Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 58 страниц)
– Владыко, владыко! Хошь ты ему скажи! Сам в огонь лезет… Людей у меня с теремов снял; горят терема. Костром горят! А он башни тушит. Шапку потерял, опалился. Княжеское ли это дело! – жаловался старый Бренко митрополиту.
Владыка Алексий сидел в ризнице Успенского собора, искоса поглядывал в узкое оконце на полыхавшие княжеские терема, потом косился на боярина.
– Беды не вижу. Чем не княжье дело – кремлевские башни тушить?
– А хоромы–то! Хоромы–то княжьи сгорят!
Митрополит отшвырнул посох, стремительно подошел к окну.
– Да пропади они пропадом, терема, коли на то пошло! Митя прав, что все бросил и стены отстаивает, а ты что, боярин, воешь? Не люблю! Эдак Вельяминову под стать выть, а ты…
Бренко перебил речь митрополита:
– Вельяминову? От его пакостей все и началось: ему Дмитрий Иваныч башни и стены блюсти велел – само собой, он тысяцкий; двор–то Василь Васильевича у Чушковых ворот, ну он, не будь плох, людей с других башен посымал, согнал сию стрельню хранить. Князь увидел, осерчал, Вельяминова велел выбить прочь, пихаючи за ворот, сиречь в шею; сам людей расставлять начал, сам в огонь полез. С того и пошло.
По суровому сухому лицу митрополита пробежала улыбка.
– Что пошло?
– Хоромы Вельяминова занялись, сейчас полыхают, подойти страшно, не тише княжих теремов горят.
– Так. Ну, а твой двор?
– Мой–то? – Бренко отмахнулся. – От моей усадьбы ни кола, ни двора, ни пригороды не осталось. Одни уголечки дымятся.
Митрополит вдруг осердился, закричал:
– Ты, боярин, на пожаре совсем ума решился! – шагнул к Бренку, по пути аналой опрокинул. – Сам погорел, а о Вельяминове кручинишься! – Широко развевая ризу, пошел прочь, но тут из храма донесся крик. Митрополит остановился, дернул головой:
– Вот еще кто–то ополоумел, в соборе орет.
Ополоумевшим был Семен Мелик. В поисках жены и сына метался он по Кремлю, прибежав к Успенскому собору, с разбегу бросился внутрь, протиснулся сквозь толпу; бабы, ребята закричали; перекликая их, Семен звал свою Настю.
Митрополит Алексий шел быстро, люди едва успевали расступаться, теснились, давали дорогу.
– Ты что в божьем храме орешь! – гремел, сам того не замечая, митрополит.
– Владыко, владыко, жена моя, сынок пропали!
Алексий подошел вплотную, схватил Семена за плечи, тряхнул с силой.
– Вот и видно, что обезумел. Где их сейчас найти в таком потоке огненном? Воин ты, бегать так тебе зазорно! Других спасай, авось и твои спасутся, – повернул Семена, толкнул в спину: – Иди!
Едва тот выбрался из собора, как лицом к лицу столкнулся с Федором Кошкой.
Боярин с ходу накинулся на Семена:
– Семен Михайлович, кстати приспел! Мне князь разбойными делами ведать велел, я всех гридней по граду разогнал воров бить, людей у меня нет, а тати повсюду. Вот и сейчас на торгу Парамошу грабят. Бери владычных робят и туда. Живо!..
На торгу шла потеха. Разбив лавку знаменитого золотых дел мастера Парамоши, станичники драли ризы с икон.
Самому Парамоше худа не сделали, лишь руки за спиной ему скрутили, чтоб не мешал. Мастер метался из лавки в мастерскую и обратно, умолял:
– Родимые, полегше! Родимые, не корежьте!
– Полно, дедко, выть, – смеялись тати, – образов не тронем, а ризы… не прогневайся!
Парамошу толкали, он продолжал бегать, путаясь в длинном кожаном фартуке.
– Ой, родимые, ой, воры, полегше! Вы посмотрите, работа какая! Узорочье–те, чекан–те какой! – причитал мастер и тут же ястребом налетел на одного из станичников:
– Ты што, пес, деешь? Ножом филигрань [138]138
Филигрань, или скань, – художественные изделия из скрученной проволоки, которая изгибалась в виде тонких узоров. Скань могла быть и сквозной, и напаянной на металлическую пластинку. На ту же пластинку напаивали мельчайшие зерна металла – зернь.
[Закрыть]колупаешь! Да я эти нити золотые сколь время скручивал, молоточком плющил, ишь зернь ровная какая получилась, а ты ножом…
Парамоша не договорил: удар шестопера положил станичника замертво. Митрополичьи люди нагрянули как снег на голову.
Крестя татей ошуюю и одесную, [139]139
Ошуюю – налево, одесную – направо.
[Закрыть]Семен прорывался сквозь свалку в мастерскую. Там, около развороченного горна, увидел вора, по всем повадкам, атамана.
Тать повернулся, гикнул дико.
Знакомая черная борода. Неужто Фомка? Вот как опять встретились! А Фома уже прыгнул на Семена, тот не посторонился, не отступил, принял друга на щит, бросил о земь.
Фома рычал, ругался. Подоспевшие воины придавили его к земляному полу, вывернули из руки заветный Фомкин нож с бусинкой.
На площади среди связанных станичников Семен подметил одного молодого, паренек дрожал, всхлипывал.
– Вижу, не обык ответ держать?
Парень заплакал:
– Впервой, дяденька. Это он меня сманил, – кивнул на Фомку.
Фома ощерил зубы.
– За такие слова, Бориско, тебе голову отвернуть мало. Помри, а товарища не выдавай!
Семен отошел.
Фома крикнул вслед:
– Эй, Семен, погоди!
– Чего тебе, Фома?
– Вот што: со мной как хошь – заслужил! На тебя не гневаюсь, а за парня заступись. Кроме этого дела, грехов за ним нет. Сманил его я.
– То дело княжье.
– А ты, значит, в судьи еще рылом не вышел… – попробовал задрать Фома, но Семен только головой кивнул, соглашаясь. Лаю не получилось.
Утро стояло тихое, точно и не ревел вчера огненный ураган. Дымы, поднимавшиеся еще кое–где с пожарища, уходили столпами в небо.
Дмитрий шел вдоль стены, изредка оглядывался через плечо на князя Владимира да Мишу Бренка, те отстали: задерживались у каждого сруба, видимо, совещались, как чинить. Нетерпеливо встряхивая темными густыми кудрями, Дмитрий шел дальше, у Троицкой башни остановился, задрал голову кверху.
Обгорелая стрельня завалилась, весь верх ее громоздился костром. Дмитрий в раздумье тронул обугленные бревна, посмотрел на ладонь, рукавом стер пятно гари, опять оглянулся.
– Скоро вы там? – И, не дождавшись Владимира и Бренка, вошел в башню.
Сначала в ее черном чреве трудно было что–либо разобрать, но, приглядевшись, Дмитрий увидел ступеньки лестницы. Перила сломаны упавшими сверху матицами, но лестница, кажется, цела. Полез осторожно, нагибаясь под вздыбившимися черными бревнами: тронь их – придавят. В башне тихо, лишь над головой что–то поскрипывает да сверху с легким шелестом падают угольки.
Князь добрался до верхнего боя, огляделся. Через обрушенные, развороченные бойницы далеко видны прясла [140]140
Прясло – участок стены между двумя соседними башнями.
[Закрыть]кремлевских стен. Давно ли, вчера еще их дубовые срубы, поставленные цепью вплотную друг к другу, набитые землей и каменьями, казались неприступными твердынями?
А ныне!
Дмитрий сверху видел, как Миша Бренко на пару с Владимиром легко стронули тяжелое бревно; за ним пошло второе, третье, подняв тучу пыли, рухнул большой пласт земли.
«Не держат стены насыпи, а земля набита плотно, распор велик: только тронь – все валится». Вздохнул, отвернулся, посмотрел вдаль на черное пепелище Занеглименья. Оттуда ужо доносился стук топоров…
«Каждый раз так: построятся, обживутся, сгорят единым часом, и опять за топоры».
За спиной раздалось хлопанье крыльев: голубь.
– Что, сизячок, птенцов ищешь? Погорело твое гнездо? А у меня Москва погорела, такая напасть! Ты хоть поворкуй, что ли, все веселее будет…
Но голубь молчал, сидел нахохлившись, а когда Митя протянул руку, чтоб погладить его, пугливо сорвался с места, полетел прочь. Нет больше старых башен, где так привольно жилось голубиному племени.
Внизу Кремлем шли бояре Вельяминовы: Василий Васильевич да брат его Тимофей, этого вчера на пожаре зашибло: боярин хромал.
Тысяцкий окликнул Бренка:
– Миша, где Дмитрий Иванович, не ведаешь?
Бренко лез по осыпи на стену, поглядел сверху на бояр, кивнул на Троицкую башню.
Тимофей Васильевич что–то толковал, показывая на стены, Василий Васильевич, видимо, не слушая, косился на Троицкую стрельню, говорил свое. С высоты не слышно, о чем толкуют бояре, а понять можно: ишь Василий Васильевич себе на загривок показывает. «А ведь брешет, – хоть и велел дать боярину по шее, никто его не тронул, только с пожара попросили без большой чести. Вон и Тимофей Васильевич улыбается: не больно верит. Этот не чета брату, не унывает, а ведь тоже погорел. Да и то сказать, кто не погорел ныне в Москве? Вон около Успенского собора и нам с Володей простую избу рубят, даром что князья». Дмитрий посмотрел в сторону стройки и забыл, что спускаться хотел: терема, хоромы, простые избы служб – все лежало внизу пеплом, кое–где дымились обугленные срубы; повыше на холме стояли редкие сосны, красная, опаленная хвоя их рдела на солнце, а еще дальше над этим развалом высились каменные соборы кремлевские. Устояли! Закоптели купола, голые ребра кажут – свинец покрытий расплавился, а все же устояли соборы! Камень!
Митя побежал вниз, забыл беречься: что–то потревожил, наверху хрустнуло, поднимая тучи горелого праха, рухнуло бревно – едва отскочить успел.
Поскорее выбрался из башни, увидал: навстречу спешили Вельяминов, Миша, Володя, Тимофей Васильевич хромал последним. Василий Васильевич и обиду забыл, бежал явно встревоженный, потный, очи выпучил.
– Жив ли ты, княже? Цел ли? Как грохнуло!
Стало стыдно за вчерашнее. Досталось старику в горячке! Пусть жаден он до своего боярского добра, пусть татарами навек напуган, но по–своему предан.
Заговорил с ним ласково, совета спросил:
– Как думаешь, Василь Васильевич, со стенами? Ломать аль чинить?
Вельяминов сразу приосанился, расправил усы, вытер потное темя.
– Дед твой, князь Иван Данилыч, знал, что делал, стены сложил крепко. Недаром деда твово Калитой звали, сиречь мешок денежный, казны он не пожалел, Кремль ставил не из горючей сосны, из дуба. Бревна в поперечнике два локтя без малого. Где же ныне такую махину осилить? Надобно чинить.
Дмитрий глядел на соборы и уже не слушал: всегда тысяцкий скажет не то. Перевел взгляд на кремлевские стены.
– Сосна ли, дуб ли – равно сгорели, – поежился, как от холода. – Приди нынче вороги, голыми руками возьмут нас. – Потом, уже без раздумья, Дмитрий сказал твердо:
– Что ж, бояре, будем чинить. До снега Кремль срубим, а как санный путь станет, сызнова строиться начнем.
«И дуб ему плох, и чинить, и строиться… заговаривается князь», – думал Вельяминов, глядя вслед князю, который, не оглядываясь больше на стены, быстро пошел к Успенскому собору.
Здесь толпились связанные по двое вчерашние тати, вокруг стража, на коне Семен Мелик.
Дмитрий спросил, подходя:
– Ты почто их сюда пригнал?
– А что их так–то держать. Пусть поработают: твои хоромы, княже, строить пособят.
– Это зря: не велики хоромы.
– Поставить их на поправку стен, – посоветовал подошедший тем временем Вельяминов.
Князь будто не слышал, повернулся к станишникам:
– В Мячково пойдете, в каменоломню. Камня мне много надо. Хватит, поворовали! Теперь для Москвы потрудитесь, а там видно будет: кого навечно закабалить, кого на волю, по трудам вашим и судить вас буду.
Семен подошел к князю, ведя коня в поводу.
– А с Фомкой да с Бориской как прикажешь? – и добавил шепотом: – Просил я за них вчера. Помнишь?
– Помню. Которые они тут?
– Вон вместе связаны.
– Ишь ворище матерый! Оставь их, остальных в Мячково немедля.
Фома шагнул вперед, дернул за собой Бориску, сказал с дерзинкой:
– Пошто, княже, от товарищей отрываешь? Атаман я им.
– Атаман? Оно и видно! У мужика борода клином, у боярина – помелом. Ты, воевода разбойный, атаманом был, да сплыл.
– Твоя воля, – угрюмо проворчал Фома, пятясь и наступая пятками на Борискины лапти.
Дмитрий, прищурясь, глядел на Фому.
– Проучить бы тебя, вора, надо, да за тебя челом бил сотник мой Семен Мелик, небось знаешь такого?
Фома еще пуще помрачнел:
– Как не знать! Приятель! Сукин сын! Сперва щитом придавил, потом за меня же просит. А ты, князь Митрий Иваныч, Семку не слухай, лучше Бориску отпусти. – Чуть покосись на парня, басистым шепотом: – Кланяйся, кутенок! – И локтем его в живот: – Вчерашнее воровство у него первое.
– А с тобой как же?
– А как хошь. Любо – кабали, любо – совсем на чепь посади, все одно уйду: из Орды, из Нижнего бегал. Семке про то ведомо, вот он и бережется, за нас просит.
– Что врешь, Фомка, что мне беречься? – закричал Семен, наступая на Фому. Тот навстречу:
– И поберегись! С кем, с кем, а с тобой посчитаюсь: зарежу!
– Ах ты!..
– Эй, сотник, кто вора судит: ты али князь? – дернул Семена за полу Вельяминов.
Мелик нехотя отошел прочь.
Из–за угла княжьей избы выглянула старуха.
– Воевода–батюшка, мово–то Бориску как же?
Семен посмотрел на князя.
– Погоди.
– Да, батюшка, сыночка жалко. Попутал Бориску вор беспутный. Перед князем стоит, скалится. У–у–у!..
А Дмитрий смеялся:
– Врал мне Семен, что разум у тебя вострый! Врал! Вижу, дурак ты: на Семена грозишься, на меня волком смотришь, а того тебе невдомек, что мне такие, как ты, надобны.
– Воры?
Дмитрий сразу оборвал смех.
– Не всякие воры. И ты небось не всякий!
– Какой же я? Чудно!
– Ты с Ордой спознался? Сладко там?
Фома только зубами скрипнул.
– О том и речь. Развяжи тебя сейчас, меч на бедро повесь да с Ордой биться пусти, пойдешь?
– Вестимо! – вырвалось у Фомы, сам удивился, до чего горячо.
Князь опять засмеялся:
– Погоди. Может, и до этого доживешь, а пока меча не дам: сам сделай. К оружейнику на выучку пойдешь. – Фома стоял словно ошеломленный. – Семен, развяжи его! – крикнул Дмитрий. – А где Борискины отец с матерью? Говоришь, они твою жену вчера выручили?
– Вон они, – Семен кивнул на робко выходивших из–за угла стариков.
– Тебя Пахомом зовут? – спросил князь.
– Пахомом, Митрий Иваныч.
– Беглый?
– Грешны. Сбежали от Митрия Костянтиныча.
– Ладно, попу покаешься. Бориску, так и быть, прощу. Оголодали вы? Работу дам. Только у меня работать, не спать. Мне работники нужны, не шатуны. Оброк положу посильный, но чтоб недоимки за тобой не было. Задолжаешь – быть тебе тогда рабом–кощеем, продам без пощады.
– Да господи! Да мы… кланяйся, Бориско!..
Старик, старуха и сын бухнулись князю в ноги. Но князь не помягчал.
– Кто вас знает. Все вы, дьяволы, прибежав в Москву, плачетесь да старых хозяев клянете. Может, оно и так, может, клясть их и стоит, ибо много есть таких, кто готовы с овцы шерсть вместе со шкурой снять, но и от меня тунеяду пощады нет.
– Будем, княже, стараться! Только допусти до землицы, мы с сынком нынешней же осенью зябь подымем.
– До землицы? Нет! Нашел дурака, мужика среди лета на землю сажать! Вы до осени от лени одуреете, избалуетесь. На иную работу пойдете. Руду из болота добывать будете, чтоб вон ему, – князь кивнул на Фому, – было из чего мечи ковать…
Дым застлал трепетный свет лучины. Стоял он слоями: к потолку гуще, книзу, у пола, чисто.
Сверху через волоковое окошко, открытое для выхода дыма, лился в избу, падал белым паром морозный воздух, но прокопченные, жирно поблескивавшие стены крепко держали избяное тепло.
Мать ходила тихо, дымные полосы медленно тянулись за ней. Вздыхала, посматривая на Бориску. Парень спал на полу, с головой завернулся в овчину: от дыма спасался.
– Надо будить сынка, а спит он сладко.
Старуха постояла над сыном, вздохнула. Тяжко парню. Молчит он, но мать не обманешь. На самую тяжелую работу поставили Бориску, каждый день в ледяной воде мокнет. Долго на такой работе люди не выстаивают, начинают ныть и пухнуть застуженные суставы, человеку не шагнуть, не разогнуться. Тогда его к горнам приставят, на огненной работе прогреться, да только разве прогреешься после ледяного болота. Так на век калекой и становится человек. Но податься некуда, не обратно же в кабалу, в холопы идти. Здесь воли немного, а там – прямое рабство. Здесь все же они сыты, изба теплая, мастер Демьян – человек добрый и зря не лютует. Опять же в Московском княжестве тихо, ни разбоев, ни усобиц. Вон суздальские князья до сих пор тягаются за Нижний Новгород, а здесь, на Москве, великому князю Митрию Ивановичу брат его двоюродный Володимир Андреевич – первый друг.
Мать долго стояла в раздумье, вспомнила исступленное пророчество мужа о нашествии иноплеменников, тихо улыбнулась.
«Не сбылось пророчество Пахомово, зря, видно, знамение на солнце было. – Подумала, покачала головой: – Нет, не сбылось».
Подошла к печи, сняла просушенные, нагретые онучи и лапотки. Надо будить. Нагнулась, приподняла овчину, зашептала:
– Пригрелся, родимый. Што тебе, горемышный, снится? Какие жар–птицы слетелись к тебе? Какое счастье они тебе сулят?
Нет, проще и беднее были сны Бориски. Не жар–птицы, а только летнее тепло снилось ему. Тепло – в этом одном было уже счастье для измотанного работой парня. Тепло! Лето! Вот, медленно раздвигая белые кувшинки, плот идет к середине озера. Вода коричневая, темная, но прозрачная: то и дело видно, как в глубине мгновенно сверкнет серебряным плесом рыба. И вода теплая, и солнце сквозь рубаху припекает плечи и спину, Таково хорошо! Благодатное время, стрекозиная пора – лето. До сих пор грезится.
Морозное утро ждало парня.
Когда еще теплый, как следует не проснувшийся, вышел он на двор, холод пронизал до костей. Внизу над озером лежал туман. Жутко было вот так, сразу, спуститься и войти в его студеное марево.
Бориско еще стоял на крыльце, потирая помятое сном лицо, когда с другого конца слободы раздался визгливый бабий крик. По улице широко шагал мастер Демьян. Мелко семеня ногами, еле поспевая за ним, бежала его жена. Она–то и кричала.
Бориско заспешил к озеру, норовя не попадаться бабе на глаза: заест! Пущай над своим мужиком куражится: люта!
В тумане ее визгливый крик стал глуше.
И то добро!
По низине, навстречу Бориске, узкой дорогой, пролегавшей по засыпанному снегом болоту, между редкими сосенками ехал обоз с рудой, Бориско поискал глазами местечко, куда можно было бы с дороги сойти; так сразу сторониться поостерегся: болото под снегом теплое, сойди с дороги – ухнешь в воду, работай потом в мокрых лаптях. Встал на пенек.
Вторым с конца ехал отец. Его Бориско и в тумане сразу узнал по торчащим в разные стороны ушам заячьего треуха. [141]141
Треух – шапка с опускающимися наушниками и назатыльником.
[Закрыть]Поравнявшись с парнем, Пахом шевельнул сосульками усов.
– Проспал? Здоров ты спать!
– Я и работать здоров!
– Ладно, здоров. У твоей продуби мы всю руду забрали. Поспешай!
В самом деле, придя на место, парень увидел на снегу санные следы, на льду, на том месте, с которого забрали руду, ржавые замерзшие потёки. Бориско отодрал примерзшую ко льду рукоятку черпака, разбил в проруби топкий ледок, принялся за работу.
Черпак ушел в воду, глубже, глубже, наткнулся на дно. Парень, навалясь на рукоять, повел накруг, наскребая зерна озерной руды, потом повернул, потащил вверх. Прозрачная коричневая вода помутнела, сразу потяжелел поднятый на воздух черпак. Струи ржавой жижи текли с него.
Вывалив руду на лед, Бориско перевел дух, шмыгнул носом и опять погнал черпак вглубь.
Хуже всего вытаскивать руду: с рукоятки бежит вода, ледяными каплями падает в прорубь, толстые овчинные рукавицы промокли, мороз крючит застуженные руки.
А руды мало. Бориско спешил, оглядывался на слободу: не едут ли по добычу? Когда туман ушел, над снежной скатертью озера стал виден крутой холм коренного берега; сизые полумертвые сосны, редко стоявшие на прибрежных болотных мхах, не заслоняли его вершины. Там копошились люди. Черный дым стлался над гребнем бора.
– Демьян новую домницу [142]142
Домница – небольшая шахтная печь, в которой в старину добивали железо «сыродутным» способом, т. е. путем восстановления железа из руд с помощью древесного угля.
[Закрыть]запалил, – подумал вслух Бориско.
Приехали сани, забрали руду. Пожевав хлеба, парень опять затоптался вокруг проруби. Руда. Руда. Руда. Сперва распухшие суставы пальцев ныли нестерпимо, сейчас руки одеревенели, ничего не чувствовали. Полушубок, порты намокли, заледенели, стояли колом.
Руда! Ее ледяные, тяжелые комья сожрет пышущая жаром пасть домницы, а застуженное дрожащее тело какому теплу согреть?
Когда кончился день, не в силах был даже порадоваться, просто бросил черпак и побрел к берегу, скользя оледенелыми лаптями. Как трудно! Знал князь, на какую каторгу ставил, ой, знал!
За спиной заскрипели шаги, оглядываться не стал, пока не услышал оклик:
– Застыл?
Медленно повернул шею, разлепил смерзшиеся ресницы.
Чужой! Монах? В самом деле монах! Странник: котомка за плечами, поверх черной, засыпанной снегом рясы нагольный тулупчик. Недлинная, начинающая седеть борода.
Глухо дошел вопрос пришельца:
– Это Демьянова слобода?
Ответил не сразу, с заминкой:
– Она самая…
Пошли рядом. Монах, помолчав, спросил:
– Фомка–станишник от вас не сбежал?
– Не, пошто ему бегать? Он и тут не унывает. Ныне из первых подмастерьев у Демьяна стал. Да вон он сам на коне у кузни сидит.
Внутри кузницы полыхало огнем. Демьян ворошил угли; красные отсветы падали ему на лицо и грудь: казалось, борода его в огне. Вдруг мастер опустил клещи, выпрямился.
– Фомка!
– Тута я.
– Не зевай!
Фомка подался вперед.
– Сам не зевай, не перекали грехом.
Но Демьян уже показался в дверях, держа клещами раскаленный клинок.
– Живей!
Фомка ловко перехватил клещи, ткнул коня пятками лаптей, гикнул и, размахивая над головой огненным мечом, помчался вокруг озерной чаши, в которую все обильнее лилась вечерняя, темнеющая синь.
Монах остановился, хмуро проводил глазами Фому, потом повернулся к Демьяну.
– Эй, мастер, что за колдовство у вас творится? Бесов тешите!
Демьян оглянулся, не спеша снял шапку, пошел к монаху, но не успел он сделать десятка шагов, как откуда–то из переулка вывернулась баба, рысцой подбежала к пришельцу.
Бориско только вздохнул:
– Ну, пропали!
– Ты, монах, какое слово вымолвил? Бесов тешим! Сам бес! Сам! Сам! Сам! Да будь у меня муж не дурак, он бы тебе за эдакие слова да в переносицу.
Подошел Демьян, но слова сказать ему баба не дала, накинулась на мужа:
– Ах, дурак! Ах, пьяница! Монах его облаял, а он с ним честно…
Демьян начал понемногу пятиться, закрывая лицо рукавом: баба слюнями брызгала. За ее криком почти не слышно было, как он басил:
– Постыдись людей, жена. Прохожий человек – гость нам. По русским обычаям, гостя привечать надлежит.
– Привечать?! – баба уперлась кулаками в бока.
– Пропал мастер, – чуть слышно посочувствовал Бориско.
– Нашел гостя! Дурень! Такому гостю башку проломить, а ты… – Баба задохнулась и вдруг ласково: – Да Демьяша, да хоть обругай его, – и опять яростно взвизгнула: – Не то я сама ему зеньки повыцарапаю!
Демьян слабо отмахивался от бабы рукавицей.
– Да, бывает, – сказал вдруг доселе молчавший монах. – Смирен топор, да веретено бодливо!
Баба за криком не разобрала, кто сказал, накинулась на Бориску:
– Это я бодливо веретено? Ах ты!..
– Бориско, брысь! Слопает! – рявкнул со смехом Демьян. А баба тем временем выдернула из сугроба лопату.
– Я те дам веретено! Я те дам бодливо!..
Не дожидаясь, когда баба начнет драться, Бориско повернулся, побежал. Баба за ним.
– Ух, убежала! И то ладно, – облегченно вздохнул Демьян. – А ты, отец, к нам пришел, так хозяев не порочь. Да мы, ей–богу…
– Не божись! Кайся! Что такое вы тут творите?
Демьян помрачнел.
– Што творим, не твое дело! Я на тя не серчаю, но штоб тайны мастерства нашего те раскрыть? Дожидайся! – Шагнул вперед тяжелый, темный, но только тут, подойдя вплотную, кузнец разглядел лицо монаха, осекся на полуслове и, точно его кто по подколенкам ударил, рухнул в снег.
– Отче Сергий, прости! Не признал в темноте.
– Кайся!
– Каюсь, отче, не признал, обидел.
– Не то! В колдовстве кайся!
– Да отче, мы ничего…
– Берегись! – Фомкин конь мчался тяжелым скоком, далеко назад выбрасывая снег из–под копыт.
– Берегись! Тпррру!
– Второй колдун пожаловал. Где твой меч огненный?
– Чаво? Меч? Меч остыл, – Фома швырнул клинок в снег. – О каком колдуне речь? Он колдун? – Подошел к мастеру, ухватил за шиворот, поднял с колен, только крякнул. – Чижол кузнец! – И к Сергию: – Ты где колдовство нашел? Што глядишь? Ты меня не пепели оком: я не пужливый. – Потом наставительно: – То не колдовство, а закал. Вам, монахам, сдуру везде черти чудятся.
– Легше, легше, Фомка, – дернул его сзади Демьян: – Сергий Радонежский пред тобой.
– Сергий? Коли так – добро. Сергий поймет: он хошь и угодник божий, но не юрод, ведомо – муж он умный.
Обратился к Сергию:
– Ковать тебе доводилось?
Игумен начал понимать, что бесами пугнул он напрасно: такого черномазого этим не проймешь. Этот и в пекле сатану за бороду ухватит: бывалый. Невольно подивился на Дмитрия: зорок князь на людей! Вот разбойник, душегуб, а главное в нем – непокоримость. Этот и в рабьей шкуре вольным останется. Сергий уже дружелюбно кивнул:
– Ковал.
– Ин ладно: поймешь! Калил?
– Бывало.
– Калил небось попросту? В воду?
Опять утвердительный кивок.
– А мы по арабской науке ветром калим, потому кует Демьян не простые мечи, а булатные!
Сергий поднял из снега меч, вошел в кузницу, поскоблил окалину, склонясь к огню, рассмотрел узорный рисунок металла, поднял голову.
– Истинно! Булат! По клинку узорочье идет.
Демьян взял клинок из его рук.
– Тож и я думал, дескать, премудрость не велика: все дело в узоре. Полагал так: шерсть скатай – войлок сделаешь, в металле волокна сомни, спутай, проковав, его многократно, – будет железный войлок, сиречь булат. Так и ковал. Узор тот, а ни лысого лешего не получалось. Ведь булат! Шелом или там панцирь под ним – как скорлупа яишная. Ну–ко, Фомка, покажи!
Фома распахнул полушубок, из простых грубых ножен, болтавшихся у него на поясе, выдернул небольшой кинжал, вырвал клок шерсти, бросил в воздух, на лету рассек его надвое.
Сергий задохнулся от волнения.
– Ну, умельцы! Сокровенную тайну разгадали! Как же? Как?
– Это он, – Демьян кивнул на Фому. – Увидел он, что бьюсь я над булатом, и надоумил: в Орде заприметил, как тамошние кузнецы эдак вот на ветру калят. Мы так же попытались, но выходило разно: то хорошо, то худо. Над озером туманы, сырость. Мешало. Морозцем подсушило – в самый раз пошло.
– Булат! Булат! Отныне не в басурманских, в русских руках! – шептал Сергий. Глядя на него, оба мастера улыбались и оба по–разному: Демьян сдержанно, удовлетворенно, а Фомка… того не узнать – разбойник скалился простецки, по–доброму.
Фома отцепил от пояса ножны.
– Снеси, отче, кинжал князю, скажи: «Фомка–вор булатом кланяется, пущай он на меня не гневается».
Сергий, будто вспомнил что, полез за пазуху.
– На Москве о тебе, Фома, не забыли. Я тебе от Парамоши тож подарок несу.
– От Парамоши? Я ж его грабил!
– Это промеж вас, а Парамоша, узнав, что путь мне через вашу слободку лежит, просил тебе колечко передать, его работы.
Фома взял, повертел в руках. Перстень простой, гладкий, тяжелого серебра. Повернул и обомлел: затканная тонкой, чудесной работы паутинкой, в кольцо была вделана лазоревая бусинка.
– Хозяюшкина!
Фома это слово единое так вымолвил, что Сергию невольно подумалось: «Жива душа у вора! Сколь ласково он свою покойницу вспомнил».
Фома все не сводил глаз с лазоревого шарика.
– Ну, спасибо! Кто же это Парамоше про бусинку шепнул?
– Кому же сказать, кроме Семена Мелика, – тихо откликнулся Сергий.
