Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 58 страниц)
Едва молодой князь Иван Белозерский въехал в Сарай–Берке, татарский караул преградил ему дорогу.
Князь посмотрел на красные древки копий, на лошадиные хвосты, висевшие на них кистями, на смуглые, загорелые лица татар и послушно остановил коня. Сзади сгрудились бояре, воины, обоз.
К князю подошел татарин. Взглянув на него, князь Иван затрепетал: одноглазый, со шрамом поперек лица татарин был воистину страшен.
Иван Белозерский тайком сотворил крестное знамение, зашептал, как на черта:
– Сгинь! Сгинь!
Татарин не сгинул, высокомерно спросил:
– Князь? Откуда?
– С севера, с Белого озера мы, – чуть слышно ответил князь.
– Тебя–то и нужно. Поворачивай к хану во дворец.
– Помилуй, воевода, – вступились бояре, – дай князю хоть умыться с дороги.
Татарин не взглянул на них даже, его люди окружили князя, оттеснили бояр.
– Во дворец! – повторил мурза и вскочил на свою лошадь.
Князь только по сторонам озирался испуганно. Мурза, видя то, огрел плетью княжого коня. Конь фыркнул, присел под ударом, переступил копытами и рванулся вперед, мурза поскакал следом.
Мюрид–хан сидел в саду под деревьями, спасаясь от зноя, пил кумыс. Увидев князя, вздумал напоить кумысом и его.
«Опоганит! Ей–богу, опоганит!» – думал князь Иван, стоя перед ханом на коленях. Юноша, оторванный от своих бояр, совсем оробел, только отнекивался односложно да кланялся, кланялся.
Хану надоело наконец без толку угощать гостя. Отставив кумыс в сторону, он заговорил. О чем? Непонятно! Разобрал князь только, что часто Мамая он поминает.
Хан говорил все громче, переходя на крик, головой крутил да бледнел, понемногу свирепея. Вдруг подскочил с подушек, опрокинул длинноносый медный кувшин с кумысом, как будто выплюнул все то же слово:
– Мамай!
Прибежали двое татар – толмачи–переводчики. Сели по бокам хана на корточки. Уставились на него черными бусинами глаз.
Мюрид смолк, потом заговорил спокойно, твердо. Князю перевели:
– В дни, когда мои победоносные орды разбили за Итиль–рекой вероломного Мамая, Московский князь вымолил у меня ярлык на великое княжение, а ныне Дмитрий же принял ярлык и от Мамая тож!
Хан вновь закричал. Переводчики сидели молча, понимали – толмачить дальше не надо. Переведя дух, хан продолжал:
– Велю тебе, князь Иван, ехать теперь же ко князю Дмитрию, что во граде Суздале сидит ныне. Ему отвезешь ярлык на великое княжение.
Князь Иван потупился: «Вот напасть! Нынче с Москвой ссориться нельзя, и царя ослушаться нельзя».
Не смея шевельнуться, стоял он на коленях, а хан, заметив, как понуро склонился перед ним князь, оглянулся, позвал:
– Иляк!
Кривой татарин, доставивший князя во дворец, торопливо подошел к хану.
– Поедешь вместе с Иваном–князем. Изгонишь Дмитрия Московского из Владимира, посадишь Дмитрия Суздальского! Понял?
Иляк, как кот, выпустил когти.
– Изгоню, Мюрид–хан! Пеплом положу всю Московскую землю! Чьи орды прикажешь в поход вести?
Мюрид, уже потянувшийся к кумысу, остановился, оглянулся на Иляка.
– Орды? Нет орд! Пусть Дмитрий своими силами управляется. Мне орды против Мамая нужны.
Князь Иван, еле сдерживая улыбку, глядел на Иляка:
«Ну кот, чистый кот, у коего мышь из–под носа ушла. Так тебе, кривому черту, и надо! Ишь какой прыткий, сразу же: «Чьи орды брать?» Не вышло! Не вышло!» – все еще стоя на коленях, радовался князь.
В горле у Мюрид–хана уже булькал кумыс.
Давно ли, кажется, перед князем Суздальским открылись отраженные в тихой Клязьме стены Владимирского собора!
Давно ли, стоя на струге, он не вытерпел – стал втолковывать варвару и азиату, цареву послу Иляку, о высоком искусстве строителей этого дивного храма.
Все напрасно!
Как Иляка не проймешь красотой городов русских, так в судьбу не уговоришь…
А дождь так и льет, все небо закрыло тучами. Такая тьма в лесу, что даже мурза Иляк притих, а уж на что лют ругаться.
Дмитрий Костянтинович откидывает плащ, оглядывается.
Там, где остался Владимир, сквозь летящую дождевую пыль пробивается слабое зарево.
Князь отворачивается, накрывает голову плащом и опять, в который раз, вспоминает, силится понять происшедшее.
Все шло хорошо. Привез Иван Белозерский ярлык на княжение Володимирское. С ним мурза Иляк с тридцатью татарами. Князь Иван сразу уехал, сказал, что домой, в Белозерск, а на самом деле, как донесли, в Москву свернул.
Дмитрий поднимает голову, вглядывается в темную муть впереди. Не отсюда ли все беды пошли? Ускакал Белозерский князь, значит, в удачу суздальцев не верил.
Дмитрий опять тяжело задумывается, бормочет:
– Ускакал! Как сглазил все! Только нет! Разве потом удачи не было?
И вновь встает в памяти Дмитрия солнечный зной полдня, когда он явился во Владимир.
Веселый был день, а кончился он и того веселее – пиром. Впрочем, трудно упомнить, что было потом – все семь дней, пока сидел на великом княжении, пировал, с пьяных же глаз навстречу московским ратям полез. Семь дней пировал, пять дней воевал, а теперь пришлось ненастной ночью уходить лесами восвояси, в Суздаль, а во Владимире снова Митька Московский засел.
Вновь оглянулся князь на тихо полыхавшее зарево.
Хорошо еще, если только во Владимире, а если следом идет?! Беда! А с него станется!..
Над самым ухом князя мурза Иляк вдруг айкнул как–то по–своему – гортанно, испуганно схватил князя за плечо.
– Что это?
Мокрые пальцы татарина мелко дрожали.
– Чего ты испугался, мурза? – спросил князь, а у самого сердце бессильно упало.
– Свет! Свет!.. Земля… дорога светится! – повторял Иляк, крепко сжимая плечо князя.
В самом деле, по обеим сторонам дороги во тьме тлело слабое синеватое свечение.
Дмитрий скинул с плеча руку татарина.
– Гатью едем. Чего ты боишься, Иляк?
– Свет! Свет! – твердил мурза.
– Говорю – гать, – повторил Дмитрий, – хворост поперек дороги навален, землей прикрыт, с боков концы видны, хворост старый, гнилой, а гнилушка всегда в такую мокреть светится.
Татарин ничего не понял, ехал где–то близко сзади, бормотал свои молитвы, сдавленным голосом поминал Аллаха.
Слушая его, князь почувствовал, что и ему не по себе от этого тихого света, а тут еще холодная капля упала за шиворот, наводя дрожь, покатилась по хребту.
Иляк понемногу затих, зато далеко позади, там, где терялся хвост отходящих суздальских полков, раздались крики.
Князь остановил коня. Иляк в темноте наткнулся на него, встал тоже. Стали слушать.
Сперва было слышно лишь хлюпанье копыт по дорожной жиже да шум ветра в лесу, потом явственно донеслись крики и лязг оружия.
«В такую ночь, в такую непогодь Дмитрий Иваныч следом идет!» Тут же Дмитрий Костянтинович заметил, что впервые, невольно для себя, мысленно назвал соперника не Митькой, как привык называть, а Дмитрием Иванычем, и тут же понял, что Суздалю с Москвой больше не тягаться.
Дмитрий Костянтинович с ненавистью оглянулся на Иляка. От промокшего халата мурзы пахло псиной. Дмитрий поехал вперед, забыв и про страхи свои: все равно теперь! За ним тронулся присмиревший Иляк, все еще косясь на светящиеся гнилушки…
Придя в Суздаль, город подняли набатом.
С фонарями, с факелами, в непролазной грязи бежали суздальцы в кремль, тащили рухлядь. Ревели ребята. Мычала испуганная скотина. Вороньи стаи, потревоженные среди ночи, зловеще граяли в небе. Над посадами Суздаля, вокруг кремля разгоралось пламя: то суздальцы, садясь в осаду, жгли их, чтобы врагам к стенам примет делать было не из чего.
Клубы дыма, мешаясь с дождем, падали вниз на город, а Суздаль тревожно и скорбно продолжал бросать в мокрую мглу все те же медные звуки набата.
– Навались, ребята! – крикнул Дмитрий Иванович.
Сразу же сотня воинов, спрятанных под навесом тарана, налегла грудью на балки. Снаряд заскрипел, медленно пополз к стенам Суздаля.
Навстречу со стен, с раскатов [119]119
Раскат – помост внутри башни.
[Закрыть]башни полетели стрелы, вонзались в крышу и боковые щиты тарана; пакля на стрелах горела дымным пламенем, но бревна крыши и щитов, нарочно перед тем хорошо политые водой, не загорались.
Прошли времена, когда бояре оберегали Дмитрия от каждой стрелы, ныне князь сам знал, где нужно лезть наудалую, а где разумнее и поберечься.
Сейчас, зайдя под навес тарана, князь шел вместе с воинами, приглядываясь, правильно ли идет снаряд. Тяжелое боевое бревно тарана, висевшее на цепях, чуть качалось, его острый окованный конец выдавался далеко вперед, по бревну направляли снаряд прямо на угол башни.
Стены все ближе, но тут переднее колесо попало в яму, весь снаряд осел вниз, набок, боевое бревно, звякнув цепями, качнулось в сторону, его подхватили десятки рук.
Спереди закричали:
– Вагу давай!
– Подсовывай, вывешивай, еще, еще… еще…
Таран, поскрипывая в такт тяжелому дыханию людей, вылезал из ямы.
– Навались! – страшными голосами разом гаркнули несколько глоток. Снаряд пошел вперед. Встал. На минуту все стихло, только с близких теперь стен слышались крики суздальцев да посвисты стрел, с легкими щелчками впивавшихся в крышу.
Прижимаясь к боковым щитам, чтоб не мешать людям, Дмитрий пошел вперед.
Воины начали раскачивать на цепях боевое бревно; размахи его становились все больше, наконец по команде «Бей!» бревно пошло дальше, вперед, его окованный железом конец ударил в угол стрельни. [120]120
Стрельня – башня.
[Закрыть]Полетела щепа, видно было, как вся башня дрогнула.
Воин, стоявший первым, на мгновение высунулся из–под навеса и тут же со стоном повалился на землю, подбитый стрелами.
Дмитрий прыгнул вперед, не забыл прикрыться щитом, по которому тут же ударили две стрелы, оттащил раненого.
А таран продолжал бить все в тот же угол. Наконец, когда одно из бревен, треснув, вылетело прочь и башня со скрипом осела, сверху закричали:
– Челом бьем Митрию Иванычу! Помилуй, княже!
Еще опасаясь выйти из–под навеса, Дмитрий пристально следил, как окованные железом ворота медленно открылись, как в их темном чреве сверкнуло золото хоругвий и риз. Тогда, не таясь, князь вышел навстречу попам суздальским, которые с крестами и иконами шли к нему, Московскому князю, молить о мире и пощаде града.
Князь оглянулся. К нему спешили московские бояре, а рядом, утыканный стрелами, похожий на громадного ежа, стоял таран. Боевое бревно его продолжало мерно качаться.
В открытое окно терема ветер нес черный пепел с пожарища. Дмитрий Иванович стоял у окна, глядел с высоты на погоревший Суздаль. За спиной послышались легкие, быстрые шаги. Дмитрий оглянулся. Перед ним, смущенно потупясь, стояла девушка в василькового цвета летнике, щеки ее рделись румянцем.
– Прости, князь, не чаяла тебя встретить, – проговорила она.
Князь молчал.
Она подняла на него глаза, не зная, сердиться или нет за его молчание, и поняла: князь смутился больше ее.
«Очи у нее васильковые, как летник», – только и мог подумать Дмитрий. Еле совладав с собой, ответил:
– Не чаял и я встретить тебя… княжна иль боярышня, не знаю, прости.
Девушка отмахнулась от его несвязных слов.
– Княжна я. Дуней звать…
И тут князь, увидев, как гневная морщинка легла у нее между пушистыми бровями, подумал торопливо: «Аль обидел ее чем? Дурак! Двух слов связать не смог!» А она, подойдя поближе, взглянула строго, пристально, но и со скрытым любопытством:
– Доволен, княже?
– Чем, княжна?
Собольи брови ее удивленно взметнулись.
– Он еще спрашивает! Отца моего, князя Дмитрия Костянтиновича со стола великокняжеского согнал! Посады суздальские сжег! Грамота написана, в ней отец мой тебе молодшим братом нарекся, а ты не знаешь, чем довольным быть. Бесстыжий! Холопей и тех против отца поднял. Вон вчера донесли: пока мы в осаде сидели, поместье у батюшки наши же холопы сожгли и в московские слободы подались, все дело твоих людей – атаманом у них московский сотник был.
– Какой сотник, княжна?
– Почем я знаю. Семка какой–то. Его зимой наши в полон взяли на Плещееве озере.
– Ой, княжна, сама ты не ведаешь, какую радость мне принесла. Он это – Семен Мелик!
Она еще строже посмотрела на него.
– Совесть у тебя есть, князь? Я ему про бунт, а он… хороша радость! Видимо, все вы на Москве воры, что холопы, то и князья! У отца моего седина в голове, а ты с ним тягаешься. Не рано ли, княже?
Дмитрий забыл о смущении и, когда она захлебнулась от гнева, смолкла, сказал тихо, но твердо:
– Не я тягаюсь с отцом твоим! Не я, но дело мое!
Она отвернулась, насмешливо дернула плечом и, чуть оглянувшись, через плечо же спросила:
– Что за дело такое у тебя, князь Московский? – Хотела уйти, Дмитрий шагнул вслед, спросил торопливо:
– Что стал бы делать отец твой, доведись ему сесть на великое княжение?
Она удивленно повернулась к нему. Дмитрий опять невольно проследил за взмахом ее бровей.
– Княжить бы стал… Как все. Как и ты ныне…
– Не так, княжна…
Долго говорил ей Дмитрий о Руси, о свече дела его, [121]121
Умерший в 1353 году Московский князь Семен Гордый, дядя Дмитрия Донского, в своем завещании говорит: «…наша чтоб свеча не угасла», намекая на объединение Руси, начатое еще Иваном Калитой.
[Закрыть]еще дедом зажженной, о великом бремени и о долге великом своем. Кончил смущенно:
– Не сочти за похвальбу, княжна, а только быть мне кречетом до тех пор, пока стервятники степные кружат над Русью. За то и голову положу. – Со страхом взглянул на девушку: верит ли? А она сидит на лавке – не шелохнется, потом подняла к нему лицо.
– Страшное дело задумал ты, княже. – Отвернулась, помолчала, наконец вымолвила печально и смущенно:
– И за тебя мне страшно стало…
Настя подошла к двери – скребется кто–то снаружи, отодвинула засов, приоткрыла… и тут же с воплем схватилась за сердце:
– Друг!
Пес визжал, радостно юлил вокруг, стараясь лизнуть Настю в лицо, а она, опустившись на колени, рыдала о том, кто, как сказали ей, похоронен на берегу Плещеева озера.
Так и нашел Семен Настю в сенях на полу, рядом с собакой, когда вслед за псом вошел в дом.
– Настя!
Она отняла руки от лица и, не веря глазам своим, затуманенным слезами, глядела на него.
Он улыбнулся, наклонился к ней, и тут, узнав улыбку его, Настя кинулась ему на грудь.
– Жив!
Он удивленно взглянул на нее.
– Живехонек. Что ты меня хоронить вздумала?
– Не я, Дмитрий Суздальский тебя похоронил. Так и велел Дмитрию Иванычу сказать, что помер ты.
Семка тихо свистнул.
– А я–то на Дмитрия Иваныча серчал, что он меня из полона не выручает. Ну княже! Ну Дмитрий Костянтиныч! Хитер! – И, заискрясь лукавством, спросил:
– Ты меня, чаю, отпела?
Она утвердительно кивнула головой. Семка захохотал, начал целовать жену.
– Теперь что хошь делай, не помру! Никакая стрела меня отныне не возьмет! Говорят, если живого–то отпеть – к долголетию это!
Настя только крепче прижималась к мужу, а он, взглянув через ее плечо в приотворенную дверь горницы, оборвал смех, сказал даже с упреком:
– Что же ты молчишь, Настя?
Вошел.
Вместе они наклонились над люлькой. Он спросил тихо:
– Кто?
И так же тихо откликнулась она:
– Сынок! Иванушко.
Тут Семен не утерпел, схватил сына в охапку, потащил к окну, к свету – смотреть.
– Раздавишь, медведь! – кричала Настя, отнимая ребенка, а сын, вторя хохоту Семена, заливался ревом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯНад одинокой, покинутой в степи юртой, чуя поживу, неотступно парит коршун. Спускается все ниже, ниже, вглядывается: нет ли обмана? Напрасно! Юрта мертва, лишь в темной глубине ее слабо шевелится пережившая всех старуха, но и ей недолго осталось хрипеть. Когда она затихнет, коршун спустится к открытому входу юрты, сядет на закопченный край медного котелка, опрокинутого в остывшую золу, и, вглядываясь желтыми глазами в глубь жилья, будет хищно щелкать клювом, предвкушая обильный пир. Никто не спугнет коршуна. Никто не подойдет к оставленной юрте. Черная смерть [122]122
Черная смерть – чума.
[Закрыть]упала на степи, навалилась, одолевает Орду.
Выдал Фомка себя за колдуна и сам не рад. Теперь, когда мор идет по Орде, зверем смотрит на него Ахмед. «Долго эдак не продержишься, – смекает Фомка, – пока что боятся, но, того гляди, прикончат».
А беда тут как тут – одним днем помер хозяин Куденея, тархан был знатный, такого в пустой юрте на расклев коршунам не бросишь; надо хоронить, а кому охота в чумную юрту войти?
В Орде поднялся вой. Слушая его, Фомка почесал за ухом, поглядел на татар да и порешил: будет благо подобру–поздорову в кусты убраться, с очей долой, а то, не ровен час, попадет волк в капкан – муха во щи.
Оставаясь в засаде, Фомка не чуял, что пуще прежней стряслась беда: в Орду пришел шаман.
Еще благочестивый Узбек–хан, приказав монголам принять закон Магомета, начал гнать и бить шаманов, но сейчас, когда демоны «черной смерти» вырвались на волю, колдун без страха пришел в становье, громко бил в бубен, плясал вокруг юрты мертвеца, кружился перед входом до исступления, до пены: гнал злых джиннов прочь, а чтобы колдовство было крепче, велел свершить древний, уже полузабытый обычай.
Когда из становья пошли татары в степь, Фома ветви раздвинул и исподтишка за ними проследил. Вырыли они в степи могилу и ушли, оставив яму пустой. Было это еще поутру, и до самого вечера никого больше не увидел Фома, а когда поздние сумерки засинели над степью, меж юртами замелькали огни факелов. В степь, к могиле, потянулись толпы народа, тащили покойника. Впереди метался, бил в бубен кто–то черный, аки дух нечистый. Но не это смутило Фому, который, забравшись на холмик, залег в сухом бурьяне (росы которую ночь не было), – за покойником волокли кого–то связанного, он кричал дурным голосом, порой заглушая даже звонкий бубен шамана.
Ящерицей скользнул Фома по земле, подполз совсем близко и обмер: в свете факелов признал он в кричавшем человеке друга и товарища – Куденея.
«Зачем шаману Куденей понадобился?»
Хоронясь от татар, Фома на брюхе полз вслед, но у могилы народу скопилось – мало не вся Орда, ничего не разглядишь.
Вдруг Куденей взвыл не своим голосом, от крика его у Фомы мороз пошел по хребту, а татары внезапно шарахнулись в стороны, в степи сразу стало тихо, лишь бубен шамана гудел. Куденей голосил откуда–то снизу, из могилы – глухо. Фома понял одно: Куденей жив.
Колдун все еще плясал в опустевшей темной степи над раскрытой могилой, когда Фома подкрался к нему вплотную.
Куденей уже не орал – выдохся, только хрипел с захлебом, но хрип этот, мешаясь с бубном и заунывной песней шамана, был, пожалуй, страшнее крика.
Не раздумывая долго, Фома вскочил, рявкнул и бросился на шамана, тот швырнул прочь зазвеневший бубен, скользнул в сторону, нагнулся, выхватил нож, встал, ожидая нового нападения.
Косматый, заросший черными волосами, в драном татарском халате, лопнувшем на могучих плечах, Фома шел на колдуна медленно, чуть нагнувшись вперед, прикрываясь, вместо щита, согнутой в локте левой рукой, а сам приговаривал этак ласково:
– Подь сюды, подь сюды, милай. Я тя употчую, болезный.
Шаман приговора послушался, прыгнул вперед, пырнул ножом в мякоть руки повыше кисти. Тотчас же Фома ударил его под вздох, колдун скрючась упал на землю. Медведем навалился на него Фома, схватил за горло, сдавил. Шаман побился, затих.
Поднявшись с земли, Фомка засучил рукав, посмотрел, потрогал рану. «Попортил руку колдун. Благо шуйца. [123]123
Шуйца – левая рука.
[Закрыть]Было б хуже, кабы он мне так десницу [124]124
Десница – правая рука.
[Закрыть]располосовал». Присыпал рану землей, пошел к могиле.
Яма не зарыта, внизу тьма, и тут Фома оробел – кто его знает, может быть, там и не Куденей вовсе, а оборотень Куденеев голос подает: заманивает! Фома отошел на десяток шагов в степь, постоял, повздыхал, потом все же повернул обратно, вновь заглянул в черный мрак могилы и окликнул несмело:
– Куденей!
Но Куденей, видать, обезумел, не признал друга, взвыл громче прежнего. Фома вдруг повеселел:
– Ишь вопит! Где там оборотню быть, то Куденей, без обмана. – И перекрестясь, прыгнул в могилу.
Пусто! Ни покойника, ни Куденея! Под ногами земля. И голос Куденея смолк.
Наваждение!
У Фомы подкосились от страха ноги, обессилев, прислонился к стенке могилы, провел рукой по лбу, стирая капли холодного пота. Так прошло несколько мгновений. Оборотня нет, не набрасывается, не душит, а в тишине чуть слышно слабое, с хрипотой дыхание. «Жив чертяка!» – обрадовался Фома.
– Куденей, где ты?
Тихо. Даже дыхания не стало слышно.
«Затаился!»
Фома пошарил руками по стенкам могилы. Татарин был положен не прямо на дно, а в подрытую сбоку в стенке могилы яму. Дрогнувшими пальцами он тронул, потом, осмелев, шевельнул мертвеца. В ответ послышался слабый лязг, рука опустилась бессильно.
Мертвец зубами скрежещет, легко ли! И опять откуда–то из глубины затаенный вздох.
Фома вдруг осерчал и на Куденея, и на нечистую силу, а пуще всего на себя. Видимо, оттого и страх как рукой сняло. «Это все Куденейка! Дышит, бес, зубами со страху щелкает, а сам таится!»
– Дурья башка! Друга не признал! Дам в морду, будешь молчать! Где ты, так тебя, разэдак и опять так!
Куденей, видимо, понял, что ни черту, ни мертвецу не под стать так ругаться, стоя в могиле, признал Фомкин медвежачий рык, отозвался со стоном:
– Тута я. Под мертвяка положен, задыхаюсь!
Фома рывком выдернул тело татарина, бросил на дно, перешагнул через него, нагнулся над ямой. Выволок Куденея. Тот даже пошевельнуться не мог: так был затянут путами – одеревенел.
– Погоди! Там у колдуна где–то нож остался…
Распутав Куденея, Фома скинул в могилу тело шамана, потом, обращаясь к другу, сказал:
– Вставай, Куденей, до света подальше надо уйти.
– Нету моей моченьки, – слабо откликнулся тот.
– Беды! Так нас враз пымают. Небось утречком сюды придут, могила–то не зарыта. – Силой поднял Куденея на ноги, поволок в степь.
– Шагай, шагай! Двигай лаптями, лешай!
Понемногу Куденей размялся, пошел сам, но уйти далеко не пришлось, уже к полудню он вновь обессилел, брел, спотыкаясь. Под скулой у него, постепенно чернея, вздувался желвак. Наконец он ойкнул, упал.
– Что с тобой, Куденеюшка? – наклонился над ним Фома. Куденей повернул к нему вымазанное землей лицо, даже сквозь грязь было видно, как оно побледнело. Бормотал он что–то бессвязное, еле разобрал Фома.
– Смертушка пришла по мою душу.
Потом, глядя тоскующим оком, Куденей заговорил яснее:
– Аки рогатиной меж крыл ударило. Огонь жжет! Тяжко! Видать, зря ты меня из могилы тащил, все одно хворь пристала. Иди прочь, Фома, не подходи ко мне. Тебе говорю аль нет?
Фома будто и не слышал Куденеевых слов, набрал сухой травы, ложе ему сделал, потом для костра стал огонь высекать.
Куденей твердил:
– Чумной я, сам видишь. Уйди!
Фома посмотрел на него, потом отмахнулся:
– Чему быть, тому не миновать! А мне от тебя уходить поздно, я и хозяина твово в могиле ворошил и с тобой целый день шел. – Взглянул на огниво, заворчал: – Заговорился с тобой, ан трут и погас. Лежи, чего там.
Ночью Куденей бредил, дрожал от озноба, не чувствуя жара костра, разведенного Фомой. К утру вроде полегчало малость, рубаха смокла от пота, затих, но ненадолго, проснулся от кашля, что–то стояло у него в горле, душило. Наконец с болью, с надрывом Куденей отхаркнул кровавый сгусток, изо рта потекла по бороде темная струйка крови.
Солнце вставало все выше, все горячее становился день, а Куденея опять бил озноб. Сняв с себя рубаху, Фома накрывал трясущиеся плечи друга, когда знакомый посвист стрелы заставил его поднять голову.
Прямо на них скакали татары.
– Погоня! Вон и мурза Ахмед тут! Ишь орет, сатана. Озлился! Подожди, ужо ты у меня очумеешь! – И, встав во весь рост, Фома гаркнул зычно:
– Поворачивай, татарове! Черная смерть тута!
Натянув поводья, так что лошадиные головы задрались кверху, татары, привстав на стременах, смотрели вперед, разглядев Куденея, поняли – Фома не брешет.
Как ветром сдуло погоню, лишь сухая пыль еще клубилась в степи.
Фома свистнул им вслед, захохотал:
– Все одно, казнь сия послана от бога, скачи не скачи, от смерти не ускачешь! Так ли я говорю, Куденей? – и, оглянувшись на друга, увидел, что Куденей лежит тихо, отмаявшись навеки.
