет, и, сунув его за пазуху, вышел.
Размашисто шагая вниз к морю, Феофан чувствовал, что тоска, которая навалилась на него, сейчас сгинула. Нет, Феофан не жалел своих сбережений. Купец отвезет весть в Москву, там подготовятся и сумеют встретить врагов. Пусть московские мечи прольют вражью кровь за ту, которая пролита сегодня в Каффе.
А Некомат, оставшись один, весело фыркал себе в бороду, пересчитывая нежданно–негаданно свалившуюся ему в лапы добычу. «Нашел москвича! Так я и поехал упреждать Митрия Ивановича, сам на себя донос делать!» Перебирая монеты, он потешался над Феофаном: «Экая простота! Но из Каффы убираться надо немедля, а то он хоть и прост, а, видать, бешеный, попадешь ему на глаза, он и поймет, что щуку в воде топил». Некомат потянулся, хрустнул пальцами. «Да и дело сделано. Слово Мамая ушло в Авиньон».
Фома лежал во рву в самой гуще лопухов и крапивы и медленно соображал: «Да неужто я жив?» Попробовал приподняться, сесть. Это, хотя и не сразу, но удалось. Покосился на стены Твери. «С эдакой высоты кувырнулся», – засмеялся и сам себя похвалил: «Ну, Фомка, и живуч же ты, пес! И как башку не сломал?» Опять посмотрел вверх. Над головой пели стрелы. Из–за тверских стен валил дым. Здесь, во рву, стонали раненые, валялись обломки лестниц, груды исковерканного оружия и доспехов.
«Опять отбили приступ, – сообразил Фома, – люто дерутся тверичи! Меня–то как крепко ошеломили, по сию пору в башке гудет! Сплоховал ты, Фомка! А почему?.. На самом деле, почему?» Фомка крепко задумался. Было что–то такое, что выскочило из гудящей после удара удалой Фомкиной головушки, такое, чего забывать было нельзя, а вот – забыл!
«С кем же, с кем я там на стенах повстречался? Он меня и по башке огрел лишь потому, что я удивился и пасть раскрыл, а он меня тут и ошеломил. Он, он. Кто?»
Фомка затряс башкой, но ничего не вытряс. Вместе с ударом все из памяти вылетело.
Очевидно, его заметили со стен – несколько стрел ударили рядом. Фома, не долго думая, повалился в бурьян. «Пущай тверичи думают, что подстрелили. Свечереет – выберусь». В голове мутилось. Закрыл глаза. За плотно сжатыми веками с тошнотворной медлительностью кружились туманные кольца, и как ни силился Фома, а вспомнить не мог: кто же, кто был там, на стенах?
Какой–то надоедливый скрип мешал собраться с мыслями, вспомнить. «Вишь, нежный какой стал», – ругнул себя Фома, но и это не помогло. Нудный скрип лез в уши. Обломок лестницы, повиснув на выступе бревна, медленно раскачивался и скрежетал, цепляясь за груду доспехов, лежащих внизу. Фома осторожно пошевелился, оглядываясь, но за лопухами лестницы не было видно, и он опять зажмурил глаза и, вслушиваясь, вдруг ясно вспомнил – так скрежетал фонарь над дверью кабака, вспомнил истоптанные сугробы на темной московской улочке, вспомнил лицо лиходея и даже охнул. Он! Лиходей! Тот, который Фому ножом пырнул, тот, с которого Фомка кудельную бороду сорвал. Теперь Фома твердо знал, что с этим самым лиходеем он и повстречался на гребне тверской стены! «Он! Он! А кто таков?» И опять все затягивает туманом. Да и то сказать, видел его Фома одно мгновение там, в Москве, и теперь также краткий миг в битве на стенах Твери. «Посмотреть бы еще разок, вглядеться, узнать». Было что–то странно знакомое в этом дважды мелькнувшем перед ним лице.
Фома шевельнулся, поднял голову. Болела шея, ломило все тело, но Фоме было не до этого. С опаской приподнялся.
«Эге! Наши, кажись, опять на приступ пошли».
Действительно. Задыхаясь матерным ревом, кашинцы шли к стенам, тащили веревки, лестницы, падали под ударами стрел. Фома, уже не таясь, поднялся из лопухов. На краю рва появились первые воины. Волной покатились вниз. Лязг доспехов, хриплое дыхание людей, свист стрел. Теперь, подойдя вплотную, осаждающие засыпали стены стрелами, чтоб помешать тверичам откинуть лестницы.
– Давай, ребята!
– Поддерживай!
Лестницы кое–как приткнулись к стенам.
«А ну, кто смелый?!» – и осаждающие бросились вверх. Нижние напирали на передних, которым приходилось расчищать себе место на стенах мечами. Сверху упал человек, за ним второй, третий. Потом валились уже кучами, не сочтешь, сколько, а снизу лезли и лезли новые. Там наверху кто–то все же сумел пробиться на стены, сверху сбросили веревки, и тотчас в них вцепились десятки рук, люди полезли на стены по веревкам.
В прежние времена Фоме самая стать была забраться в эту свалку, но сейчас Фома полез наверх совсем не первый.
«Ничаво, подерутся и без меня на сей раз», – рассуждал он, оправдываясь перед собой. Забравшись на стену, он не кинулся в сечу, а стал осторожно пробираться у края стены, вглядываясь в лица сражающихся. Лиходея не было. А кашинцы все напирали и напирали. Толпа тверичей поредела. Вдруг дверь из соседней башни распахнулась, и свежие силы обрушились на кашинцев. Фома оглянулся и замер. В двери стоял лиходей! У Фомки холодок пошел по хребту, наконец–то он разглядел и узнал его. Отец его ныне стоит во главе московских полков. Настанет время, сын по обычаю займет место отца. «Изменник, Иуда во главе ратей. Так не бывать тому!»
Фома принялся подкрадываться к лиходею. Но тот заметил Фому и кивнул на него тверчанам. Шестеро воинов насели на Фомку.
Фома отступил, отбиваясь, но врагов было много, они обошли Фому, к лестнице не пробиться, повернул к пролому кровли, накрывавшей стену, и, изловчаясь, полез наверх. Но едва он вылез, как на него набросились трое. Где и когда они успели забраться на крышу, Фомка не заметил.
Удержаться на крутом тесовом скате было трудно. Фома поскользнулся, и тут же враги опрокинули его, стали заламывать за спину руки. Кто–то крикнул:
– Веревку!
– Врешь! Меня скрутить! Как бы не так! – рычал Фома, но веревка уже стягивала ему локти. Тогда он головой ударил одного из врагов и, уже не думая об осторожности, хрипя ругательства разбитым в кровь ртом, рванулся вниз по скату, увлекая за собой двух воинов.
