Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 58 страниц)
А было так. Сын князя Дмитрия Костянтиновича Василий Кирдяпа в Сарай–Берке был, когда чума Мюрид–хана прикончила. Кирдяпа, не долго думая, к новому хану с дарами пошел, не поскупился да и охлопотал дельце. Азис–хан дал Дмитрию Костянтиновичу ярлык на великое княжение. Василий не мешкая поскакал домой да еще мурзу с собой в Суздаль приволок.
Узнав об этом, Дмитрий Костянтинович набросился на сына:
– Без головы ты! Казну на царей переводить горазд, а о том не думал, каково мне с Москвой тягаться!
Кирдяпа такого от отца не ждал, заспорил:
– Я, чай, не один приехал – с мурзой. Что князь Митрий против мурзы может?
Отец пуще распалился.
– А ты припомни, дурень, со мной мурза Иляк тоже небось был, а из Владимира нам с ним вместе ноги уносить пришлось, да и в осаду сели, да и слободы пожгли вместе. Твоего–то мурзу как звать–величать? Навязался он на мою голову!
Василий молчал обескураженный. Князь все вздыхал:
– Ну что я с татарином делать буду? Чего молчишь? Как звать его прикажешь?
– Урусмандыем зовут мурзу, – откликнулся Василий.
Князь поморщился.
– Имечко! Не выговоришь, ежели с мороза. – Заходил по палате, заложив руки за спину.
Тем временем стали сбираться бояре. Как сговорились, хвалили Кирдяпу. Дмитрий боярских речей наслушался, сперва ходить перестал, потом помягчал с сыном. После думы с боярами вышел из палаты, голова опять шла кругом, опять показалось – стол великокняжеский близок.
В темном переходе его поджидала дочь.
– Батюшка!
– Чего тебе, Дуня?
– Батюшка, не слушай ты бояр, не слушай Васьки, не замай Москву.
Князь пристально посмотрел на дочь, взял ее за руку повыше кисти, больно сжал, увел Дуню в свою опочивальню, задвинул засов на двери.
Дуня, оробев, глядела на отца.
Он сел, помолчал, потом спросил строго, но без злости:
– Отца вздумала учить? Довольно с меня и Васьки! В княжецкие дела ввязываться девке самая стать! Отколь у тебя эдакая прыть взялась, говори?
Хотела Дуня отвечать по–хорошему, ответилось дерзко:
– Тебя жалко, мало тебя московские били.
Князь и рассердиться не успел, как она вдруг добавила:
– И с Дмитрием Ивановичем вздорить не след. Таких князей, как он, поискать. – И покраснела.
– Так, так, – начал понимать князь, – в терем тебя, девка, запереть пора, от греха.
– Запирай! Только зря это, я и без того… – Запнулась, не договорила, со страхом поглядела на отца.
Тот прикрикнул:
– Говори, где? Как с Митькой Московским успела дружбу свесть? Срамница! Вот я тебя за косу!
Дуня подошла затихшая, ласковая, перекинула косу через плечо на грудь, протянула ее отцу. Тот не взял. Она села на подлокотник кресла, заглянула в глаза. Князь отвернулся. Тогда Дуня стала гладить его по руке, потом, наклонясь, зашептала на ухо:
– Ты, батюшка, не серчай.
– Я не серчаю, Дуня, – ответил он и сам с удивлением подумал, что и вправду не сердится.
Дочь шептала:
– Когда он у нас в Суздале был, встретила я его ненароком, срамить начала. Мальчишка, говорю, старика обижаешь, тебя, значит. Он мне такое сказал…
Дмитрий Костянтинович насторожился.
– Обольстил?! Красоту твою хвалить начал? Всегда так! А ты поверила?
Зажав ладони между колен, княжна сидела неподвижно, опустив голову, только коса с вплетенной в нее алой лентой чуть покачивалась.
– Ни словечка он мне про то не молвил, не посмотрел даже… – И по тому, как дрогнул Дунин голосок, Дмитрий Костянтинович понял: дочь говорит правду. – Совсем иное говорил он: о Руси, об иге татарском, о долге своем княжеском. Хорошо говорил, только не пересказать мне.
Дмитрий Костянтинович уже не слушал, погладив дочь по голове, сказал:
– Вижу – в терем тебя запирать непошто. Ты, Дуня, иди да не горюй, авось все ладно будет. Василия ко мне пришли.
Дуня ушла. Найдя брата, сказала, задорно изломив брови:
– Васька, иди, тебя батюшка кличет.
Войдя к отцу, Кирдяпа сразу, от двери не отойдя, начал толковать про то, откуда дружины сбирать, но Дмитрий Костянтинович встал, отодвинул кресло.
– Вот что, Василий, с Дмитрием Ивановичем ссориться я не буду, иная мысль у меня сегодня в голову запала. Ярлык этот я ему отошлю, а с татарином – как его? С Урусом, что ли? – ты кашу заварил, ты и расхлебывай, одари его, и скатертью дорога!
Василий ничего не понял, но перечить не посмел, пошел из горницы. Князь крикнул вслед:
– На дары больно не разоряйся, жирно будет!
Дмитрию Костянтиновичу думка запала, зорче стал приглядываться к дочери. Дуня после того зимнего разговора стала отца дичиться. Князь о том не печалился: в самой поре девка. Задумываться ей самая стать пришла.
Когда по весне Дуня запросилась в деревню, он перечить не стал: пусть погуляет. Может, в последний раз на воле. Пусть.
Раскрылись перед Дуней молодые весенние леса. На целые дни она уходила туда, благо никто не докучал надзором – время горячее, весна, посадка, все на работе. Разве что нянька княжны – старуха Патрикеевна ворчала, так, для порядка.
На Арину Рассадницу Дуня вздумала вместе со всеми, но обычаю, капусту высаживать. Оделась в простой сарафан, пошла на огород. Было хорошо сидеть в бороздке меж грядками, раскапывая ямку для кустика рассады, чувствовать под пальцами теплоту и влажность весенней земли. Хорошо покрикивать на девушек, чтоб не ленились, бойчее таскали воду.
Те шли, чуть согнувшись под тяжестью коромысел, покачивая на ходу деревянными ведрами. Солнце светило ярко – даже старые, состиранные сарафаны на девушках, как цветы, цвели.
Легким липовым ковшичком Дуня аккуратно зачерпывала воду, лила ее в лунку, под корень рассады. Скоро, однако, с непривычки княжна устала, разломило и ноги и спину. Тогда, поднявшись, она стряхнула с пальцев землю, оглянулась на гряду, где рядами темнели мокрые лунки со стебельками синеватой капустной рассады, потом, закинув руки за голову, потянулась. Тонкая холстина сарафана плотно облегла тело. Случайно оглянувшись, увидела она парня.
Дуне сразу стало как–то не по себе. От беспечной радости и следа не осталось. Парень стоял, тяжело опершись на заступ, низко опустив кудрявую голову, и, видимо, не замечал, что к нему кошкой крадется княжеский тиун Прокоп. Перепрыгнув через гряду, Прокоп с размаху ударил парня кулачищем в зубы, у того только голова мотнулась.
– Ты чего, собачий сын, прохлаждаешься?! – зарычал тиун, норовя ударить второй раз. Парень принялся торопливо копать, со страхом оглядываясь на тиуна.
Дуня бросила ковшик, пошла прочь, заметила свою няньку, смотревшую, пригорюнясь, на паренька.
– Патрикеевна, за что он его?
– Не замай, Дунюшка, – ответила нянька, – за дело, конешно, копай, не ленись, а все равно парнишку вот как жаль.
– Что это за паренек? Я его на усадьбе раньше не видала.
– Он здесь недавно, третий день. Крестник мой, Бориско, хороших родителей сынок, а вот пришлось холопьей доли испытать. В третьем годе корову у них медведь задрал, а недельку спустя град весь посев выбил. Прошлой весной они оголодали и сеяться было нечем, а татарам дань подай. Ну и пришлось отцу его сюда на усадьбу идти, челом бить. А Прокоп мужик дошлый, батюшки твово добро бережет, да и о себе не забывает, он помочь помог, но, зная, что Борискиному отцу – куму моему Пахому – податься некуда, с него лихву взял без совести, а осенью, как на грех, все дождем залило, урожай собрали худой, вот Пахом и не расплатился. Прокоп их до весны не трогал, а нынче, как нужда в рабах подошла, он и взял парня за долг, а лихву еще отрабатывать придется.
– Что ж ты, Патрикеевна, о беде мне раньше не шепнула?
– Полно, Дунюшка, да нешто один он – Бориско. Вот и вчерась пятнадцать человек пригнали, и сегодня то ж будет. Время весеннее, голодное, а мужики вокруг как есть все твоему батюшке задолжали.
– Всем, конечно, не поможешь, а это твой крестник. Ты ему шепни, чтоб он мне челом бил. Авось что и сделаю.
– Ах ты, касатка, ах, радельщица... – запричитала нянька, а Дуня сказала да и позабыла о парне и в полдень, проходя мимо артели, где Бориско сидел вместе с другими вокруг артельного котла со щами, она даже и не взглянула на холопов.
Но Бориско ее не прозевал.
«Самое время, – подумал он, – обед, можно и с усадьбы отлучиться, а княжна, кажись, в лес идет, можно будет ей поклониться так, чтоб никто не видал». – И, облизав ложку, он встал, не говоря никому ни слова, пошел за княжной следом.
Празднично встретил Дуню лес, наряженный в зеленый новый сарафан.
«Хорошо–то как!» – думала Дуня, полной грудью вдыхая лесные ароматы. Птицы на разные голоса щебечут. Листочки клейкие на солнце, как парча, блестят. Сосенки выбросили молодые побеги. Разотри такой побег на ладони, пахнет лесным, чудесным. Княжна пошла к оврагу, круто сбегавшему к Клязьме. Весь скат его утопал в белой черемухе.
Дуня сперва стояла завороженная, потом подошла к самой круче; здесь вершины растущих внизу деревьев оказались почти вровень с ней. Ухватившись за сучок, повиснув над обрывом, она дотянулась, стала обрывать свободной рукой пушистые ветви. Душа тонула в такой же мягкой, пушистой радости. Как хорошо!
В миг единый наваждение пропало. За спиной Дуня услышала шорох, оглянулась, сразу увидела сквозь светлую зелень березняка меж белых стволов такую же белую рубаху, лишь красная вышивка на вороте выдавала ее.
«Что за человек в лесу – разве разглядишь, но коли следом крадется, добра не жди!»
От страха ослабели руки, разжались пальцы, державшие сучок, и, ломая ветви, Дуня полетела вниз с обрыва.
– Княжна!
Бориско продрался сквозь березняк, подбежал к обрыву.
– Княжна!
На дне у корявых темных корней увидел ее неподвижное тело. «Убилась!» Торопливо полез вниз.
Дуня лежала оглушенная. Сарафан в клочьях, повыше виска светлые волосы потемнели от крови.
Бориско встал на колени, начал тормошить ее, повторяя одно и то же:
– Княжна! Княжна! Опомнись!
Отклика не было.
Парень посмотрел вверх. Круто! Не втащишь!
Поднял Дуню на руки, стал осторожно спускаться по дну оврага. Мелькнула мысль: «Спасу княжну, князь отблагодарит, долг простит, из холопов отпустит».
Выбрался на берег, осторожно положил княжну, зачерпнул пригоршню воды, плеснул ей в лицо. Она только вздрогнула, застонала, но глаз не открыла.
«Что делать? На усадьбу бежать? Негоже ее здесь оставить, а нести сил не хватит – на княжеских харчах отощал».
По счастью, на реке показались рыбаки, их–то и повернул Бориско к усадьбе.
Дуня лежала на дне лодки в забытьи, не слышала, как нос ладьи ткнулся в берег, как Бориско, соскочив прямо в воду, побежал в гору к усадьбе. Когда подняли ее на руки, открыла глаза, увидела испуганное лицо тиуна Прокопа. Трясущимися губами он еле выговаривал:
– Княжна, Евдокия Дмитриевна, помилуй!..
Жгло висок, в голове мутилось, и Дуня ничего не ответила Прокопу, закрыла глаза. Но тиун не отставал, бормотал, бормотал неотвязно.
– Что я батюшке твоему скажу? Помилуй, княжна, ответь, как ты сорвалась?
Дуня наконец очнулась, сказала с раздражением:
– Отстань, Прокоп, и без тебя худо, и дело вовсе пустое. Сорвалась, и все тут, вон Бориски испугалась, подумала – чужой кто.
Княжну подняли, неосторожно тряхнули, от острой боли в виске она опять впала в полузабытье, не разобрала, с чего вдруг свирепо закричал Прокоп, не видела, как он сорвал с себя кушак, повалил Бориску на землю и, притиснув коленом, начал вязать ему руки за спиной…
Узнав о беде, князь Дмитрий разгневался, приказал:
– Холопа в узы!
Через день новый приказ:
– Княжну в город! Посажу дочь в терем, – решил князь, – нечего ей по лесам одной бродить, долго ли до греха.
Но тронуть ее сразу нельзя было: по лесным дорогам больную не повезешь.
Ходила за ней Патрикеевна. Старуха была хитрющая, тянула время, на все приказы князя один ответ: «Нельзя трогать княжну: хворая».
Когда княжьи люди очень нажимали, старуха стучала на них своей клюкой и шамкала беззубым ртом:
– Берите ее, голубушку, берите, псы! До Суждали не довезете, отвечать вам. Ироды!
Спорить с ней поостереглись: ей лучше знать – ворожея.
Так и жила Дуня в деревне, но в июле все повернулось по–иному.
В горницу к Дуне пришел тиун Прокоп, крестясь на образа, он тем временем покосился на няньку, проворчал беззлобно:
– У–у–у… лиса! Недаром батюшку твово Патрикеем звали, в самый раз пришлось. – Поклонился Дуне. – Ты меня, княжна, прости, но больше покрывать вас с нянькой не могу, боюсь своей спиной ответить. Придется в Суздаль ехать немедля.
– Прокоп, голубчик… – начала было Дуня.
Прокоп перебил:
– Не проси, княжна, боле нельзя. Худые вести. Дядюшка твой, старшой братец нашего князя, Андрей Костянтинович, волею божьей, помер. Вестимо, беда одна не ходит: другой твой дядюшка, князь Борису не посмотрев на то, что батюшке твоему он брат молодший, в Нижнем сел. Сама понимаешь, нашему князю Нижегородский стол потерять – нож вострый, бо Новгород Нижний не в пример богаче Суздаля. Дмитрий Костянтинович походом на Бориса Костянтиновича идти сбирается.
– Опять усобица! Пропасти на них нет! – причитала Патрикеевна.
Дуня молчала. Доводы Прокопа падали в пустоту. Не знала раньше, что так вот, всем сердцем, любила она князя Андрея. Встал он в памяти как живой, чуть сутулый, борода клочковатая и сам такой же, вроде ощетинившийся. За суровый нрав и смелый язык многие его не любили, а батюшка пусть самую малость, но побаивался. Горяч был князь Андрей, как отцу–то от него за Москву доставалось… Москва… Митя… Тоже горяч и тоже из памяти не уходит.
Княжна задумалась и забыла о Прокопе. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, наконец стал покашливать, не решаясь иначе напомнить о себе. Княжна наконец подняла на него глаза, улыбнулась:
– Ладно, поеду, но не тотчас, а завтра поутру. Видно, терема мне не миновать.
Своих бед и забот у княжны было вдосталь: и болезнь, и терем, в который отец обещал запереть ее, а потому о Бориске она и не вспомнила.
Но не забыла о парне Патрикеевна. Услышав ответ княжны Прокопу, старуха подумала: «Или нынче в ночь выручу парня, или никогда».
Незаметно, будто за делом, спустилась в подклеть, прошла мимо чулана, где Бориско был заперт, осталась разведкой довольна: дверь заперта простым деревянным засовом, замка нет, а стражу Прокоп снял. Из подклети старуха вышла на двор, обошла хоромы кругом и, выждав, когда никого не было, кряхтя потащила небольшую лесенку, стоявшую у сарая, бросила ее в траву в заулок и тут только вздохнула свободно.
«Дивного нет, что меня никто не видал, – рассуждала она, пробираясь сторонкой в светелку княжны, – Прокоп эвон холопов в поход собирает».
Тиун и в самом деле был занят. Стоял он в открытых дверях сарая, вокруг теснились холопы, которым он выдавал оружие и доспехи. Кое–кто из молодых, отходя с мечом, рогатиной иль топором в руках, весело скалился: «Довольно гнуть спину на князя, ныне погуляем!» Однако таких было мало, остальные отходили хмурясь. Драться, а может, и помирать за Дмитрия Суздальского охоты не было.
Прокоп видел это и только головой качал, и, конечно, ему было не до старухи няньки, проковылявшей мимо.
Пропели первые сонные петухи, когда Патрикеевна поднялась с постели. Прислушалась. Княжна дышит ровно – спит. Как была босиком, старуха прошла через горницу, постояла перед дверью, боясь открыть, скрипнуть. Толкнула ее сразу и, не закрывая дверь за собой, ощупью пошла по темному переходу, спустилась по лестнице и опять остановилась перед второй дверью, ведущей в подклеть. Прислонясь к косяку, перевела наконец дыхание; вошла внутрь, нащупала засов на Борискиной двери, с трудом отодвинула его.
Взвизгнув ржавыми петлями, дверь тяжело открылась. Патрикеевна вошла внутрь.
Чуть светится узкое окошко. Из угла хриплый голос:
– Кто тут?
Шагнула вперед, опрокинула кувшин с водой, замочила ноги.
– Бориско!
Сразу же из угла послышался шелест соломы: значит, вскочил на ноги.
– Неужто ты, Патрикеевна?
– Тише, касатик, тише!
Парень сразу смолк. Старуха, вытянув вперед руки, осторожно пошла к нему в угол, тронув концами пальцев рубаху у него на груди, остановилась.
– Бориско, беги! Ловить не будут, не до тебя нынче. Беги сей час, завтра поздно, завтра меня здесь не будет.
Не слыша ответа, Патрикеевна спросила:
– Аль оробел? Аль тут в подклети сидеть слаще?
– Нет! Нет! – торопливо зашептал он. – Ты иди, чтоб тебя кто вместе со мной не увидел; а то за такое дело князь твоей старой головы не пощадит.
– Ах, касатик, ах, жалостливый, – вздохнула старуха, послушно поворачивая к двери.
Ушла. Парень дождался, когда за Патрикеевной, тихо скрипнув, закрылась наверху дверь, и вышел наружу. Выбраться из хором было легко, но на дворе парень сразу понял, что уйти из подклети – это еще полдела. У ворот горел яркий костер, толпились и шумели явно хмельные холопы.
Прижавшись к стене, Бориско стал обходить хоромы вокруг, чтобы уйти подальше от света; за углом, в темноте, остановился.
До заулка парень не дошел и лестницы, притащенной Патрикеевной, не видал. А в этот час наверху в светлице, ворочаясь с боку на бок, старуха тяжко вздыхала:
– Дура я, старая дура. Забыла парню про лестницу сказать.
Бориско стоял затаясь, а сам все глядел и глядел на тын. Вбитые в землю бревна с заостренными наверху концами были высоки. Разбежаться, допрыгнуть, ухватиться за верх тына, как сперва предполагал, нечего было и пытаться.
«Чего ждать от старухи, – с горечью думал Бориско, – отвалила засов и думает – выручила. И я–то, дурень, послушался ее!»
Парень и стеречься перестал, а потому не заметил подошедшего, и лишь когда сильная рука легла ему на плечо, Бориско вздрогнул, рванулся, но не вырвался из цепких пальцев холопа. Взглянув на него, парень понял: незнакомый.
А тот его сразу признал:
– Никак, Бориско? И ты, брат, в поход идешь?
Парень стоял, опустив голову: кинуться, ударить, сбить с ног! Но человек, остановивший его, был в кольчуге и шлеме, а в руке держал топор, на такого с голыми руками не полезешь.
Холоп, чуть прищурясь, смотрел на парня.
– Так! Так! Понятно. Доспех нам сегодня днем выдали, а ты безоружен… Значит… – холоп помолчал. – Значит, в поход тебя Прокоп и не думал брать.
Вдруг, приблизив свое лицо к лицу парня, холоп зашептал чуть слышно:
– Ты, видно, под шумок удрать задумал?
– Нет! Что ты! – также шепотом ответил Бориско.
– Ты мне, парень, не ври. Я тя насквозь вижу! – проследив за взглядом Бориски, брошенным на тын, он сказал: – Понял я твои замыслы, парень, пойдем...
Бориско чувствовал – железные пальцы холопа еще крепче сдавили плечо, сопротивляться не стал, Холоп толкнул его в сторону от ворот, провел десяток шагов и круто повернул к тыну. Здесь, отпустив парня, он повернулся лицом к бревнам, согнул спину:
– Полезай!
Бориско опешил. Боялся поверить, пока холоп яростным шепотом не выругался.
С плеч холопа парень легко достал до заостренных вершин бревен, подтянулся на руках и, так и не успев сказать спасибо, перевалился через верх тына и спрыгнул в крапиву.
Холоп, подставивший свое плечо парню, не заметил, что из–за угла на него смотрела пара глаз. Патрикеевна все же не улежала, вышла на двор исправить свой промах, но помощь пришла к Бориске раньше. Ни старуха, ни парень так и не узнали, что за человек решился рискнуть своей головой, помогая парню. А был это один из тех холопов, кто сегодня, получая из рук Прокопа боевой топор, не откликнулись на веселые прибаутки тиуна и хмуро отошли прочь, сжимая в руке дубовое топорище.
Бориско бежал задыхаясь, но не остановился, не перевел дух. Лишь в деревне у своей избы он немного отдышался. Постучал. За дверью встревоженный голос отца:
– Кто там?
– Тише, батюшка, сбежал я!
Отец долго не мог совладать с засовом – руки тряслись. Открыл. Навстречу кинулась простоволосая плачущая мать:
– Бориско, родимый!
Обнимая старуху, парень сказал:
– Уходить надо не мешкая, пока не хватились меня.
Отец спросил тревожно:
– Ты без душегубства сбежал?
– Что ты, батюшка! Меня Патрикеевна выпустила.
Парень устало опустился на лавку. Рядом примостилась мать, припала к плечу сына, всхлипывала.
Но отец долго сидеть ему не дал:
– Довольно, Бориско! То говорил – бежать надо, а теперь на лавке сидишь. Рассвет близко.
Парень послушно встал, начал помогать матери укладывать в лубяной короб немудрящий мужицкий скарб. Отец на дворе ладил волокушу: [129]129
Волокуша – две длинные жерди, скрепленные поперечиной и волочащиеся за лошадью по земле. Служила для перевозки клади, когда не было средств приобрести телегу, которая часто оказывалась недоступной для крестьянина, т. к. слишком дороги были колеса.
[Закрыть]телеги в хозяйстве не было.
Сломав плетень, вывели лошадь на задворки, пошли прямиком к лесу, проминая полозьями глубокие следы в траве. На опушке отец отпрукал коня, оглянулся назад. Мать, тоже поворотясь к покинутой деревне, мелко и быстро крестилась, невнятно шептала молитву.
Бориско глядел в другую сторону, туда, где над лесом темнел чуть заметный отсюда княжий терем. Там изведал он рабьей доли, и сейчас, вырвавшись на волю, вдыхая полной грудью лесную прохладу, парень с трепетом вспоминал запах плесени, пропитавший насквозь тьму подклети.
