Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 58 страниц)
Осень разгулялась вовсю. Низко над Шексной неслись косматые серые тучи, заволакивая дали мглистыми полосами дождей. Дороги стали непролазны, да и какие дороги по Шексне? Край лесной, дикий.
Сотня Мелика который день пробиралась прямиком, стараясь обогнать ушкуйников, перехватить их. Где там! Выедут на берег, начнут рыбаков расспрашивать, и выходит, что опять не настигли ушкуйников.
Вот и сегодня. Лесная тропа круто свернула к реке. Кони по осклизлому спуску пошли осторожно. Лес вокруг стоял уже совсем без листьев, темный, намокший от бесконечных дождей. Сверху сыпало и сыпало мельчайшей водяной пылью да время от времени с ветвей срывались тяжелые, крупные капли. У земли тихо и пасмурно, хотя ветер гудит в вершинах. Но вот наконец сквозь сеть веток проглянула светло–серая, холодная полоса реки. Семен остановил коня, всматриваясь в пустынный берег. Никого. Выехали к воде, и тут за шумом леса, за плеском волн явственно стали слышны глухие удары. Неслись они из–за ближнего мыса. Семен спешил отряд, повел его осторожно, без шума по самому приплесну, под кустами, свисавшими с берегового обрыва. Так они дошли до поворота и тут совсем близко увидали вытащенный на берег ушкуй. По–видимому, он напоролся на камень и пробил дно. С десяток ушкуйников возилось вокруг.
Семен выпрямился и, не таясь, пошел к новгородцам. Тем и податься некуда: бежать поздно, драться – неразумно: из кустов густо лезли москвичи. Семен, подойдя к ближайшему новгородцу, сказал спокойно:
– Дай–ка секиру.
Тот протянул ему топор. Семен тремя ударами разворотил в дне ушкуя большую дыру и, бросив топор, сказал:
– Довольно, други, погуляли, пора и честь знать. – Оглянулся на своих людей. – Перевязать!
Ушкуйники не противились. Где уж тут! Поперечь – изрубят. Только один ушкуйник вдруг кинулся прочь, но его тотчас сбили с ног. Он вскочил, рванулся из рук и повалился в кусты, увлекая за собой москвичей. Отбивался он молча, но ни треск сучьев, ни ругань московских воинов не могли заглушить коротких всхлипов, с какими дышал прижатый к земле новгородец. Семен, все так же без суетни, спокойно взглянул туда, где его люди возились с беглецом, которого наконец связали и выволокли из кустов на песок. Он лежал на боку, изредка порываясь встать. Семен подошел, наклонился над ним. Лицо у вора измазано кровью: в кустах ободрал.
Мелик посмотрел на него, потом оглянулся на других ушкуйников. Одеты они все примерно одинаково, и этот не лучше: такой же бараний полушубок, только что он его в кустах извозил и разорвал. Но Семен глядел на ноги. Все новгородцы в смазных сапогах, – и не диво, в Новгороде Великом в лаптях не ходят, – но у этого на ногах расшитые сафьяновые сапожки. Добыча? Нет! Сапоги явно русской работы.
– Так, – промолвил Семен, – ты, значит, у них за главного! Боярин ты, что ли? – Ушкуйник поднял голову, но Семен ему рта раскрыть не дал. – Помолчи, и без твоих слов все понятно. Как звать?
Пленник откинулся на землю, ответил чуть слышно:
– Михайлой.
– Прозвище?
– Поновляев.
– Так. Значит, попался. Значит, придется на московских харчах пожить.
Ушкуйник вдруг изогнулся, ощерился, приподнимаясь, на лбу вздулась жила, с трудом, но все же сел и сразу закричал, захлебываясь, срывая голос. Кричал он много и все больше без толку, но под конец ляпнул:
– Смотри, сотник, как бы тебе самому на наши харчи не сесть!
Москвичи захохотали. Поновляев исподлобья оглянулся вокруг и опять уставился на Семена. Мелик стоял над ним, заложив руки за кушак. Улыбался:
– Ты, вор, меня напугал. Кто же это меня словит, уж не Александр ли Аввакумович?
Ушкуйник затряс головой:
– Нет! Сашка ныне уже в Белозерске. Он домой спешит, с девкой, с Малашкой миловаться. Словить другие люди найдутся!
Это была новость. Попасть под нежданный удар – хуже того нет. По Семен и виду не показал, что слова ушкуйника его встревожили. Отвернулся. Торопливо старался понять, на что тот намекает. Чего–то он знает, но как у него тайну вырвать? Вспомнилась повадка Некомата. Семен, подзадоривая ушкуйника, захохотал:
– Испужал! Смотрите, ребята, какого вы страшного зверя поймали! Руки, ноги у него связаны, а он пужает! Кого здесь встретишь – леса!
– Не все леса, есть и Вологда! Обратно пойдешь, как раз попадешься! В Вологде санного пути ждет боярин… – Новгородец оборвал речь, увидев, как пристально смотрит на него Семен.
Больше от него ни слова не добились.
Черны бесснежные ночи поздней осени. Никто не ждал Семеновой сотни об эту пору в Вологде. Было за полночь, когда без шума москвичи подошли к городским стенам. Откуда–то с посада приволокли лестницу, хватило ее как раз до крыши вала: был он невысок. Пятеро смельчаков быстро вскарабкались наверх. На коньке крыши на миг приостановились, чуть заметно чернея на темном ночном небе, потом один за другим исчезли. Спустившись по веревке за ограду, воины не мешкая побежали отваливать засов на воротах. Под воротами на бревнышке, подняв выше головы воротник бараньего тулупа, сладко посапывал сторож. Когда на промерзших, заиндевелых петлях заскрипели ворота, он поднял голову, оторопело смотрел: в яви, во сне ли видит, как в ворота въезжают вооруженные конники. Не дав очухаться, его схватили, поволокли. Уперся – дали по шее, голова мотнулась. Тут только дрема окончательно с него соскочила, понял: дело скверное! И не во сне! Какой тут сон, коли по шее хлестать начали!
Когда притащили его к Семену, сторож вздумал повалиться ему в ноги, но оказалось, что смирением от нежданных гостей не отделаешься. Мигом две пары крепких рук вцепились в воротник, подняли, коленкой сзади крепко внушили, чтобы стоял, не валился.
– Кто у вас тут во граде Вологде гостит? – спросил Семен и, видя, как испуганно озирается по сторонам сторож, добавил: – Ты не бойся. Худа тебе не будет.
Сторож только вздохнул.
– Худа не будет? А по шее – это худо аль благо? А коленкой – это сласть?
– Ты не ори, не ори, дядя! Ишь, его чуть зацепили, он и огневался. Отвечай лучше, коли добром спрашиваю!
Голос сотника потвердел. Сторож понял: здесь дурака валять не дадут. Заговорил:
– Боярин Великого Новгорода Василий Данилыч Машков с сыном Иваном, да с Прокопием Киевом, да с людьми со своими пришли с Двины, ждут снега, чтоб в Новгород идти.
– Много у них людей?
– Да поболе трех сотен будет.
– Так… – в раздумье протянул Семен. – Где новогородцы на постое стоят?
– Стоят повсюду, по избам, а боярин Василий Данилыч у Прокопия Киева гостит, у того здесь подворье.
– Так! – еще раз сказал Семен. – Что же ты, сторож, с головой их мне выдал?
Сторож, чуя, что больше бить не будут, осмелел, заспешил скороговоркой:
– Да, батюшка воевода, прости, не ведаю, как тя звать–величать, мне–то что их оберегать? Тати! Одна слава, что с двинян дань брали, а по правде повоевали они Двину без пощады, а ныне с корыстью немалой восвояси идут, а корысть–то воровская…
Сторож еще бубнил что–то, но Семен его уже не слушал, отдавал приказания десятникам брать новогородцев быстро и тихо, чтоб кто тревоги не поднял. Потом приказал сторожу:
– Веди меня на подворье к Прокопию.
…На крыльце Семен остановился, оглянулся на своих, сказал шепотом:
– Смотрите, ребята, раньше времени не шуметь. – Рывком распахнул дверь. В сенях – никого. Дверь в горницу приоткрыта, сквозь щель виден свет. Семен, не дыша, подкрался к двери, заглянул в щель и понял, что особенно можно не стеречься: здесь непрошеных гостей не ждали, не береглись.
Боярин Василий Данилыч сидел за столом, подперев голову руками. Сбившаяся скатерть одним углом свисала до самого пола. Боярин что–то говорил. Медленно шевелилась его длинная черная борода. Глаза были в глубокой тени, и только порой две яркие искры – отражение свечи – вспыхивали в них.
Семен узнал Василия Данилыча сразу, был он все тот же: годы его не брали. Спиной к двери сидел, видимо, хозяин Прокопий Киев, низкорослый, кряжистый, лысоватый. Свет свечи поблескивал на его голом темени.
Взглянув на стол, на рассыпанные по скатерти бирки, Семен догадался: разговор у них деловой, доходы считают. Вслушался:
– Чем дальше заберешься, тем лучше. Вот, скажем, топор. В Новом городе ему красная цена одна ногата, [154]154
Ногата – двадцатая часть гривны.
[Закрыть]много ли серебра в ногате! Порой и хуже бывает – мортку [155]155
Мортка была в полтора раза дешевле ногаты. Название сохранилось как пережиток тех времен, когда морткой называли шкурку, у которой голова не была отрезана, а может быть, только головку, отрезанную от шкурки, потерявшую ценность как мех и служившую мелкой разменной монетой.
[Закрыть]дают. Это, выходит, за гривну кун тридцать топоров отдай. Беда! А на Двине – бери, что хошь!
– Истинно! Истинно! – поддакивал Василию Данилычу Прокопий. – Уж мы и брали! Сколько через дыру топора собольих шкурок зараз пролезет, все наше! – Прокопий довольно фыркнул, но его прервал молодой звонкий голос:
– Правду говорят: от черта крестом, от свиньи пестом, а от лихого человека – ничем! Торговали! Да мы не столько топоры на соболей меняли, сколько этими самими топорами людей рубили! Аль не было того? Аль мы двинян не грабили? Аки тати в нощи…
Василий Данилыч ударил кулаком по столу.
– Довольно, Ванька! Вот, Прокопий, наградил меня бог сынком. Пойми, дурень, нехристи они, их грабить греха нет, бить тоже не жалко…
– А царям ордынским нас грабить не жалко, мы для них неверные псы. Так и живем по–звериному.
– Ну и видно, что дурак! Царям мы дань платим, и все тут! Разбойничают они на Руси, а до Новгорода далеко… – Боярин не кончил, Семен распахнул дверь, шагнул в горницу.
– А Новгород – нешто не Русь, боярин?
У Василия Данилыча и голоса не стало, смотрел на Семеновых людей, открыв рот, глотая беззвучно воздух. Прокопий сгреб со стола бирки, стоял, прижимая их к груди, и только Иван выхватил меч, кинулся вперед, остановился между Семеном и Василием Данилычем.
Семен только сейчас разглядел его. Сын боярина Василия высок ростом и крепок телом, молодое лицо бесхитростно.
– Вот это мне любо, с отцом спорил, а как до дела дошло – собой отца прикрыл! Однако, боярин, ты меч опусти, гляди – мы в броне, а ты в рубахе, где уж тут драться.
Василий Данилыч перегнулся через стол, ухватил Ивана за локти.
– Не замай! Не замай их, сынок!
Иван оглянулся на отца, бросил к ногам Семена меч, поникнув головой, ушел в угол.
Прокопий, опомнясь, спросил строго:
– Кто ты, человече? Чего те надобно?
– Сотник я великого князя Московского, – ответил Семен. – Шел за ушкуйниками Александра Аввакумовича, чаю, он вам ведом, да не настиг. Ныне беру вас заложниками! – Покосившись на бирки, которые все еще прижимал Прокопий Киев к груди, Семен усмехнулся зловеще: – Похоже, вы того стоите! По делам вашим вы тати! – Мигнул своим. Воины кинулись вязать новгородцев.
Медленно угасал зимний день. Снежинки, неторопливо кружась, падали в тихом воздухе. Деревья будто спали в серебряном инее. Вечерняя тишина раскрывала все шире свои крылья над Новгородом. А в душе Юрия Хромого была буря. Горьким и тяжким был для него этот тихий день. Утром на вече боярин московский Федор Андреевич Свибл молвил Господину Великому Новгороду грозное слово великого князя Дмитрия Ивановича. Страшным то слово было для Новгорода.
Сейчас Юрий шел, хромая больше обычного. Не мог забыть и не пытался забыть, как шел он на вече злой и настороженный, готовый оборвать незваного гостя, а там, на вечевой площади, слушая боярина Свибла, сразу остыл. И теперь слова Свибла укором звучали в ушах:
«…Пришли из Новгорода Великого ушкуйники на два стах ушкуях. В Новгороде Нижнем чужих и своих грабили. Паче того, сотворили в Нижнем брань люту, людей нижегородских, жен и детей их перебили, иных даже до смерти. – Боярин на этом месте своей речи остановился, посмотрел вокруг хмурыми очами, под взглядом которых затихло вече, ударил кулаком по перилам степени, крикнул: – Коли совесть у вас есть, думайте! Ребят били лиходеи. Пакости содеяли много, аки басурмане, аки ордынские волки. Разгневался на то князь великий Дмитрий Иванович и повелел спросить вас, новгородцы, почто ходили на Волгу, почто грабили и били людей русских?»
Юрий даже остановился, будто вот так, сейчас крикнул ему в лицо гневные слова боярин Свибл. Вспомнил, как тогда в Жукотине разбойник Фома татарчонка пожалел. А тут своих! Там, на вече, с мыслью о Фоме, он рванулся к степени, это только и осталось в памяти, а что кричал сверху, не упомнил, и лишь когда на вечевой площади поднялся шум, а кое–где и до кулаков дошло, он замолк. Внизу, под самой степенью, стоял Александр Аввакумович, смотрел на Юрия зверем. Тут только подумал Юрий, что врагов он себе нажил едва ли не весь Новгород. Не любит, ох не любит Господин Великий Новгород, когда ему горькую правду в глаза бросают! Сойдя со степени, Юрий пошел, не глядя на людей, толпа молча расступалась.
Ушел с веча, ушел, куда глаза глядят, и лишь сейчас, чувствуя, что ноги подкашиваются от усталости, Юрий оглянулся вокруг. «Куда меня занесло? А, Рюриково городище. [156]156
Рюриково городище – место под Новгородом, где жили князья после того, как Новгород добился самостоятельности и приглашал князей по договору, ограничивая их деятельность военной областью.
[Закрыть]Как из города вышел – не заметил».
Постояв немного, Юрий направился к церкви Спаса Нередицы. [157]157
Спас–Нередица – небольшой загородный храм постройки XII века, один из замечательных памятников русской и мировой архитектуры.
[Закрыть]Сюда, в этот древний храм, где стены цвели фресками, [158]158
Фреска – живопись водяными красками по свежей штукатурке. В процессе схватывания штукатурки краски закреплялись, и роспись приобретала исключительную прочность и долговечность. Древняя Русь славилась высоким искусством фресковой живописи.
[Закрыть]созданными еще до татарского ига, казалось, сама судьба привела Юрия. Стащив с головы шапку, Хромый шагнул через порог. Церковь была пуста, вечерня еще не начиналась. Внутри сумрак, только наверху, под куполом, горел отсвет вечерней зари. На белом поясе, идущем кольцом по барабану купола, можно было разобрать два слова: «…вси языцы…». [159]159
«Вси языцы» – все народы.
[Закрыть]
Теперь уж мало кто в Новгороде помнил и понимал глубокий смысл этих слов. Но Юрий знал. Он стоял, глядя на надпись, пока не потух закат и наплывшая тьма не скрыла от глаз начертания букв. «Вси языцы…» – думал Юрий, – вдохновенные слова, сказанные первым русским митрополитом Илларионом еще в те времена, когда Византия, крестив Русь, пыталась наложить свою тяжелую руку на «новых ромеев». [160]160
Новые ромеи – новые римляне. Так византийцы называли народы, принявшие крещение, рассматривая их как новых подданных византийских императоров. Русь не только не подпала под власть Византии, но еще в XI веке была не чужда идее равенства народов («вси языцы»). Эта надпись послужила причиной того, что храм Спас–Нередица был варварски разрушен прицельным артиллерийским огнем фашистских захватчиков явно по идеологическим соображениям, ибо никакого военного значения у Спаса–Нередицы не было.
[Закрыть]Только не по плечу то было для вселенской империи. Не варвары, не дикие кочевники – народ–пахарь, народ–книголюб закладывал камни своей государственности на громадных просторах от Новгорода до Киева, отвергая рабью покорность, зная свои богатырские силы, смея отстаивать свое право на равенство с Новым Римом – Византией, право на равенство не только для себя, но и для всех народов.
«Вси языцы…»
Юрий опустил голову. Болью отозвалось на сердце: «А ныне?..»
Мимо него стремительно прошла женщина, упала перед распятием на колени, склонилась в земном поклоне.
«Ишь, другого храма не нашла, в мужской монастырь забежала, с чего бы так? Не иначе горе–злосчастье загнало ее сюда». Юрий оцепенело ждал, когда она поднимется, но женщина не поднималась, затихла. Хотел подойти, окликнуть – не посмел. В это время сбоку из–за широкого столба, поддерживающего купол, показался человек. Юрий вгляделся, узнал: московский боярин.
Свибл наклонился над плачущей, тихо сказал:
– Что ты, что ты, касатка, можно ли так убиваться? О чем ты?
Женщина поднялась с колен. Боярин взглянул, отступил, развел руками.
– Ужели Малаша? Я, девонька, батюшку твоего довольно знаю, и о тебе кое–что мне ведомо. О чем ты кручинишься?
Малаша медленно повернула голову, сказала безжизненно:
– Разлюбил он меня.
– Разлюбил?! Ах он, окаянный! Да как же так? – участливо охнул Свибл.
Малаша заговорила медленно, с горечью:
– Ранили меня на Волге стрелой. Осень, холод, москвичи по пятам гонятся. Ни перевязаться, ни зелье какое приложить. Сперва он меня жалел, а рана все хуже, гнить начала. Ну ему и надоело… – Запнулась и, смахнув слезу, кончила: – Ну и разлюбил.
Свибл в раздумье гладил бороду.
– Ну и беда, – махнул рукой: – Не гоже, конечно, княжому послу девиц умыкать, и Новгород, пожалуй, шуметь начнет, но и бросить тебя нельзя. Будь что будет, поедем со мной, я тебя в родительский дом доставлю.
Юрий отвернулся, пошел к выходу, видел мельком, как отрицательно покачала Малаша головой. На воле он остановился, нахлобучил шапку. Сверлила мысль: почему так спокойно, так деловито говорит Федор Андреевич Свибл, точно силу за спиной чует? Почему сам он не подошел к Малаше? Почему оторопь на него нашла? Одно только и знал твердо: теперь пусть Александр Аввакумович ему поперек пути не становится! Что будет? Худо будет!
Боярин Свибл вышел из церкви один. Проходя мимо Юрия, оглянулся, снял шапку.
– Прости, боярин Юрий, не ведаю, как по батюшке тебя величать. Сегодня на вече ты другом Москвы показал себя.
Юрий перебил его:
– Не был я другом Москвы и не буду! Новгородец я!
– Да ты не серчай, – улыбнулся Свибл, – ты лучше выслушай. Ваши–то дьяволы из лучших людей на вече хвосты поджали, виниться начали, дескать, пусть Дмитрий Иванович переменит гнев на милость. Ходили–де ушкуйники своей волей без новгородского слова. Ну, ладно. В этом мы еще сочтемся, а вот до дела с боярами вашими не дотолковался. Нужны мне каменных дел мастера добрые, Московский Кремль строить. Здесь они и есть, да нет.
– А с какой радости мы Москве помогать будем?
Свибл, будто не видя, что Юрий задирает, легонько похлопал его по плечу.
– А отчего же и не помочь? Вы–то себе каменный кремль взгрохали, вокруг града каменные же стены поставили. А у нас к камню народ непривычен. Были когда–то и у нас мастера, да со времен Батыевых перевелись, всех их татары в полон угнали Сарай–город строить. Хорошо вам, стоит Новгород за лесами, за болотами. А о других подумать – того вы не умеете. Татары на Русь пойдут, не на вас, на Москву нагрянут. Московских ребят осиротят, московских баб в полон погонят! – Свибл вдруг нахмурился, отвернулся. – Чего я тебе говорю? Ты же новгородец! Какое тебе дело до Руси!
Уйти ему Юрий не дал, схватил за рукав. Русь! Опять теплом обдало сердце. Заговорил торопливо:
– Не спеши, боярин. Русь не только в Москве, она и здесь, в Новгороде. На меня не обижайся, трудно мне. С Господином Великим Новгородом я повздорил ныне, а мне это нелегко, я же – новгородец коренной, мне без Новгорода не жить. Но не спеши нас, новгородцев, от Руси отделять, а меня на глупом слове прости. Дай два дня сроку, найду тебе мастера. Человек он и знающий, и верный.
Свибл положил руку на плечо Хромого.
– Горяч ты. Пошто ушел с веча? Пошто думаешь, что с Новгородом повздорил? Слышал бы ты, что поднялось на вече после того, как ты с площади ушел! Боярам и говорить не дали. Главного вора, атамана ушкуйников, едва не задавили. Народ поднялся! Русский народ. Это тебе не бояре новгородские! Перед черными мужиками они попятились.
Лука–псковитянин – мастер каменных дел – распахнул дверь. Первыми в палату вошли князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич, следом за ними митрополит Алексий, потом, теснясь в дверях, кучей полезли бояре. Нетерпение было великое. Еще бы! Как прибыл со Свиблом из Новгорода зодчий Лука, так и заперся. С осени все томились в неведении, покуда мастер работал. К себе до времени он никого не пускал. Сегодня это время настало.
На низком широком столе возвышался слепленный из глины холм, очертания которого были хорошо известны москвичам. Он! Боровицкий холм. Вон и острый мыс, обрывами спускающийся к Москве–реке и к Неглинке. Здесь Неглинная впадает в Москву–реку. Все так.
И все было не так!
За окном засыпанные снегом, обгорелые, черные стены дубового кремля Калиты тесно охватывали только вершину Боровицкого холма. Здесь белые, пока что глиняные, крашенные мелом, прясла стен спустились к берегам рек и замкнули значительно больше места. [161]161
Обычай делать предварительно модель постройки был широко известен на Руси. Например, в нередицких фресках был изображен отец Александра Невского князь Ярослав с моделью храма в руках.
[Закрыть]Некоторое время все молчали. Лука исподлобья посматривал на Дмитрия, митрополита, бояр. Мастер, видимо, волновался, то и дело без нужды поправлял на лбу кожаный поясок, охватывавший его голову, чтоб густые стриженные под кружок волосы в глаза не лезли, не мешали. Но зодчий не юлил, не пытался раньше времени лестью задобрить князей и бояр. Худощавый, пожилой, он стоял у модели молча, с достоинством. Заговорил Вельяминов:
– Задумано широко. Ни княжой казны, ни камня, ни трудов мастер не пожалел.
Бояре зашептались между собой. Князь Владимир шагнул вперед, но Дмитрий его остановил:
– Подожди, Володя, тысяцкого выслушать надо.
Вельяминов, ободренный нежданной заступой Дмитрия Ивановича, напустился на псковитянина.
– Почто столько башен наставил? – ворчал он, хмуря седые косматые брови.
– А как же иначе, боярин? – Лука оглянулся, встретил вокруг пристальные, испытующие взгляды. Заговорил горячо, убежденно: – Как же иначе? Башен много? Их столько, сколько нужно! Расставлены они на полет стрелы. Если, божьим попущением, вороги какую башню захватят, две соседние ее стрелами засыплют. Камня я не жалел, это правда.
– В таком деле ничего жалеть нельзя, – негромко сказал Свибл. Зодчий обернулся к нему:
– И это правда, боярин. Потому и стены будут вдвое выше теперешних.
Вельяминов сердито поглядел на Свибла, но ничего ему не сказал, опять принялся за зодчего:
– Сколько же камня тебе надобно?
– А к тому, что навозили, без малого еще столько же. Да, кроме того, булыжник нужен. Ведь белый камень мягок, под ударами стенобитных машин он крошиться будет, так мы его только снаружи положим и всю середину стен булыгой забьем да известняковым раствором зальем. Вот и будет крепко. [162]162
Камень для нового кремля стали возить уже в 1366 году, а летом 4367 года был воздвигнут первый каменный кремль Москвы из белого камня. Отсюда дошедшее до наших дней название Москвы: «Белокаменная». Современный кремль построен в конце XV века, когда развитие артиллерии потребовало замены сравнительно тонких стен первого каменного кремля на более массивные. Белокаменный кремль был значительно больше дубового кремля и занимал почти ту же площадь, какую сейчас занимает кремль, только от Никольских ворот стена шла к тому месту, где сейчас стоит Арсенальная башня, а круглой Собакиной башни, стоящей ныне около Исторического музея, не было.
[Закрыть]
Этого никто не ждал. Все замолкли. Многие с сомнением качали головами, вспоминая, каких трудов стоило навозить и тот камень, который сейчас лежит около деревянных стен. Наконец митрополит спросил:
– А булыжника тоже много пойдет?
Лука вздохи Вельяминова с трудом терпел, а услышав в голосе митрополита тревогу, совсем рассердился.
– Дивлюсь я, владыко, почто меня боярин Свибл подрядил в Москву ехать? Коли строить кремль, так воздвигать его надо крепко, а у вас только и заботы, чтобы лишнего камня не положить.
– Тяжко, потому и тревожимся, – откликнулся митрополит. – С лета камень возим, людей измучили, коней поморили, а ты одно твердишь: «Мало да мало!»
– Мало! – Лука говорил жестко.
– Да ты глядел ли, сколько камня лежит?
– Глядел.
– Плохо глядел. Ты, чаю, под снегом его и не узрел.
– Узрел.
Дмитрий ходил вокруг модели, приглядывался, вполголоса толковал о чем–то с братом и Мишей Бренком. Услышав, что митрополит с мастером заспорили, князь сказал:
– Вот нашла коса на камень. Пойти да и посмотреть.
Зодчий молча взялся за шапку.
На воле тихо падали снежинки. Темное зимнее небо низко нависло над белой, укутанной снегом землей. Над Москвой–рекой кружились вороньи стаи. С холма издалека был виден идущий по реке обоз. На берегу полузанесенный сугробами лежал сваленный в кучи белый камень, казавшийся в снегу сероватым, грязным. Лука шагнул в глубокий снег. Дмитрий, Владимир, Мишка Бренко, Свибл пошли за ним. Бояре остались на тропе. Последним, опираясь на посох, подошел митрополит, сверкнул оком на бояр и, не раздумывая, полез в сугроб, с трудом выдирая ноги из снега. Бояре переглянулись и один за другим побрели следом.
– Судите сами, государи, здесь башне стоять с воротами, выход к Москве–реке… – Лука шагами отмерил большой четырехугольник. Повторил: – Здесь станет башня, – подумал и отмерил второй четырехугольник, снаружи примыкающий к первому. – Здесь стену поставить надо с проходом из башни поверху. То отводная стрельница будет. Ежели сквозь ее ворота к башне прорвутся вороги, в мышеловку угодят. Тут в тесноте их сверху угостят как следует, пока они ворота у башни ломать будут. На отводную стрельню, сами видите, камня совсем не напасено, а ставить ее хошь не хошь, а надо. – Лука хмуро взглянул на подошедшего той порой митрополита. Алексий будто и не заметил хмурого взгляда, заговорил с Дмитрием:
– Ты, Митя, не дивись, что я вдруг сомневаться стал. Спросим–ка зодчего, сколько времени он такую махину класть будет?
– Три года, не меньше, – откликнулся Лука.
Митрополит пуще помрачнел.
– Не можем столько времени ждать. Не можем! Придут вороги, голыми руками Москву возьмут. Пусть меньше построим, да быстрее.
Дмитрий стоял в задумчивости. Сейчас надо было решать самому. На бояр не обопрешься, оробели перед громадой нового, небывалого на Москве дела. Но и владыка правду сказал: три года ждать нельзя.
Скрип саней заставил князя обернуться к реке. Медленно поднимаясь в гору, подходил обоз с камнем. Впереди устало шагал Фома.
– Давайте простых людей спросим, – сказал Дмитрий, выбираясь из сугроба. – Эй, Фома! Поди–ка сюда.
Фома не спеша подошел к князю, шмыгнул замерзшим носом, поклонился небрежно.
– Вот, Фомушка, мастер говорит – камня мало. Что скажешь? До весны еще столько же навозим камня или нет?
Фоме давно очертело вожжаться с обозом. То ли дело, жизнь у оружейника Демьяна! Спокой дорогой! А тут от княжого доверия – обоз поручили – тошно! На этом он и сорвался, выкрикнул:
– Кой леший навозим! Сдохнем, то вернее!
– Так–таки и не станет сил?
– Ни в жисть!
Дмитрий помрачнел.
– И что ты его, княже, вопрошаешь! Вишь, вора лень обуяла…
Фома вздрогнул, оглянулся. Говорил старик Пахом.
– Ах, ты! Сын в Тверь убег, а ты здесь мутишь? – крикнул Фома.
– Ты, Фомушка, кулаки–то опусти, чего их мне к носу совать, я их нюхал. И сыном не попрекай. Бориско сам по себе, я сам по себе. – Обойдя сторонкой Фому, старик подошел к Дмитрию.
– Прости ты меня, Митрий Иванович, не серчай, послушай мужицкую речь. Каменья, говоришь, мало. И будет его мало, покуда лишь твои кабальные людишки к делу приставлены. Ты мужиков сгони со всей округи. Аль мало их? По всей Московской земле починки растут, народ сюды сбегается, селится, знать, выгоду чует, вот и пущай за то холку потрет, попотеет. Тряхни людишек по деревням, по погостам, небось по зимней поре дрыхнут дьяволы на печах, будто медведи в берлогах, а мы, холопы, надрываемся. Посадские тож – жиреют, торгуют. На Москве торг широкий, богатый, им и бог велел потрудиться. – Пахом оглянулся на бояр и, снизив голос, вымолвил: – Боярскую челядь промяться заставь. Монахам да церковному причту тож поработать не грех, бог труды любит! – Со страхом покосился на митрополита, но Алексий молчал. Пахом понял: этот и мужиков, и своих, духовных, не пощадит. Строг. Ободрясь, старик сказал громко: – Вот так, миром, что хошь одолеешь, а кремль, он всем нужен, никто своему животу не враг.
Дмитрий хлопнул старика по плечу.
– Правильно, дед! – швырнул рукавицы в снег. – Так будет! Всем миром кремль строить надо, ни камня, ни сил не пожалеем. Не малую крепостницу – большой град воздвигнем! – Смущенно взглянул на митрополита, но тот и сам был смущен: впервые в большом деле перечил ему князь и был прав. Дмитрий обернулся к Луке:
– Про три года забудь. Чтоб кремль к осени воздвигнуть! И быть ему ничем не хуже того, какой три года строить хотел!
Вельяминов не стерпел, заспорил из одного упрямства, потому что не по его слову вышло:
– Как такую ораву прокормить…
Князь отмахнулся беспечно:
– Миром строиться – миром и кормиться. У меня хлеба на них не напасено.
– У мужиков тож не напасено, – стоял на своем Вельяминов и доспорился – ответил ему митрополит:
– Понадобится – можно и в боярские сусеки заглянуть.
Василий Васильевич опешил, отвечал не сразу, но ехидно:
– В монастырских закромах, слышно, тож хлебушко есть…
