Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 58 страниц)
Гривастый темно–серый простор Лача–озера [285]285
Озеро Лача в Архангельской области.
[Закрыть]развернулся перед странником. Сняв скуфейку, он вытер залысый лоб. Тяжек, видно, путь по лесному болоту, если на студеном ветру лоб вытирать пришлось. У воды странник остановился, хотел опустить полы подрясника, засунутые за ремень, но, взглянув на низкие мшистые берега, раздумал.
«Рано подрясник опускать, еще идти и идти. Вон он, монастырь. Далече!»
За темной полосой озера – деревянные башни под шатрами, не то просто приземистыми, не то осевшими от ветхости, между ними – темные стены. Не сразу и разглядишь их за дождевой завесой. Странник осторожно пробирался по прибрежным зыбунам, время от времени поглядывая вперед. «Ветхий монастырь, совсем худой. Башни пошатнулись, бревна стен просели, заросли мохом, и даже кресты на чешуйчатых маковицах стоят наискось, словно зацепились за них низкие тучи и волокут за собой».
У ворот странник опять принялся вытирать лоб. Не успел нахлобучить свою скуфейку, как в воротах показался монах, закричал:
– Иди, божий человек, мимо! Странных мы не приемлем. Сами на бруснике живем…
– Так уж одной брусникой и живы?
– Место наше худое, мокрое. А ноне беда паче – наши мужики бога прогневили: жита у них вымокли.
– Бог терпел и нам велел.
– Вот и мы мужикам то ж толковали, а они во грехах погрязли и оброка не отдали.
– Так–таки ничего с мужиков и не взяли?
– Ну как не взять! Взяли! А недостачи большие.
– Или у вас лесу мало? Или батогов сделать не из чего?
– В том и беда, что лес вокруг. Мужики от батогов в лес ушли всей деревней, не сыщешь их. Хуже того, наученные беглым холопом Ильей, мужики впали в ересь, дескать, нет того в писании, чтоб монахи с хрестьян дани брали.
Странник сурово поддакнул:
– Экий грех! Воистину соблазн и ересь!
– И не говори! – Монах вздохнул всей утробой. – Аль уж последние времена настают, а только, диаволу на потеху, мужики, уходя, пытались запалить нас. Глянь, Благовещенская башня обгорела.
Монах кивнул в сторону угловой башни, стоявшей у самого приплеска. Поглядел на башню и странник, а монах вдруг спохватился:
– Разговорился я с тобой, ты иди, божий человек, иди с миром…
Странник на это сказал строго:
– Веди меня сей же час к отцу игумену.
– Я, чай, те только что сказывал: мы странных не приемлем.
– Не твоего ума дело, – странник ткнул посохом прямо в толстый живот монаха, – веди к игумену.
Пришлось вести.
Игумен встретил странника спесиво, но, взглянув в лицо ему, ахнул:
– Святители! Никак отец Пимен!
Странник нахмурился. Игумен понял, приказал монаху:
– Брат Сысой, выйди.
Пимен сам проверил, плотно ли монах закрыл дверь кельи, потом строго спросил:
– Ты, отче, язык за зубами держать умеешь?
– Умею, отец Пимен.
– Непохоже! Пошто знать Сысою, что меня Пименом зовут? Ты бы еще при Сысое меня архимандритом Переславским назвал. Пришел к тебе странник, так странником мне и быть. Сумеешь язык за зубами держать – и на зуб получишь. Слышал я, отощали вы, помочь вам нужна.
– Как еще и нужна–то, бунтуют у нас холопы.
Пимен круто повернул разговор:
– Поп Иван, что сослан к тебе, жив?
– Покуда жив.
– Где он?
– В срубе сидит.
– Веди к нему. Сведешь – иди прочь. О чем я с попом говорить буду, ведать тебе не надобно. Понял?
– Как не понять, отец Пи… – Игумен поперхнулся словом.
– Только не один он в срубе. Ильюшку–то ересиарха мы все ж словили и в сруб бросили.
– И, чаю, оттуда живым не выпустите?
– Как можно! Сей пес смердящий хуже лютого волка. Соблазнитель и лжец…
– Да отколь он? Сведали?
– Из Рязани. Сам, злодей, сказывал.
Пимен насторожился.
– Значит, сие князя Олега Рязанского козни! Далече хватил князь Олег.
– Нет, отче! Нет! Еретик Илейко в давнопрошедшие годы сбежал от ныне покойного боярина Вельяминова Василия Васильевича. Вдругорядь бежал Илейко от князя Суждальского, в тот самый раз, когда князь Дмитрий Иванович Суждаль повоевал.
– Давно то было.
– Давно. Бежал Илья в Рязань и жил там долго, а как Царевич Арапша Рязань повоевал, князь Олег и вздумал, дабы казны добыть, беглых холопов имать и за выкуп хозяевам выдавать. Вызнали, что Илья беглый холоп, пошли его вязать, а Илья сызнова убег да еще и в ересь ударился.
– Ладно, – зевнул Пимен, – многословен ты, отец, а во многословии несть спасения. Веди к попу Ивану, а что до ересиарха вашего, так мне – бес с ним…
В углу монастырского двора стоял врытый наполовину в землю сруб. Пимен обошел его кругом.
– Крепко сделано. Ни окон, ни дверей.
– Одно оконце есть.
– Вижу. Как же попа в сруб упрятали?
– Подняли два бревна на потолке, попа вниз столкнули, а бревна на место положили.
– Так. Ну теперь иди, отец игумен.
Пимен подошел к волоковому окошку, принялся колотить, сдвигая доску, закрывавшую окно. Разбухшая доска туго шла по пазам. Из узкой щели оконца потянуло прелым смрадом. Пимен осмотрелся вокруг, осторожно позвал:
– Поп Иван, а поп Иван…
В глубине под окном шорох. Вглядевшись, Пимен увидел слабо белевшее во мраке лицо.
– Пошто пришел, сказывай!
– Пришел милостыню творить. Вверженных в темницу посещать надобно. Ты сам, поп, знать о том должен.
– Пошто пришел? Не томи.
– Тяжко тебе?
В ответ поп всхлипнул:
– Насыщаяся многоразличными брашнами, [286]286
Брашно – пища.
[Закрыть]помяни мя, сух хлеб ядущего. Егда ляжешь на мякие постели, под собольи одеяла, помяни мя, под единым рубищем лежащего, и зимой умирающего, и каплями дождевыми, яко стрелами, пронзаемого.
Пимен кашлянул.
– Ты бы, поп, не мудрствовал. Моление Даниила Заточника [287]287
«Моление Даниила Заточника» – послание князю Переславскому Ярославу Всеволодовичу. Написано в XII веке; точной даты памятник не имеет. «Моление» обличает бояр, монахов, а также женщин. Написано образным языком, в нем много пословиц, теперь забытых. Кто такой Даниил, сказать трудно, известно лишь, что он был заточен в монастыре на Лаче–озере. По–видимому, этот монастырь часто был местом ссылки.
[Закрыть]и я знаю, так почто же ты мне из него вычитываешь?
– Здесь, в этом монастыре, Даниил в заточении пребывал.
– То дело древнее, и поминать его почто? Ну к чему ты о зиме приплел, ныне еще осень.
Поп метнулся по срубу, ударился о стену, охнул, закричал со слезой в голосе:
– Мне в этом срубе зимой околеть аль тебе, архимандрит Переславский? Узнал я тебя! Глумиться пришел аль еще зачем? Говори!
Пимен отшатнулся, побледнел, потом, овладев собой, совсем приник к окошку, прошептал:
– Пришел выручать тебя, но орать будешь – уйду! Имени моего ты не ведаешь. Понял?
Из сруба так же тихо:
– Понял, отче! Имя твое я забыл.
– Вот и ладно. Из монастыря выручить тебя я не властен, на то воля князя, но в келью из сруба перевести можно. Будешь жить, как все монахи живут. Ну как?
– Заставь век бога за тя молить! Спаси! – задохнулся поп.
Пимен совсем притиснулся к оконцу, шепнул почти беззвучно:
– А за то ты мне корешков добудешь. Но помни: сболтнешь – в сруб!
Поп молчал. Пимен почувствовал, что лоб у него опять взмок.
«Сейчас завопит поп, выдаст меня!»
Но поп не вопил. Пимен наконец спросил:
– Ну что ж ты?
Поп, давясь рыданиями, пробормотал:
– Какие сейчас корешки, где их добудешь? Осень. А до весны в срубе мне не прожить.
– Ладно, на слово поверю. В келью пойдешь сейчас, а корешки припасешь по весне. Весной снова приду.
Поп как будто проглотил последний всхлип.
– Только бы из сруба выбраться! Сырость заела. Опаршивел я. Тело в язвах. Выручишь – будут тебе весной корешки. Только выручи, отец… отец… прости, имени твоего не ведаю.
– Ладно. Понятлив ты, поп, и лукав даже слишком. Товарищ твой где?
– Не бывал мне поганый еретик товарищем, – снова завопил поп, но Пимен не стал слушать его вопли, приказал:
– Волоки его к оконцу.
Илья подошел сам, спросил хмуро:
– Зачем я тебе, отец архимандрит, понадобился?
Пимен начал было приглядываться, но Илья подался назад, только два глаза горели из полумрака. Так и не разглядев его лица, Пимен сказал:
– Мне смелые людишки надобны, а ты, еретик, не трус?
– Не трус и не еретик! Еретики вы все…
– Я с тобой не спорить пришел, – оборвал Пимен, – слушай, бери в разум: из сруба тебя монахи не выпустят.
– Нет, куды там, – подтвердил Илья.
– А я выпущу и к себе на службишку возьму, но и ты, что прикажу, сделаешь.
Злым, лающим смехом отозвался Илья:
– Значит, ножам кого пырнуть аль корешки подсыпать – мое дело будет?
– Твое. И чтоб не умствовать у меня, догадлив больно…
– К чему умствовать, – тихим голосом начал Илья, – я и без того насквозь тебя вижу, святой отец, правду я мужикам говорил: «Не кормите монахов – слуг сатанинских». Боярам да князьям учиться у вас злодействам пристало! Пауки! Аспиды! Василиски! – гремел Илья в исступлении.
Пимен сперва попятился, потом бросился к срубу, несколькими ударами задвинул доску волокового оконца. Крики Ильи стали глуше.
Осторожно, с оглядкой к Пимену подошел игумен.
– Что скажешь, отче?
Пимен круто повернулся к нему, негромко, но яростно прохрипел:
– Попа выпустить, еретика удавить!
Игумен покачал головой.
– Он и сам не долго протянет, а давить негоже: грех.
– Нельзя ждать! Язык у него длинный!
– Что ж, – понимающе откликнулся игумен, – язык укоротить можно. Небось, с резаным языком немного наговорит…
С тяжелым грохотом опрокидываются на берег косматые от пены валы, разбиваются, катятся назад. Вслед за ними шелестит галька. Не по–летнему разбушевалось Черное море, такая буря осенним месяцам под стать.
Поп Митяй мечется по берегу потный, злой и для спутников своих страшный. Только генуэзец–кормчий присел на камень, жует овечий сыр и с любопытством посматривает на попа. Здесь, в Каффе, генуэзец – хозяин. Сказал: «Не поведу корабль, пока не стихнет». – И сколько бы ни бесновался поп Митяй, корабль останется в гавани Каффы.
К Митяю подошел архимандрит Пимен, начал уговаривать:
– Почто, владыко, сердце себе травишь? Не век быть буре. Дай волне самую малость поутихнуть, мы не мешкая на корабль сядем, птицей он в Царьград полетит.
Митяй остановился, посмотрел пустыми глазами на Пимена.
– Дивлюсь тебе, архимандрит Переславский, дивлюсь! Ведь знаешь, что Дионисия князь отпустил.
– Знаю! И ты, владыко, знаешь, что мне про то ведомо, о чем же толковать?
– Как о чем? Ведь Дионисий…
– Знаю, Дионисий князю поклялся к Царьграду без его слова не идти, а вернулся в Новгород Нижний и солживил, недели не промедлив, в Царьград побежал. Мы вышли позже, но Дионисий кружным путем по Волге бежит, а мы прямо шли.
Митяй топнул.
– Мамай нас задержал!
– На много ли? Пустое!
Прищурясь, подозрительно поглядывая на Пимена, Митяй отошел на пару шагов, вернулся, сказал в раздумье:
– Думаешь, не обогнал нас Дионисий?
– Не обогнал.
Подойдя вплотную, Митяй неожиданно спросил о другом:
– Худо было попу Ивану в срубе сидеть?
– Худо! Как в могиле!
– Дай срок, обогнал нас Дионисий али нет, а в срубе ему сидеть!
– Твоя воля, владыко.
Митяй опять топнул.
– Ты другое разумей. Бурю пережидать ты меня уговариваешь. С каким умыслом? То ли в самом деле обо мне тревожишься, то ли за свой живот опасаешься, а может, ты с Дионисием заодно! А?
Судорога пробежала по лицу Митяя.
– Смотри, отче Пимен, не сесть бы тебе в сруб заодно с Дионисием. Вдвоем, чаю, веселее будет.
Пимен ответил побелевшими губами:
– Если сидеть мне в срубе, так одному.
– Аль Дионисий тебе не товарищ?
– Ты, владыко, и сам про это знаешь, да суть не в том, кто кому в товарищи сгодится.
– В чем?
– А в том, что не видать Дионисию сруба. Корешки от попа Ивана я тебе привез, так мне ли не знать, про кого они припасены.
Митяй недобро усмехнулся, отвел глаза в сторону:
– Ты прав, знаешь ты много, – еще раз усмехнулся, хуже прежнего, – слишком много знаешь.
Пимен отступил на шаг, положил ладонь на грудь, там, где испуганно трепетало сердце. Митяй сразу забыл о Пимене, скорым шагом пошел к кормчему.
– Не везешь?
Генуэзец только головой мотнул.
– Ладно! – возвысил голос Митяй. – Отсель до Сурожа недалече, туда пойду, авось там настоящий кормчий найдется.
Генуэзец перестал жевать.
– В Сурож?
– В Сурож! И медлить не буду.
Кормчий поднялся.
– Коли так, поп, едем. К обеду корабль будет тебе готов, но обедать своим людям запрети, все равно еда назад пойдет.
– Не твоя печаль, кормчий.
– Не моя, – кормчий хлопнул себя по животу, – мой сыр при мне и останется.
Поп Митяй засмеялся. Доволен был поп, ему и в голову не пришло оглянуться на Пимена, а тот стоял, все еще прижимая ладонь к груди, но о сердце Пимен уже забыл… под ладонью он ощущал твердый комочек: то был утаенный, на всякий случай, корешок попа Ивана.
Черным истуканом стоял на носу корабля поп Митяй. Далеко впереди, в мерцающем зное проглядывала полоска берега. Там лежала Византия, там был Царьград. Вцепившись руками в нагретое солнцем дерево борта, Митяй глядел вперед, глядел до боли в глазах. Хотелось верить, что берег пусть медленно, но приближается, а берег был все там же, в недосягаемой дали.
Ветер! Куда делся ветер? Давно ли в Каффе ревела буря, а сейчас сонные маслянистые волны мертвой зыби поднимают и опускают, поднимают и опускают корабль до тошноты, до одури.
Митяй стоял один. Спутники его, опасаясь бешеных вспышек гнева, собрались на корме. Каждый молча думал свою думу.
Наконец архимандрит Пимен, шумно вздохнув, сказал:
– Бог не хочет, чтоб Митяй до Царьграда добрался. Не хочет явно. Сперва бурю на нас наслал, теперь тишь.
Со страхом поглядел на Пимена Дорофей – печатник митрополичий, отступил в сторону архимандрит Коломенский Мартын, а Петровский архимандрит Иван бочком, по борту стал пробираться к носу корабля.
Пимен ткнул в его сторону перстом:
– Сам то ж думает, а доносить пошел.
Иван не оглянулся, ответом не удостоил. Будто не про него сказано.
Корму этими словами как вымело, пусто стало вокруг Пимена, архимандрит Иван дернул плечом, таиться бросил, прямо пошел на нос корабля.
– Иди, иди! Не опоздай смотри, – издевался вслед ему Пимен, а сам невольно похлопывал себя по груди, там, где был спрятан корешок попа Ивана. Сейчас под ладонью ничего не прощупывалось.
Иван подошел к Митяю.
– Владыко…
Митяй вздрогнул, оглянулся, сказал глухо:
– Это ты, отец Иван? Помоги спуститься в камору. Худо мне, в глазах мутится, видно, солнцем напекло.
Митяй шагнул и повалился. Архимандрит не успел поддержать его. На корабле поднялся шум, отовсюду к Митяю бежали люди, подхватили на руки, понесли, и никто не видал, что к Пимену подошел Дорофей–печатник.
– Добыл?
– Добыл, да так чисто, что Митяй и глазом моргнуть не успел, – ответил Дорофей, сунув в руку Пимена ключи.
Пимен молча кивнул. За хлопотами с Митяем, которого начали бить корчи, некому было заметить, как Пимен спустился в кормовой чулан, где хранились ризы и казна Митяевы. Там, заперев за собой дверь, он кинулся к ларцу, торопливо искал нужный ключ в связке. Наконец ларец был открыт.
– Хартии! Хартии! – бормотал Пимен, роясь в ларце. – Может, солгали, что князь дал Митяю хартии неписанные? Нет! Вот они! Чистые, только внизу подпись Дмитрия Ивановича и печать его. – Пимен вытащил одну грамоту, схватил перо, обмакнул, но писать не мог: дрожали пальцы. Ударил себя кулаком в лоб.
– Пиши, пес смердящий! Пиши! Али захотел в сруб сесть?
Воспоминание о срубе – будто ушат холодной воды. Пимен сел, снова макнул перо, принялся выводить:
«От великого князя русского к царю и патриарху царьградским. Аз послал к вам, избрав от всей земли, архимандрита Пимена, мужа честна, да поставьте мне его митрополитом на Русь: ибо единого его избрали на Руси, иного лучше его не сыскали».
Свернув грамоту, он спрятал ее на груди и вышел с оглядкой из ризницы. На палубе было пусто, только кормчий–генуэзец стоял у мачты. Внизу, у входа в митрополичью камору, толпились люди. Пимен, спустясь на несколько ступенек, остановился, спросил:
– Как владыка?
– Кончается…
Пимену стало страшно, хотел уйти, не успел. Загородив тучным телом дверь, из каморы вышел Коломенский архимандрит. Он повторял одно слово:
– Преставился! Преставился!
Оттолкнув Мартына, на палубу выскочил архимандрит Иван.
– Митяй помер! Царство ему небесное! Кто же теперь в митрополиты ставиться будет?
– Я! – твердо ответил Пимен.
– А почему ты? – Иван оглянулся. – Отцы честные, чаю, вам ведомо: Пимен – мздоимец, Пимен – бражник, Пимен…
– Ты сам бражник, нечестивец, блудник! Всем ведомо, как ты вечерами к дьяконице ходил.
– Я?
– Ты!
Архимандрит Мартын, расталкивая толстым животом Ивана и Пимена, наскакивавших друг на друга, попытался их усовестить:
– Аль вы, отцы, всю мудрость растеряли? Митяй мертвый лежит, а вы лаетесь. Кого патриарх поставит в митрополиты, тому владыкой и быть. Я ведь тоже архимандрит.
– Ты тоже…
Пимен и Иван вместе оттолкнули Мартына и принялись за старое. Иван уже рукава у рясы засучивать начал. Вокруг шумели:
– Быть Пимену владыкой! – кричал Дорофей.
В ответ дьякон Григорий сунул ему кулаком в живот.
– Ивану!
– Пимену!
Кормчий ухватил за рукав толмача Ваську Кускова.
– О чем они? Или упились?
Васька отмахнулся, выдернул рукав, заорал:
– Пимену быть митрополитом! Пимену!
– Прокляну! – надрывался Иван.
– Проклянешь? Еретик! – Пимен выхватил грамоту, развернул.
– Читайте, отцы! Дал мне сию грамоту князь Дмитрий, на случай, ежели с Митяем какая беда приключится.
Сразу стало тихо.
– Пусть протодиакон прочтет.
– Читай, Давыд.
– Читай!
Давыд взял из рук Пимена грамоту, кашлянул, загудел:
«От великого князя…»
Никто не ждал, что у Пимена за пазухой такое припасено. Слушали с опаской, притихнув. Куда же тут спорить, если под грамотой покачивается на шелковом шнуре печать великого князя. Только архимандрит Иван, едва Давыд кончил читать, заметался, закричал:
– По лжи ходите! Ложью глаголете! Дайте срок, царю и патриарху открою глаза! Все ложь и грамота ложная!
– В железо его! – крикнул Пимен.
Святые отцы собрались в кучу вокруг отбивавшегося Ивана. Кормчий с интересом смотрел на свалку, а увидав Ваську Кускова, выскочившего из свалки и утиравшего подолом рубахи кровь на расцарапанном лице, пристал:
– Да скажи наконец, чего попы не поделили?
– Иди ты, латынец, знаешь куда… Не до тебя! – огрызнулся Васька.
Над черным заречным лесом, почти касаясь его зубчатого края, висел огромный подрумяненный блин месяца, а глубоко внизу, пересекая поперек темную полосу Оки, дрожала и дробилась красноватая маслянистая полоса. Вот на нее выползла темная тень парома, еще немного – и паром ушел со светящейся полосы, скрылся в прибрежном мраке. Слышно было, как скрипнули сходни. Один–единственный воз съехал на берег и медленно полз на кручу. Вот он остановился. Старческий голос, прерываясь кряхтеньем и кашлем, окликнул:
– Есть тут кто? Откликнись! Никак кузню вижу?
– Кузню, – отозвался человек, стоявший у ворот.
– Господи, слава те! Удача нам. Охромел коняга у нас. Подкуешь, мил человек?
– Какая ковка на ночь глядя.
– Да ты хошь погляди коня–то, а подкуешь утречком. Мы бы и в посад не поехали, у тебя заночевали.
– А кто вы такие будете?
– Мы–то? Мы, милай, торговые гости. Ты не сумлевайся, мы и за ковку, и за постой заплатим. Сворачивать, што ли?
– Ладно! Так и быть.
– Как тебя, друже, звать–величать?
После короткого молчания кузнец откликнулся:
– Никишкой.
– Вот и ладно, дорогой, вот и ладно. Ты, видать, здесь недавно? Я этот подъем к Серпухову знавал, а кузни твоей не припомню.
– Недавно.
– Отколь сам–то?
– Здешний. – Никишка отвечал с явной неохотой, но купец пристал.
– Молодой. У кого ремеслу кузнечному учился?
«Вот привязался, исподнее выворачивает, – думал Никишка. – Так я тебе и скажу, как с Фомой работал, как на Паучиху спину гнул. Хоть и дома, а помолчать лучше, как–никак, кузня стоит не за серпуховскими стенами, а на краю посада. Не ровен час, узнает Паучиха. Старуха, чтоб беглого вернуть, на любой разбой пойдет».
Видно, старик почуял тревогу Никишки и, боясь хозяина рассердить, расспросы бросил, заговорил о другом.
– Ты, Иване, покажи кузнецу Пегашкино копыто.
Пока спутник старого купца распрягал коня, Никишка проводил старика в избу, вернувшись с фонарем, кратко приказал:
– Свети. – Осматривая копыто, Никишка только головой качал: – Подкова потеряна, копыто разбито. Издалече едете?
– Из Орды, – ответил Иван, поднимая фонарь с земли. Взглянув в это мгновение на него, Никишка чуть–чуть не ляпнул:
«Ишь ты каков! Уродятся же такие – из рыжих рыжие!» – Вовремя одумался, пробормотал, косясь на красные вихры:
– Пойдем в избу.
– Я тут под возом заночую. Старик не велит добро без присмотра оставлять.
– Он тебе отец или дед?
– Нет, просто знакомец. Я у него в товарищах.
Войдя в избу, Никишка поправил лучину в светце, она вспыхнула ярче. «И этот рыжий! Такой же!» – Никишка удивленно уставился на старика.
– Ну как Пегашка?
– Повременить ковать придется.
– Что делать, что делать! Не прогонишь – поживем у тебя. Коня тоже пожалеть надобно, ибо сказано: «Блажен иже и скоты милует». А коню досталось: от Литвы до Серпухова путь немалый, ох немалый. – Разматывая онучу, старик журчал и журчал ласковой скороговоркой и вдруг спросил:
– А что, князь Владимир Андреевич ныне в Серпухове?
Никишка и сам не знал, почему вопрос старика заставил его насторожиться.
– В Серпухове, – неохотно ответил он и полез на полати. Старик потушил лучину, поворочался на лавке, затих, а Никишка долго не мог заснуть.
На следующее утро спозаранку пошел в Серпухов на княжой двор. Правду говорят: «С кем поведешься, от того и наберешься». Перенял Никишка Фомкину повадку, поругался на княжом дворе. Еще бы, вздумали спрашивать, почто он к князю просится.
Владимир Андреевич сидел наверху, в горнице. Перед ним лежал Еллинский летописец, [288]288
Еллинский летописец – искаженное эллинский (греческий). Летописный свод ряда авторов.
[Закрыть]но князь не читал. Навел на него раздумье Иосиф Флавий своим «Сказанием о трех пленениях Ерусалима». [289]289
Иосиф Флавий, еврей по происхождению, был военачальником, предался римлянам и за услуги перед поработителями родины получил от римлян императорскую фамилию Флавий. Жил в Риме и написал «Историю Иудейской войны». Это замечательное произведение было переведено русскими с греческого текста в XI веке.
[Закрыть]
«Были мужи разумные и битвы творили с великой мудростью. А я… – Владимир Андреевич вздохнул. – Как дойдет дело до сечи, у меня ни мудрости, ни расчета, знай рублюсь…» – Услышав скрип двери, князь поднял голову от книги. Лысиной вперед, согнувшись под низкой притолокой, вошел дворецкий.
– Княже, к тебе кузнец Никишка просится, какое дело у него, не сказывает, знай себе орет, стервец.
– Пусть войдет. – Князь закрыл летопись.
Войдя, Никишка бухнул сразу:
– Вчерась ночью, княже, приехали ко мне в кузню лихие люди.
Принялся рассказывать о своих сомнениях. Владимир слушал, слушал и захохотал.
– Полно, Никишка! Один сказал – из Орды едем, другой – из Литвы, что из того? Купец не соврать не может. Обо мне расспрашивали, говоришь. Тоже дело купецкое. Князю можно продать такой товар, какой другим не по карману. Померещились тебе, кузнец, лихие люди.
Но Никишка стоял на своем:
– Пошли, Владимир Андреевич, воинов. Надобно гостей моих пощупать.
– Да зачем?
– Рыжие они! Оба рыжие!
– Ты, Никишка, никак сдурел?
Но парень упрямо тряс головой, твердил:
– Старик древний, ему давно пора седым быть, а он из красна рыж. Неспроста это.
– Ну вот что, – Владимир Андреевич говорил уже без смеха, – иди, Никишка, домой, гляди за гостями в оба. Коли что новое заметишь, приди ко мне, а рыжих хватать, это что ж будет. На себя посмотри, ты и сам рыжеватый.
Никишка насупился, небрежно поклонясь, вышел. Владимир Андреевич только было снова хотел приняться за Иосифа Флавия, как ему на плечо прыгнула ручная белка.
– А, Васька, ты чего делаешь, рыжий разбойник?
Васька залез в карман, знал, что там для него орехи припасены. Оттуда послышалось хрупанье.
– Ишь ты, в кармане – как дома. Орехи грызет.
Васька выпрыгнул. В зубах орех. Владимир только свистнул ему вслед, когда он стрелой взлетел по резному столбику под потолок горницы.
– Берегись, Васька, – смеялся Владимир Андреевич, – попадешься Никишке на глаза, возьмет под стражу: ты тоже рыжий.
Опять вошел дворецкий:
– Володимир Андреевич, там купец пришел, бочонок вина принес, вино сурожское. Может, отведаешь? Да ты, княже, не гневись…
– Как не гневиться! Ты, видно, сам к бочонку приложился, вот спьяна ко мне и лезешь. Доброе вино – бери, худое – купца в шею.
– Я, княже, порядок знаю, да, вишь, пристал купец. Говорит: «Пусть сам князь вина отведает, а понравится – целую бочку доставлю».
– Вот прихоть! Да что за купец такой?
– Кто его знает. Приезжий. Рыжий…
Владимир Андреевич насторожился.
– Пусть купец войдет.
Не будь разговора с Никишкой, Владимиру Андреевичу и в голову не пришло бы вглядываться в лицо купца, а сейчас глядел, зорко глядел.
– Князь Володимир Андреевич, здрав будь! – приветствовал купец князя, отвешивая неторопливо, истово глубокий поклон.
Князь ответил не сразу и говорил медленно, с остановкой.
– И ты будь здрав… Иван… Васильевич.
Купец вздрогнул, рукой прикрыл грудь, начал пятиться к двери.
– Стой! – железной хваткой Владимир схватил его за руки. – Стой, боярин Вельяминов!
Купец бессильно уронил голову. Запустив всю пятерню в рыжие волосы, князь рванул голову Ивана кверху, яростным взглядом заглянул ему в лицо.
– Выкрасился! Почто?
Иван молчал. Зацепив пальцем ворот его рубахи, Владимир Андреевич рванул, в стороны брызнули пуговицы.
– Так я и знал, что на груди у тебя сокровище. Рукой ты его прикрыл, себя выдал.
Сорвал кожаный мешочек, висевший на шнуре, раскрыл его.
– Коренья? Что за коренья? Что за зелье такое?
Иван молчал.
– Пытки отведать хочешь?
Иван молчал.
– Поберегись, боярин Вельяминов!
– Поздно мне беречься, – Иван, свирепо ощерясь, захрипел: – Не боюсь твоей пытки, а сказать скажу: все равно попался. Отраву вез я на Русь. Тебя, князь, отравить, и братца твоего Дмитрия, чтоб ему и на том и на этом свете… и Боброка, и дядюшку Тимофея, чтоб ему окольничество поперек глотки костью встало, а при удаче и Мишку Бренка, и Свибла, и Федьку Кошку попотчевать велено.
– Кто велел?
Не ждал Вельяминов спокойного вопроса, спокойного голоса от Владимира Андреевича, обмякнул, ответил тихо:
– Мамай велел.
– В бочонке отрава?
– Отрава.
– Значит, хотел наверняка бить, хотел, чтоб я сей час твоего сурожского винца испил?
– Хотел.
– А знаешь, почему ты во всем признаешься? След заметаешь! От товарища отводишь. Кто у тебя в товарищах?
– Никого нет! Никого!
– Сразу и голос другой стал, а то шепчет, аки помирает. Ты в Серпухове где на постой встал? На горе у кузнеца Никишки? Так?
Ивана оглушило: «Все знает!»
А Владимир продолжал наседать:
– Отвечай, пес, отвечай! Что за рыжий старик с тобой приехал?
– Не рыжий он, седой. Нас в Орде хной [290]290
Хна – краска растительного происхождения.
[Закрыть]выкрасили.
– Имя его скажи, все равно сейчас пошлю его взять, узнаю.
– Узнаешь, княже, старик тебе ведом.
– Имя!
Иван обеими руками закрыл лицо, молчал окаменело, потом вздрогнул всем телом, уронил руки, прошептал:
– Зовут его Некомат–Сурожанин.
