Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 58 страниц)
Черный ферзь с каждым ходом упорно продвигался вперед. Князь Дмитрий Костянтинович загородился пешкой и взглянул на брата. Князь Борис протянул руку, взял все того же ферзя. Дмитрий Костянтинович глядел на тонкую, точеную фигуру, которую крутили пальцы Бориса Костянтиновича.
С обеих сторон ферзя два коня, сзади – неприступный клин пешек. Что тут будешь делать?
Дмитрий Костянтинович подпер голову кулаком и уставился на доску. Борис посматривал на него, торжествуя.
Пола шатра откинулась. Вошел сын Дмитрия Костянтиновича, княжич Василий Кирдяпа, стал за спиной отца, сказал негромко:
– Булак–Темир перешел реку Пьяну. Орда идет в силе тяжкой. На обоих крыльях у Булак–Темира многосотенные легковооруженные конные рати.
Дмитрий Костянтинович не поднял головы, смотрел на доску. Борис тоже молчал. Следом за Василием в шатер вошли боярин Боброк и Семен Мелик. Боярин сел рядом с князем Борисом, посмотрел на доску, сказал шутливо:
– Побили Дмитрия Костянтиновича. Крепко побили. Не жди, княже, нового шаха – сдавайся.
Дмитрий оттолкнул доску. Несколько фигур упало.
– Послушай лучше, воевода московский, какие вести сын принес, – кивнул на Кирдяпу. Василий повторил:
– Булак–Темир перешел реку Пьяну, идет в силе тяжкой. Легкоконные сотни у него на обоих крыльях рати. Булак–Темир явно хочет нас окружить.
– Дела–то точь–в–точь, как на доске, – покосился Дмитрий на шахматы, которые Борис заботливо подобрал и ставил на старые места, – братин Городец уже под шахом, а теперь хан Волгу перешел и мой Нижний Новгород ныне под удар попадет. А от Москвы какая помочь? Велику ли ты рать привел, воевода?! Издевка, не рать! А Булак–Темир, сказано, идет в силе тяжкой…
Боброк прервал выкрики Дмитрия.
– Постой, княже, что ты заладил: «в силе тяжкой да в силе тяжкой», я это слово уже дважды слышал, но от того царь сильней не будет. На шахматы кивать нечего, аль ты гадать по ним вздумал? Воину–то стыдно. Не на доске, но на ратном поле нам стоять, а это не одно и то же. Ты, чем на игрушки смотреть, моего человека поспрошай.
Князь неприязненно уставился на Мелика, скромно стоявшего у входа. По всему видно, князь старой обиды не забыл, и на Семена у него зуб вострый.
– Что его спрашивать. Больше нашего он знает?
– Больше, – баском откликнулся Боброк, – он орду насквозь прошел и многое видел.
Дмитрий все еще враждебно глядел на сотника, но тут вмешался князь Борис:
– Не гневайся, брат. Выслушать его надо. Рассказывай, кмете, [180]180
Кметь – ратник, воин. Слово южнорусское и на севере употреблялось редко.
[Закрыть]что видел.
Семен шагнул вперед.
– То правда, что орды у Булак–Темира много, но порядка в ней нет, – махнул рукой, – такая бестолочь в орде, не приведи бог! Разбредаются они в разные стороны. Только и норовят пограбить. Булак–Темир начал их уже смертью казнить, а толку ни на грош.
Дмитрий Костянтинович вскочил.
– Завирается парень на глазах! Все послухи доносят согласно о грозной силе татарской. Брешет Семка, а ты, воевода, ему веришь!
Семен стоял молча, только побледнел, а Боброк по–прежнему спокойно возразил:
– Почто, княже, обижаешь верного человека? Не брешет он. Сотник грамотку перехватил, – боярин вытащил берестяной свиток, – а вот и перевод с нее. Погляди–ка хартейку. [181]181
Хартейка, хартия – грамота, написанная на пергаменте (пергамене), выделанной для письма тонкой телячьей или бараньей коже.
[Закрыть]
Дмитрий схватил протянутый кусок пергамента.
«Мудрого Хизра бесстрашному баатуру Темир–мурзе поклон и слово. Да хранит Аллах тебя от бед и напастей. Победоносные орды хана моего Булат–Темира текут, как пески Кара–Кумов, подхваченные ветром. С того самого часа, как опоясался я перед ним поясом службы, идем мы вперед. Настали времена Чингисовы. Настали времена Бату–хана. Велика честь идти у стремени грозного Булат–Темира.
Тем горше видеть, что многие и многие эмиры, мурзы, нойоны лишь о себе помышление имеют, исцарапав лик верности когтями вероломства, уходят в стороны, в села русов, на добычу. Аки вода сквозь пальцы, растекаются орды Булат–Темира в русских лесах. А русы свирепы, аки волки и пардусы. На днях малый мальчишка из кустов застрелил нукера Газана. В страхе бежали воины Газанова десятка. Слава Аллаху, Булат–Темир казнил их сегодня смертью, как велит закон Чингиса…»
Дмитрий Костянтинович поднял глаза от грамоты:
– Дальше?
– Дальше в грамоте не разберешь – кровью замазано, – ответил Боброк.
Семен взглянул на Боброка, тот кивнул, позволил говорить.
– Прошел я орду насквозь. Идет она беспечно, в бесстражье. Да не в том дело. Видел я поля потоптанные, веси выжженные, кости русских людей на пепелищах. Волчьи пиры видел. Этого простить орде нельзя!
Дмитрий Костянтинович молчал, чувствовал – слова Семена против воли запали в сердце. Этого простить нельзя! Перевел взгляд на Боброка.
– Что будем делать, воевода?
Боброк встал.
– Сам видишь, княже, у татар не все ладно. В это место и бить надо. Отряди рать небольшую, но людей смелых, пусть зайдут тайно в тыл орде. Ударим в единый час и с тыла и в чело. Голову заложить готов – Булак–Темир покажет нам спину…
Князь задумался.
– Хитро! Говоришь, в тыл идти рати небольшой, но смелой?
Боброк кивнул.
Князь усмехнулся.
– Ну, коли так, сам бог велел послать на такое дело московский полк. Рать ты привел малую, но сам же хвалился, что москвичи – народ смелый, – оглянулся на Бориса, – так я рассудил?
– Вестимо так! Воеводе Боброку ту рать вести. Слава о нем идет, ну, а мы, грешные, в чело Булак–Темиру ударим.
Будто и не замечая язвительных усмешек князей, Боброк сказал просто:
– Будь по–вашему.
Высокие травы в лесной низине отяжелели от утренней росы. Боброк стоял под сосной, внимательно поглядывал на светлевшее небо. Рядом стоял боярин нижегородский, опустив голову и поглядывая на мокрые, потемневшие сапоги Боброка. Бормотал он что–то маловразумительное: дескать, прислан он от князя Дмитрия Костянтиновича в помочь воеводе Московскому, чтоб воевода ненароком условного часа не пропустил. Боярин явно робел. Воевода его почти не слушал: приехал боярин, и ладно. Пусть стоит.
Боброк тихо переговаривался со сторожевыми воинами, забравшимися на сосны.
– Костры позатоптали… Готовятся явно… Орды одна за другой вперед уходят. Нам–то что же достанется? Ой, все уйдут!
Боброк хмурился, наконец не стерпел:
– Хватит стрекотать, сороки!
Воины смолкли. Дмитрий Михайлович оглянулся через плечо.
– Мелик!
Семен подошел, звякнув кольчугой. Воевода поморщился.
– Аль без шума не можешь, разведчик? Выводи своих людей на опушку. Первый удар тебе. Приказа не жди, нападай, как условлено – лишь только первый луч на вершины сосен упадет. В тот же миг князья в чело орд ударят. Не прозевай смотри.
Семен поклонился, пошел к своим, придерживая меч, шагал без звука, только мокрые травы шелестели.
Когда мимо прошла сотня Мелика, воевода пытливо взглянул на ратников: первые.
Небо тем временем светлело. Все веселее становился птичий щебет, посвист, вскрик. На все лады запевали просыпающиеся птахи.
…Фома, стоявший за плечом Мелика, подумал: «Птицы поют весело, небо чисто, вечером комары плясали. Быть ведру. А в зной в бою пить – первое дело».
Отойдя на десяток шагов, он раздвинул олешняк. Под ним, как и ожидал, оказалась небольшая яма с коричневой лесной водой. Фома опустил в воду липовую баклажку.
На бульканье Семен оглянулся, прошептал сердито:
– Нашел время лягушками запасаться.
– Не!.. – Фома не сдержал голоса, пробасил: – Тута одни головастики, дак я их наперед распужал… – Замолк, увидя, как замахал на него сотник, и пошел вперевалку к своему коню, подмигивая ухмыляющимся воинам.
Семен будто не замечал проделок Фомы. Смотрел он из–за куста на небольшое росистое ржаное поле, за ним, рукой подать, шли тучами вражьи конники. Дальше высокие сосны стояли темным строем. Вот вершины их вспыхнули под лучом солнца.
Не таясь больше, резко звякнув, Семен опустил с козырька шлема стрелку, защищающую лицо от поперечных ударов, только чуть оглянулся на своих, выхватил меч и пустил коня полным скоком вперед. За спиной треск сучьев, тяжелый топот копыт. Впереди – метнувшиеся в стороны татары.
– Не чаяли!
И над ухом медвежий рев Фомы:
– Робята! Как капусту–то рубят?!
За лязгом сечи Семен чутко прислушивался, ждал. Сейчас! Сейчас! Взвоет, дрогнет орда, когда на нее нижегородские и городецкие рати ударят. Но впереди все тихо. Сейчас! Сейчас!..
Тихо…
Семен оглянулся. «Господи, что же это такое? Исчадиями бесовскими, с визгом и ревом со всех сторон наседают вражьи толпы. Наши уже не нападают. Загородились щитами, сжались, отбиваются».
«Эх! Пропали! Пропали!» – На какое–то мгновение в памяти мелькнуло заплаканное лицо Насти: «Береги себя». И тут с ослепительной ясностью Семен понял: беречься – смерть! Подняв коня на дыбы, сотник рванулся вперед, в самую гущу врагов.
– Вперед! Только вперед, ребята!
Брызгает ослепительными вспышками на солнце меч. Раз! Другой! Третий! Рубка! Работа!
Рядом рубится Фома, наскочивший зараз на троих. Сухой треск рассеченного надвое кожаного монгольского щита. Звон пробитого шелома.
Вопль!.. Удар!.. Вопль!..
И веселый рев Фомы:
– Знай наших! Мечишко–то каков?! Сам ковал, постарался!
Лязг!.. Лязг!.. Лязг!..
Сверкнувший перерубленный клинок татарской сабли. Булат в руках у Фомы.
Вдруг шлем долой! В глазах тьма! Набатный гул в треснувшем, казалось, черепе и острый укол мысли: «Ошеломили!». Ткнувшись лицом в конскую гриву, Семен судорожно вцепился в шею коня.
«Только не свалиться. Затопчут!»
Семен не видел, как прикрыл его щитом Фома, как клубком сцепились вокруг сражающиеся.
Оттеснив татар, Фома тронул Семена. Тот как вцепился в конскую шею, так и закаменел. Недолго думая, Фома вылил на голову Семена воду из своей баклажки. Тот застонал, пошевелился. Но тут вновь насели враги, и Фома кинулся в сечу.
Прошло несколько мучительно долгих мгновений, Семен поднял голову. Сквозь мглу в очах разглядел такое, что заставило его забыть о своей боли: ощерясь, выплевывая ругательства, вертясь во все стороны, рубился окруженный Фома. Кольчуга на нем в крови.
Семен тряхнул головой. Меча нет! Уронил! Сорвал привязанный к седлу кистень и молча врезался в кучу врагов. Слепая ярость стиснула глотку.
Удар!.. Вопль!.. Удар!..
Разбойный свист Фомы, и его хриплый рев:
– Круши их, Семка!
…Откинувшись на высокую спинку седла, Боброк сидел неподвижно. Рука, окостенев, сжимала рукоять меча.
«Какой к черту первый луч! Сосны наполовину озарены светом. Сеча в облаке пыли, как в золотистом мареве, а впереди тихо! – Боброк напряженно прислушивался. – Тихо! Куда подевались князья?»
Комариным зудом над ухом стонал нижегородский боярин.
– Что делает этот Мелик! Что делает! На рожон прет! На рожон прет!
– Потому и цел пока, что на рожон прет, – резко оборвал Боброк. – Ты, боярин, скачи к своим. Что они, распротак их, уснули?
Посмотрел на воинов. Последняя сотня. Все рати московского полка в сече. Все глаза обращены к нему. Бросить последнюю сотню в бой? Лишняя сотня мечей битвы не решит, а если наши побегут, кто прикроет их?
Воевода стукнул себя кулаком по колену: «Нельзя бросить в сечу последние силы!» – И вдруг осознал, что никто не побежит, что бывают минуты, когда холодный и, может быть, мудрый расчет постыден, и, выхватив меч из ножен, Боброк бросился в битву во главе последней сотни московского полка.
– Васька, струсил ты, что ли? Пес! Слышишь, наши бьются, а ты?! – Дмитрий Костянтинович, прискакав в передовой полк, осадил коня, замахнулся плетью на сына.
Кирдяпа и ухом не повел:
– Успеем, батюшка, успеем! Пущай сначала московский–то воевода один с татарами подерется.
– Ты в своем уме, Василий?! – Князь даже задохнулся. – Продал! Своих продал!
– Каких своих, батюшка? Москвичей, чай. – Кирдяпа смотрел кругом, ища поддержки, но люди отворачивались от него.
Василий хлестнул коня.
– Полк…
– Стой! – Борис Костянтинович схватил его за плечо, рванул назад. – Стой, вор! Полки поведу я!
Оттиснутый к краю дороги, Василий смотрел, как рать за ратью нижегородские, городецкие, суздальские полки устремлялись вперед, в битву.
…Булат–Темир, сдуру, что ли, повернул все орды на московский полк. Удар княжеских полков пришелся в тыл и, видимо, был нежданным.
Хизр метался среди бегущей орды, хлестал лошадей, людей, кричал, надсаживая глотку.
Куда там! Под напором русской рати орды смешались и, не принимая боя, повернули вспять.
Увлекаемый потоком людей, Хизр вдруг столкнулся лицом к лицу с Булат–Темиром. Старик мгновение смотрел на трясущиеся жирные щеки хана, потом схватил его за грудь.
– Бежит орда! Без боя бежит! Слышишь ты, Чингис–хан новоявленный?
Булат–Темир – как тряпочный.
Хизр только тут понял: не Булат–Темир, а он сам выдумал себе Чингис–хана.
Отшвырнув хана, старик опять кинулся в гущу бегущих орд. Нет! Не останавливать. Не поворачивать их. Шкуру свою спасать. Скакал в тесноте, уронив голову на грудь.
«Времена Чингис–хана! Времена Бату–хана! В трусливом сброде непобедимые орды увидал!»
Крутой обрыв над рекой Пьяной.
Внизу воды не видно. Сплошная каша из человеческих и лошадиных голов. Лошадь Хизра сорвалась вниз, в омут. Кто–то под Хизром погрузился в воду. Рядом татарин, пробитый русской стрелой, вынырнул, окровавил воду, ушел на дно.
Добрая лошадь вынесла Хизра на ту сторону Пьяны.
Старик оглянулся. В реке гибла орда Булат–Темира. Сверху, с обрывов, теряя доспехи и оружие, ломая ноги лошадей и собственные шеи, в Пьяну катились татары. Над их темной массой, сверкая светлой броней, [182]182
Доспехи татар обычно были темного цвета. Русские носили брони из блестящего металла.
[Закрыть]на краю обрыва показались русские.
Гуще полетели стрелы. Русские били тех, кто успел выбраться на тот берег. Раненые срывались обратно в Пьяну, тонули.
Хизр уже поднялся на берег, одолев кручу, но тут лошадь под ним осела, запрокинула голову. Около левого колена Хизра из бока лошади торчала стрела.
Хизр мешком повалился на землю и, не поднимаясь, на брюхе пополз в кусты.
Сзади пели стрелы и выла гибнущая в Пьяне орда. [183]183
Первая битва на Пьяне произошла в 1367 году.
[Закрыть]
Хизр, щурясь на дымную струйку потухающего костра, мерно покачиваясь, говорил:
– …Так, без чести в Пьяне–реке потопла орда Булат–Темира. Дмитрий–князь да Борис–князь по зажитьям [184]184
Зажитья – жилые места, деревни, по которым рассеялись татары.
[Закрыть]после того избили и полонили многих храбрых нукеров. Булат–Темир прибежал в Сарай–Берке с дружиной малой… – Хизр через прищуренные веки наблюдал за Мамаем.
Эмир во все время рассказа сидел на ковре около входа в свою юрту, как истукан древний. Зеленоватый лунный свет лился на неподвижное лицо эмира, и лишь красные отсветы догорающих углей поблескивали в его широко открытых глазах.
Хизр выждал мгновение и, так и не поняв мыслей Мамая, продолжал:
– Узнав, что Булат–Темир прибежал в Сарай–Берке, Азис–хан приказал его схватить и обезглавить.
Старик опять покосился на Мамая.
«Вот и пойми его. Окаменел», – подумал Хизр.
Но тут Мамай вдруг кивнул.
– Это Азис–хан хорошо сделал.
Хизр никак не ожидал, что Мамай начнет хвалить своего врага. Промолчал. Кто его поймет? Может быть, эмир просто его испытывает.
– А спутники Булат–Темира? – спросил Мамай.
– Перебиты.
– А ты как же ушел?
– Я – Хизр, – тихо, но значительно, с напором ответил старик.
Мамай только глазом на него повел.
– Теперь куда же?
– Теперь к тебе пришел. Я еще не потерял надежды вновь увидеть времена Чингис–хана. Я еще увижу, как ордынские лошади будут топтать камни Кремля Московского, – помолчал и, глядя прямо и ясно в глаза эмиру, промолвил: – Потому и пришел к тебе.
Мамай, будто не поняв:
– Значит, быть нашему Абдулле–хану новым Чингисом? Что ж, тебе видней, мудрый Хизр.
Все так же не сводя глаз с эмира, Хизр возразил:
– Нет, нет! Я говорил не про Абдуллу.
Мамай в это время поднял голову, прислушиваясь. К юрте подошел Абдулла–хан, за ним тесной кучкой шли его нукеры.
– Эмир, – голос хана юношески звенел, – ты принимаешь гостем беглеца из орды Булат–Темира! Ты удостаиваешь его беседой! Я прикажу его…
Мамай всем телом повернулся к Абдулле.
– Повремени, хан! Не отдавай приказаний, которых нельзя выполнить! Или не видишь, мой гость – святой Хизр? Тебе ли выбирать юрту, в которую он входит гостем?
Абдулла топнул и, круто повернувшись, пошел прочь.
Хизр не упустил, углядел, каким холодным, недобрым взглядом проводил его Мамай.
Из–за расступившихся сосен людям открылись шири и дали. Под синим небом, на котором сказочными башнями громоздились, уходили ввысь белые клубы облаков, залитая солнцем, зеленея бесчисленными садами, раскинулась родная Москва. Выезжая из леса, люди невольно придерживали коней. За знакомыми кольцами улиц, над серым деревом изб, над узорной пестротой теремов, над блестящими, лужеными главками церквей, церквушек, часовенок, над всем привычным обликом Москвы, венчая Боровицкий холм, сиял под ярким солнцем сбросивший строительные леса белокаменный Кремль. Над стенами высились могучие боевые башни. Чуть дрожали их отражения в текучем зеркале реки Неглинной.
Каменный град!
Боброк взглядом опытного воина изучал Кремль.
– Дмитрий Михайлович, хорошо–то как! – негромко сказал подъехавший к нему Мелик, и так же негромко, кратко, но вложив в это слово глубокий смысл, откликнулся Боброк:
– Твердыня!
Сверкая светлыми доспехами и алым цветом щитов, торжественно, под развернутым красным стягом, на котором колыхался снежно–белый силуэт коня, тесными рядами полк вошел в город.
Москва встретила победителей праздничным звоном колоколов, приветственным гулом народных толп. То там, то здесь в ряды воинов врывались жены, матери, отцы. И смешались ряды. Боброк сперва было нахмурился, да где там! В такой день не до хмури.
А тут еще какой–то пономарь, бросив чинный перезвон, перешел вдруг на плясовую, да так заливисто, что, казалось, вот–вот его деревянная колоколенка сорвется с места и пойдет вприсядку.
– Ишь нажаривает! – засмеялся воевода. Вокруг тоже все засмеялись.
А толпы все густели. Люди кричали, ликовали, хохотали. Потом будут и слезы о погибших, и туга–печаль над изуродованным мужем, сыном, братом, но сейчас каждый надеялся увидеть своего, если не в этом ряду, так в следующем.
Навстречу из Кремля, не сдерживая скока коней, мчались Дмитрий Иванович, Владимир Андреевич с молодыми боярами. Нет! Нет! Чинной торжественности не жди и здесь. Но столько искренней радости светилось в глазах князя Дмитрия, так пылали щеки Владимира, что воевода простил и потерянную Дмитрием шапку, и не на те петли застегнутый кафтан на Владимире.
Обнявшись и расцеловавшись с воеводой, Дмитрий посмотрел на полк и с одного взгляда понял, как сильно он поредел. И уже тревожно, уже с заботой спросил:
– Дмитрий Михайлович, знаю, что предал вас Васька Кирдяпа, знаю, что тяжко досталось тебе. Много ль наших там полегло?
– Много, княже, – тихо ответил Боброк, – был час страшный. Воистину в пекло попал полк московский. Только мужеством и спаслись. Дрогни люди, побеги… всех бы татары порубили. От сотни Семена Мелика, что первая бой начинала, едва треть осталась.
– А Семен?
– Семен на рожон полез, глядя на него, и остальные. Говорю, только тем и спаслись. Семен раненый рубился. Молодец!
Семен не слыхал этого разговора. Соскочив с коня, он обнимал жену и сына.
Настя и смеялась, и плакала:.
– Жив! Жив! А мне говорили… Слухи–то, слухи черные…
– Полно, Настенька, полно, – приговаривал Семен, гладя Настины волосы (второпях Настя забыла накинуть плат).
Настя льнула к мужу, смотрела на повязку на его голове, боялась спросить о ране, а на ресницах у нее дрожали такие знакомые Семену, такие родные слезинки.
Ванюшка сидел на отцовском седле, бил голыми пятками по бокам коня и визжал от восторга.
Подъехал Фома, потащил Ванюшку к себе. Подмигнул Насте.
– Настенька, никак ты плакала? Почто? Семка твой – отпетый, аль забыла? Чего такому сделается!.. Ванюшка, гляди, я те невесту привез.
Ванюшка и без того заметил девочку, ехавшую рядом с Фомой на небольшой татарской лошадке. Паренек задичился, глядел исподлобья. Аленка отвечала тем же.
Фома захохотал, начал тормошить Ванюшку, а Семен, нагнувшись к Насте, шепнул:
– Кабы не он, не Фома, ты бы, Настя, меня здесь не встречала.
ГЛАВА СЕДЬМАЯЗолотая парча заката, расшитая огнистыми узорами перистых облаков, понемногу ветшала, тускнела. В этот вечерний час великий князь Тверской Михайло Александрович медленно поднимался по скату Турьей горы к замку Гедемина. Князь угрюмо молчал, и спутники его, тесной кучкой ехавшие следом, также молчали, догадывались: здесь, в Литве, князю Михайле доведется испить сраму – с поклоном приехал. Оно, конечно, Ольгерд Литовский Михайле Александровичу зять, должен, казалось бы, встретить по–родственному, но, кто его знает, чужая душа – потемки, а Ольгердова и подавно.
Вдруг князь Михайло поднял голову. Хмурь с лица у него как ветром сдуло. Навстречу тверичам от граненой башни Гедемина бежала молодая женщина.
– Сестра! Ульяша!
Князь спрыгнул с седла, обнял сестру, пытливо заглянул ей в лицо: все такая же, какой и в Твери была, – румяная, красивая. Недаром в народе поговаривают, что Ольгерд души не чает в своей молодой жене. И ожила надежда – Ульяна поможет! Никого не слушает старый Ольгерд Гедеминович, а ее авось и послушает. Михайло Александрович еще раз окинул взглядом пышную фигуру сестры.
Знала княгиня Ульяна, что дела в Твери плохи, но лишь увидев усталое, запыленное лицо брата, поняла это вполне и тревожно спросила:
– Миша, что у вас там в Твери приключилось?
Князь Михайло сразу потемнел. Помолчав, ответил с неохотой:
– Всю усобицу дядюшка Василий заварил. Надоело ему сидеть у себя в Кашине. [185]185
Кашинский удел входил в Тверское княжество.
[Закрыть]Подавай ему великое княжение Тверское. С ним заодно князь Ерема был. Ну и навалились.
– Ужель тебя одолели?
– Где там Кашину Тверь одолеть, – Михайло Александрович вздохнул невесело, – они Москве поклонились.
– А Москве какая стать в это дело соваться? То распря семейная, тверская!
– Эх, Ульяша, да Москва только и глядит, как бы в чужие владения лапу запустить. Дмитрий Иванович из молодых, да ранний! Вишь, каменный кремль построил и давай всех князей русских под свою руку подводить.
– Ужель никто и не противился? – Ульяна даже остановилась и брата за руку схватила.
– На тех, кто противился, Митя начал посягать! И на меня посягнул, благо предлог был. Владыку Тверского Василия в Москву позвали, на суд митрополичий. Зачем–де в споре моем с дядюшкой Василием он мою сторону держал.
– Так ведь владыка Василий судил по правде.
– Сказала! – князь даже рукой махнул. – Москва со времен Ивана Калиты Русь собирает. Задумано давно и накрепко. Уделам не бывать! Князьям по градам не сидеть! Почто о правде думать, почто в отчинах княжих разбираться, коли они хотят, чтоб вся Русская земля под Москвой была! По началу таились. Покойный князь Семен, даром что его Гордым прозвали, а прямо сказать про замыслы московские не решался, помирая, в духовной грамоте притчей намекнул: завещал блюсти, чтоб свеча дела московского не потухла. Многим тогда невдомек было, что за свеча такая. Ныне знаем! Ныне об этом на Москве вслух говорить начали! – Князь бросал слова горячо, зло. Видимо, наболело.
– Кто же так говорит? Неужто князь Дмитрий? – с тревогой спросила Ульяна, пристально глядя на брата.
– Нет! Митя даром что молод, а лишнего не скажет. Вот братец его Володимир Андреевич, тот удал и на язык не воздержан.
– А ты–то что же, – вдруг рассердилась Ульяна, – московским бредням поверил аль дядюшки Василия да Еремы испугался?
– Да нешто лихостью тут возьмешь. Что ж мне на рожон было лезть,– князь безнадежно махнул рукой, – с московскими полками в драку? Бежать мне пришлось!
Ульяна все так же пристально, не мигая, смотрела на брата. Тот, не замечая ее взгляда, продолжал:
– Одна надежда теперь на Ольгерда Гедеминовича.
Ульяна печально покачала головой.
– Нет, Миша, не надейся. Не поможет тебе Ольгерд.
Михайло Александрович даже остановился.
– Как не поможет? – Голос князя сорвался, судьба решалась: быть ему князем на Твери иль изгоем по свету мыкаться, искать пристанища. – Я чаял, ты, сестра, за меня замолвишь словечко.
Низко опустив голову, Ульяна прошептала:
– Как узнал он, что ты едешь, так и ускакал в леса звериным ловом тешиться.
– А ты что ж не удержала?
– Молила я его. Плакалась, дескать, нехорошо, зазорно: гость в дом – хозяин за ворота. Куда там! Не знаешь ты Ольгерда. Замыслы его никому неведомы.
Михайло Александрович стоял обескураженный. В отдалении стояли его люди, тревожно перешептываясь; по понуренной голове князя они догадались: беда!
– Видно, одно мне осталось – в Орду бежать, – проговорил он в раздумье, – открыть глаза царю на замыслы московские, авось поможет…
– В Орду тебе, княже, бежать непочто.
Князь вздрогнул, оглянулся. Будто из–под земли выросший, стоял за его спиной благообразный старик с узкой бородой. В сумерках князь не рассмотрел плутовских глаз его, спрятавшихся в тени косматых бровей. Михайло Александрович нахмурился:
– Кто ты таков, что запросто вступаешь в разговор с великим князем Тверским?
– Я–то гость торговый, Некомат, – это твердо, а вот, что ты великий князь Тверской, – это пока еще бабушка надвое сказала.
Князь даже задохнулся от такой дерзости, но купец и бровью не повел под грозным княжьим взглядом, от которого, бывало, трепетал тверской люд. Он шагнул вперед, мягко похлопал сухой старческой рукой по крепкой руке князя. Того аж передернуло, а старик, хоть бы малость смутился, куда там, словно и не с князем говорит, словно на торгу деловую речь держит:
– Ты не гневайся. Я правду–матку режу те не по дурости, а с умыслом. Не глупей нас татары и давно на Москву зуб точат, да, вишь беда какая, в Орде свои дядья Василии есть, такую усобицу заварили, о какой в Твери и не слыхивали. Пока сию кашу не расхлебают, Орду на Москву не подмять. Посему на Тверской стол тебе одна дорога, отсюда, из Литвы; однако полки литовские в деснице князя Ольгерда, и разжать эту десницу надо умеючи, вот эдак, – и купец с нежданной силой разнял пальцы княжей руки.
– Как ты это сделаешь, старик?
– О том толковать рано. Я человек торговый, корыстный. Сделаю, коли мне выгода будет, коли ты, князь, калитой тряхнешь, а как сделаю, то не твоя заботушка. Я петушиное слово знаю.
– Ой, старик, великий князь Литовский Ольгерд Гедеминович со князьями совета не держит, а тебя он и не выслушает! – воскликнула княгиня Ульяна.
– Как знать, матушка княгиня, как знать! – Старик низко поклонился. – Я намедни из Орды приехал, и петушиное слово мое я у ордынских кочетов подслушал.
Ульяна хотела что–то ответить, но князь Михайло ее перебил:
– Что ж, гость, давай торговаться! Мои деньги – твое дело!
– Давай, Михайло Александрович, поторгуемся, – с готовностью откликнулся купец.
