Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 58 страниц)
– Теги! Теги! Теги! – ласково звала старуха, рассыпая зерно. С торжественной важностью через болотце к ней шагали журавли.
– Эй, бабка!
Старуха прикрыла ладонью глаза от солнца, разглядывая подъезжавшего всадника. Журавли застыли, тревожно подняв подрезанные крылья.
– Ты пошто журавлей по–гусиному кличешь?
Старуха разглядела наконец ухмылку, поняла: шутит. А всадник продолжал:
– Ты бы гусей завела. Гусятина слаще журавлятины.
– И–и, касатик, куды нам до гусей. На гусей у нас казны не напасено, вот журавлями и пробавляемся. Мы и на старом месте тоже журавельков держали.
– На каком старом месте?
– А мы, кормилец, из Тверского княжества. Пригнаны мы. И деревня наша прозывается Гнилые Выселки. Значит, выселены мы на это место. Смекаешь?
– Смекаю, баушка. Ты мне лучше скажи, мужики сейчас дома?
– Только што с сенокоса вернулись. Роса–те повысохла, они и пришли.
– Вот и ладно, што пришли.
Всадник поехал в деревню, а старуха принялась манить журавлей. «Видела я его. Где, не припомню, а видела…» – Так раздумывала она, высыпая из передника остатки зерна, и поскорее заковыляла в деревню. Там уже шумел народ.
Окружив всадника, мужики кричали:
– Эй! Мил человек, как тя звать? Уж не Фомой ли?
– Ну да! Фомой!
– Он! Он, братцы! Не признал нас? Не ты ли, сучий сын, нам московские слободы сулил?
– Слободы? – Фома сдвинул шапку на одно ухо, почесал за другим.
– Так неужто это вы, мужики? У кого же вы нынче в кабале?
– У Бренка! У боярина Михайлы сына Андреева. Тож сулился, а сам и закабалил.
– Известно, на боярский двор ворота широки, а обратно узки!
Нарочно расталкивая сразу пугливо притихших мужиков, к Фоме подошел староста, погрозил палкой:
– Прикуси язык! Ты што про боярские ворота ляпнул? Боярина лаять тебе не дам!
– Испужал! – засмеялся Фома. – Аж поджилки затряслись. – И, забыв о старосте, забыв о смущении, снял перед народом шапку.
– Выходит, наврал я вам, мужики, единожды, а ныне приехал вдругорядь и сызнова говорю: верьте мне.
По толпе пошел шум.
– Допрежь слушайте, потом языками чешите. Ведомо ли вам, что Мамай сбирает на нас великую силу?
За мужиков ответил староста:
– Ведомо! Однако ведомо и то, что побил князь Митрий злого Бегича, побьет и Мамая.
Фома хлопнул себя по колену.
– Слушай ты, баран боярский, не стригут тя, дак чего же ты блеять вздумал? Молчи! – Поднялся на стременах. – Слушай, народ! Слушай! Со времен Батыевых не было такой грозы. Окромя Орды, ведет поганый Мамай на нас многие народы, да с Ягайлом он сговорился, да в Каффу фряжские корабли, что ни день, наемников подвозят. Видя то, погнал великий князь бояр своих поднимать княжьи рати по всей Руси от Белого озера до литовского рубежа, а таких, как я, простых воинов, к простым людям послал челом бить, в поход звать. К пятнадцатому дню августа быть воинам в Коломне, там всем ратям сбор.
– Стой! Постой! – возмутился староста. – Как можно холопов в битве переводить, они люди боярские, кабальные.
Фома ответил по привычке:
– Не верещи! Пуп надорвешь! – да тут же себя в мыслях чертыхнул и заговорил торжественно, серьезно: – О кабале Русской земли речь идет, и нет ныне ни боярских людей, ни княжьих, а токмо божьи. Нет сейчас кабальных, подневольных людей, каждый из вас волен голову за Русь положить. Волен!
Громовым раскатом прозвучало последнее слово Фомы. Ждал он отклика, но люди молчали. Оглушило их. Привыкли к кабале, и даже такая воля, воля умереть в битве, казалась необычайной.
Фома взглянул из–под насупленных бровей на молчавших мужиков, взглянул на женщин, стоявших поодаль, согнал хмурь с бровей.
– Бабы, хошь вы поймите! Ныне боярской корысти не повернуть моего слова, ныне говорю правду! На смерть зову мужей и сынов ваших! Плачьте, бабоньки!..
Ратной славой звенит Русская земля. Кони ржут в Москве, трубы трубят в Коломне, бубны гремят в Серпухове, гудит над Великим Новгородом вечевой колокол, гудит вече.
Опершись локтем на перильце, не дойдя трех ступенек до верха степени, Юрий Хромый смотрит на площадь, а сам думает:
«Глаза бы не глядели на бояр. Кольцом вокруг степени стали. Стоят. Все знатнейших родов, все в златотканых поясах, а на площади, куда ни глянь, в толпе брони сверкают. Житьи люди на вече пришли в доспехах, а вокруг них пьяный, купленый люд, кто в чем: иные тоже в шеломах и кольчугах, иные простоволосые и без брони, а иные так и в рубище, но каждый прихватил меч или топор, или, на крайний случай, засапожный нож».
Сверху со степени кричит Михайло Поновляев, зовет драться с поработителями.
Вече угрюмо затихает.
«Знали бояре, что делали. Богатеев, житьих людей подняли да охвостье свое напоили, искать, чай, не пришлось, всегда перед вечем эта рвань вокруг боярских дворов крутится. А ты где был?.. – корит сам себя Юрий. – Не знал, что боярам сильная Москва давно костью поперек горла встала? Не знал, что бояре на сей час грызню бросят и единой стаей на площадь выйдут? Единой стаей, волчьей стаей. И люди не ждали, пришли на вече безоружны, вот и молчит народ. На мечи да топоры с голыми руками не полезешь».
Михайло Поновляев кончил горьким вопросом:
– Или забыл ты о чести, Господин Великий Новгород?
В ответ всплеснулся шум и вновь стих. Михайло швырнул под ноги свою шапку, побрел вниз, а сверху, со степени, к уху Юрия наклонился Василий Данилыч:
– Видал, Гюргий Михалыч, как людишек скрутить можно? Гляди, вече–то, вече не пикнет.
«Нажрался боярин чесноку. Что ни слово – чесночная вонь».
А Василий Данилыч знай долбит свое:
– Ты бы, Юрша, не противился, не шел против бояр. Все одно Мамай Москву срубит под корень, тогда нам воля. Грозных слов от Москвы за шалости ушкуйников мы больше не услышим, и свои людишки присмиреют, забудут на вече кричать.
Юрий не слушал боярского шепота и спорить с Василием Данилычем не хотел: «Не говорить же с ним о Руси. – Иное было в думах: – Вече в боярских руках, и приговора о походе ждать нечего… Как быть? А Василий Данилыч все еще бормочет. О чем?..»
До слуха дошли слова:
– …Довольно, надоело за каждый поход молодецкий перед Москвой вилять да оправдываться, ходили–де молодые люди без вечевого слова, ходили…
Юрий больше не слушал слов боярина Василия. До верха степени три шага. Он и сделал их, оттолкнул кого–то из житьих людей, кричавшего сверху о кознях Москвы, взглянул на народ. Не знал боярин Василий, что сам он словами своими привел Юрия Хромого на верх степени.
– Слушай, Господин Великий Новгород, слушай! – Голос Юрия звенел напряженно. – Коли ничего у нас на вече не выходит, пусть! Вольны мы поднять меч за Русскую землю и без вечевого слова? Вольны! Пойдем без вечевого слова!
Загудела площадь. А Юрий бросал слова, как гудящие удары вечевого колокола:
– Мужи новогородские, не опозорит себя Великий Новгород, в грозный час о Руси не забудет! Пойдем без вечевого слова!
– Пойдем! – отозвалась площадь, глуша крики и ругань боярских приспешников. – Веди, посадник Юрий!
Со степени истошный крик Василия Данилыча:
– Не бывать отныне хромому псу на посадничестве! – крикнул так боярин и рот разинул, удивился, услыхав, как снизу откликнулся старый недруг Онцифор Жабин:
– Долой Юрку с посадничества!
Быстренько решили: Юрия Хромого долой. Решить так просто было: народ уже валил с площади, шумел:
– Правильно сказал Хромый! Аль не вольны мы?
– Пойдем! С Хромым и пойдем!
– Идите! Срамитесь! В бой с хромым воеводой идти – чести не видать!
– Худа в том нет, что хром Юрий. Ярослав Мудрый тоже был хром, а новогородцев водил, и по грамотам его вольность наша живет!
– А бояре–то, бояре! Смех, братцы!
– Ты смейся с оглядкой. Испепелит Мамай Русь, они тебе покажут смех…
Внизу, у степени, Василия Данилыча окружили бояре. Кто ругался, кто ахал, кто самого Василия Данилыча лаял:
– Не сумел ты Юрке глотку заткнуть.
Василий Данилыч устало огрызался. Отстраняя бояр, к нему подошел сын.
– Батюшка!
– Не до тебя, Ванька.
– Я, батюшка, сказать тебе хочу… – Иван набрал воздуху в грудь и словно вниз головой в ледяную воду кинулся: – Я с Юрием Хромым ухожу!
Василий Данилыч охнул, смог выдавить из глотки лишь одно слово:
– Прокляну!
– Не за благословением и пришел!
И торными дорогами, и лесными тропами идут, идут, идут к Москве и Коломне рати. Каждый, кому меч под силу, поднял его. Вся Русь поднялась. А из Орды вести одна грознее другой. Сговорился Мамай с Ягайлой Литовским и Олегом Рязанским в Семенов день [292]292
Семенов день – 1 сентября.
[Закрыть]на берегах Оки сойтись. Есть о чем задуматься. Летят и летят часы, полные дум тревожных. Еще днем терпимо. Днем рати подходят, встречать их надо, кормить, станом ставить, но минует день, стихнет все, а Дмитрий ходит и ходит по горнице. Поскрипывают половицы. Днем их и не услышишь, зато ночью… Так и думы.
Дмитрий перебирает в уме грады, княжества, земли.
«Белозерцы, даром что дальние, а уже здесь. Ярославские, устюжские, ростовские рати тоже подошли. На днях будут князья Лев Курбский и Андрей Кемский с дружинами. Пешее смердье ополчение сходится отовсюду. Сегодня тверскую рать привел Иван Холмский. Знать, кровавый труд походов на Тверь не пропал зря. Правда, князь Михайло сам не пришел, послал племянника. Что ж, беда не велика, обойдемся и без князя Михайлы. Из Новгорода Юрий Хромый с ополчением выходит, семь тысяч обещает привести. Без вечевого слова идут. Необозримые силы собираются на Руси, но… мало, мало их!» – Торопливо вспоминает Дмитрий, откуда еще идут полки, и все то же страшное, короткое слово бьет его: «Мало!»
Как стрела с обратными шипами вонзится в тело и не вырвешь ее, так и слово это: «Мало! Не хватит сил!»
Дмитрий подошел к двери, приоткрыл ее, велел разбудить и привести прискакавшего сегодня из степи Андрюшку Поповича.
Когда Андрей вошел, протирая заспанные глаза, князь встретил его уже на пороге словами:
– Повтори вести!
Явно робея, Андрей переминался и тер глаза, не понимая, зачем князь разбудил его среди ночи и велит повторить уже сказанное, но не спорить же с князем. Кашлянув, он начал:
– По твоему приказу выехали мы, пятьдесят уношей, в степь, там сведали: стоит Мамай на реке Воронеже, и мы силу его объехали за одиннадцать ден, а на двенадцатый стражи царевы меня поймали и пред царем поставили, и царь спрашивал меня… – Андрей замолк.
– Говори! – голос князя глухой, тревожный. Андрюшка вздохнул.
– Спрашивал меня Мамай: «Ведомо ль слуге моему, Мите Московскому, что иду я к нему в гости? Может ли он меня употчевать? Идут со мной двенадцать орд и три царства, а князей со мной тридцать три, опричь литовских, а сил со мной семь сот тысяч и еще три тысячи, а после того числа пришли ко мне великие орды, и тем числа не ведаю».
Сразу, едва замолк Андрей, спросил его Дмитрий Иванович:
– Слушай, Андрюшка, а не приврал тебе царь?
Такого вопроса князь утром не задавал. Андрей начал понимать, зачем князь велел весть повторить.
– Приврал! – убежденно ответил Андрей.
– На много ли?
– Раза в два.
Князь нахмурился, бороду в кулак забрал, думал и думал, забыл об Андрее, тот начал уж покашливать. Наконец Дмитрий Иванович услыхал, оставил свою бороду, выпрямился, проговорил совсем глухо, почти шепотом:
– Ты иди, Андрюша.
Закрылась за гонцом дверь. Дмитрий снова заходил из угла в угол, думал все то же: «Не хватит русских сил! Не хватит!» – Так и бродил всю ночь, а едва забрезжил рассвет, велел седлать коня. Старая, с детства оставшаяся привычка погнала его в Троицу, но там перед кельей Сергия, когда вдохнул он запах ладана и сухих трав, кольнула мысль: «Зря ехал! Мало что видно из этой лесной глуши».
Но Сергий, выйдя навстречу князю, сразу ошеломил его:
– Львиное естество в тебе, княже.
– Почему львиное, отче?
– Не читаешь ты книг, Митя. Кабы ты «Физиолог» [293]293
«Физиолог» – сборник коротких повестей о реальных и фантастических свойствах животных. Возник во II—III веках нашей эры, вероятно, в Александрии. Славянские переводы «Физиолога» известны на Руси с древнейших времен. В «Физиологе» утверждается, что лев якобы спит с открытыми глазами, поэтому в средневековом искусстве лев часто уподоблялся недреманному стражу.
[Закрыть]прочел, знал бы, что лев – страж, лев спит, а очи его открыты. Тако и ты стражем Русской земли стал и спать бросил и нынче не спал.
Дмитрий не понял, спрашивает или утверждает Сергий, растерянно прошептал:
– Вижу, отче, сызнова вижу, провидец ты! Так говорят, так и…
Сергий не дал ему докончить:
– Гляди, как все складывается. Ты меня провидцем назвал. Самое время теперь победу над поганым Мамаем предсказать.
Взгляд Сергия посуровел.
– Не хочу того. Знал я, что покой ты потерял, что ночи не спишь. Брат твой Владимир был, сказывал. Гляжу, а веки у тебя натруженные, красные, велика ли хитрость догадаться, что и нынче ты глаз не сомкнул? А ты сразу «провидец». – В голосе Сергия прозвучал упрек. – Говори, сомнения одолели?
– Одолели.
– То благо. Только труса сомнение повернет вспять, а храбрый лишь зорче будет.
Хотел ободрить Дмитрия Ивановича Сергий, но слова его упали, как зерна на камень. Слишком наболело у Дмитрия, слишком страшной была тяжесть.
– Отче, сил у Мамая вдвое больше собирается, а если не успеть ударить, подойдут к нему Ягайло и Олег Рязанский, втрое больше сил у врагов будет. Не устоим мы, что тогда? Что с Русью будет? Отче, другим пророчишь, не оставь и меня, открой грядущее.
– Никому я не пророчу, Митя, и грядущее мне не ведомо. Рады люди в каждом моем слове пророчество видеть, вот и плетут. Тебе то зазорно.
Дмитрий опустился на лавку, поник головой.
– На каждый наш меч три вражьих! Три!
– Тогда пошли к Мамаю посла, проси мира, время еще есть.
Дмитрий вскочил.
– Не хочу! Не могу!
– Ты о Руси подумай.
– И Русь больше не может!
– Вот ты и сам рассудил. Любого смерда спроси, и он то же скажет: «Не хочу! Не могу!» – Сергий, помолчав, добавил: – И я так же думаю. А мечи что считать, меч в руке страшен. Ты смердов поднял, вот и подойди к любому, разогни руку, взгляни. В кровавых мозолях руки у русских людей, непосильное тягло тянут мужики. Да что о том толковать, дани для Орды не кто иной – ты с людей берешь, знаешь.
Живая боль была в словах Сергия. Глубоко запавшими глазами вглядывался он в лицо князя, по которому, как тени от туч над полями, пробегали сумраки мыслей, сомнений, тревог.
Встретясь со взглядом его, Дмитрий невольно подумал:
«Знает горе людское Сергий». – Вспомнилась грызня вокруг митрополичьего престола. – «В народе говорят: «Поповские руки загребущие», а этот и на духовных не похож: как раньше, так и теперь одет в латаную холщовую ряску, а мог бы в митрополичьей мантии ходить».
А Сергий твердил:
– Не считай вражьи мечи! Не считай! В сердца людей смотри, а мечи – железо мертвое!
– Как не считать? Железом этим живые сердца пронзают.
– Пронзают, княже! Но много ныне на Руси сердец, готовых, не дрогнув, удар железа встретить. Вот они, смотри…
Сергий вышел в сени, сквозь полуоткрытую дверь слышен был его негромкий оклик:
– Братия, Пересвет, Ослябя, войдите.
Вошли два монаха. Поклонившись князю, они так и остались стоять, немного пригнувшись. Низкий потолок кельи мешал им выпрямиться во весь рост. Взглянув на их черные монашеские одежды, Дмитрий и сам не заметил, как покачал головой. Укоризненно? Да, укоризненно. Глазами воина глядел на богатырей князь, и видеть их в смиренной одежде иноков было ему противно.
«Как Сергий на отца духовного не похож, так и эти двое будто только нарядились монахами. На таких плечах не рясе, панцирю лежать».
– Их отпускаю с тобой, княже господине, в битву. Скажите, братия, как, пойдете?
– Как условлено, – прогудел Пересвет, – схиму [294]294
Схима – высшая монашеская степень, при которой человек полностью отрекался от жизни. При принятии схимы схимников отпевали, как покойников. Чаще всего схима носила условный, формальный характер, т. к. обычно принимали ее только глубокие старики или больные перед самой смертью.
[Закрыть]приняв.
– Схиму? – Дмитрий содрогнулся. – Нельзя так, отец Сергий, нельзя таких богатырей в гроб положить и отпеть, как покойников. Нельзя совсем отречь их от жизни, ведь не старцы они, не при смерти, им жить да жить…
Не дрогнул голос, ничто не дрогнуло в лице Сергия, когда отвечал он князю:
– На смерть идут Пересвет и Ослябя. Ни шеломов, ни доспехов не наденут они в битву. Какими перед тобой стоят, такими и в сече будут.
– Зачем? – Дмитрий схватил Сергия за руку. – Зачем так?! Клобуки [295]295
Клобук – головной убор монахов в виде заостренного кверху колпака с покрывалом, падающим на плечи.
[Закрыть]и поверх шеломов надеть можно.
– Так надо! Пусть видят люди пример бесстрашия. – Сергий говорил твердо, убежденно, страстно. – Нужен пример! Не только ты, господине, но и последний отрок в полках твоих знает: великой крови течь суждено, и нужно, чтоб сердца людские от ужаса не содрогнулись, чтоб каждый готов был принять в сердце удар железа ордынского. За Русь! За Русь!
Переплелись в словах Сергия скорбь с радостью свершения того, чего всю жизнь ждал.
– Нет иного пути! – повторял он. – Только мечом поразит народ иго!
Настал час для Сергия Радонежского, когда слово его мечом стало.
– Пора!
Семен встал. Настя кинулась к нему, уронила плат с головы, прильнула щекой к холодной стали панциря на груди у Семена. Он осторожно гладил ее волосы, целовал их. Все те же они, как и смолоду были, – густые, пушистые, цвета мытого льна, только кое–где серебристые паутинки в них запутались.
«Настя! Настя! Любимая! – Семен ласково поднял ее лицо. – И слезинки знакомые на ресницах». – Жадно поцеловал, оторвался с трудом, с болью, и также с болью сказал:
– Сына благослови.
Настя побелела. Надо бы закричать, а она только губу прикусила. Качнулась… Ваня подхватил ее.
– Матушка, нельзя так. Матушка, все ладно будет.
А в другом углу к Аленке наклонился Фома. Он, как обычно, уходил в поход из дома Мелика, оставляя Аленку с Настей.
– Ну, Аленушка, прощай!
Девушка, как осинка, затрепетала.
– Не надо так, не говори «прощай». Не могу я так.
– Ну, ну, ладно. Гляди, вон Настя с сыном прощается, смотреть на них больно, а ты…
– А я с отцом!
– С отцом?
Дрогнули косматые брови Фомы. Кто бы мог подумать, что Фома, привыкший медвежьим рыком перекликать грохот битвы, может вложить в слова такую сокровенную нежность:
– Доченька моя названная…
Давясь слезами, Аленка прошептала:
– Нет, родимая!
Фома шмыгнул, неумело ладонью вытер глаза.
– Родимая, Аленушка! – Потом выпрямился, взглянул на Семена.
– Пора?
– Пора!
Настя оторвалась от Ванюшки, первой пошла к выходу, чтоб там на дворе взять под уздцы Семенова коня, проводить мужа в поход, как жене воина пристойно.
Пропустив отца и Фому вперед, Ваня замешкался в сенях, оглянулся, одно слово промолвил:
– Аленушка!
Девушка поняла все, что хотел сказать он. Давно знала, как глядит на нее Ваня, давно поняла, с чего робеть перед ней стал, но по–девичьи делала вид, что невдомек ей. Ждала – скажет. Вот и сказал, в одно слово вложил и любовь, и боль, и надежду.
– Ванюша!..
Коротким был их первый поцелуй, много горечи было в нем.
– Только вернись! Только вернись! – шептала Аленка, а со двора крик Семена:
– Ванюшка, скоро ты там? Ехать пора!
– Не мешай им, Семен, – тихо сказал Фома…
А время не ждет, в самом деле пора. Торжественный гул колоколов поплыл из Кремля.
Голосом меди звенящей провожала Москва уходивших.
– Пора!..
Осела пыль, поднятая копытами коней; надо идти домой, а Настя как слепая, слезы не каплями падают, а широким потоком заливают глаза и щеки.
– Тетя Настя, тетя Настя! – уговаривала ее Аленка, сама захлебываясь рыданиями.
Фроловскими, Никольскими и Нижними Тимофеевскими [296]296
Тимофеевские ворота – проездная башня Кремля, выводившая на спуск с Красной площади к Москве–реке, поэтому она называется также Нижней. На ее месте построена Константино–Еленинская, или Пыточная, башня. Это первая башня вверх к Красной площади от угловой, стоящей у Москворецкого моста. Позднее ворота были заложены.
[Закрыть]воротами полки уходили из Кремля.
Пожухла от пыли темная листва придорожных дубов. На дороге бесконечный поток: рати, полки конные, пешие. Над ними пестрота стягов, изменчивый, подвижный лес копий. Сквозь пыль – блеск богатых доспехов и плохо соскобленная ржавчина на хрящовых [297]297
Хрящовая кольчуга – доспех грубой работы из крупных неровных колец.
[Закрыть]кольчугах смердов. Но не все спешат к Коломне. Словно боясь, что и их унесет поток, подались в сторону с дороги, спешились в придорожном дубнячке всадники. Все они воины как воины, а впереди стоит какой–то плюгавый, низкорослый в боярском лазоревом кафтане. Острый взгляд его под припухшими, сонными веками перебегает со стяга на стяг: то ли стяги боярин считает, то ли ищет чего–то. Когда от речки Коломенки показался громадный темно–красного бархата стяг с огромным образом Спаса, боярин понял: великокняжеский. Скинул шапку. Рыская глазами по рядам, искал он Дмитрия Ивановича, но князя под стягом не было. Боярин тянул шею, глядел. Нет! А тут нежданно окрик:
– Чьи такие, люди добрые?
Повернулся на голос, обомлел. Белый конь, на нем всадник в темном шлеме. По струям булата золотая чеканка. Широкая грудь покрыта коробчатым панцирем в узоре золоченых колец. Заикаясь, боярин еле вымолвил:
– Князь, Дмитрий Иванович?
Подъехавший вместе с Дмитрием боярин Бренко засмеялся:
– Не признал? Князь это, князь, не сомневайся.
Боярин поклонился.
– О здравии твоем, княже, сведать велел великий князь Рязанский Олег Иванович.
Бренко, точно пакости какой отведал, скривил губы, на язык просилось срамное слово, но посмотрел на Дмитрия – и рта не раскрыл. У князя только бровь чуть дрогнула, когда ровным голосом отвечал он послу предателя:
– Благодари князя Олега, боярин. Как звать тебя, скажи, а то так негоже.
– Епишкой.
– А прозвище как твое, боярин Епифан?
– Кореевым люди зовут.
Бровь Дмитрия опять прыгнула вверх. «Худая у ворогов разведка! Вот спросить сейчас боярина, как он от Олега к Мамаю и Ягайле ездил, сговор учинил в Семенов день на Оке сойтись, небось, побелел бы. Но нельзя. Если Епифан Кореев сюда приехал, значит, не ведают вороги, что нам о их сговоре известно, ну и пусть не ведают». – Так подумалось, а сказал Дмитрий просто:
– Что еще велел передать князь Олег?
– Велел Олег Иванович сказать: Мамай идет со всем царством в мою землю Рязанскую и на тебя, князь Дмитрий Иванович. Да ведомо тебе будет, что и князь Литовский Ягайло идет на нас со всей силой своей.
– Благодари Олега Ивановича за дружбу и заботу, только сведал он о том позднее нашего, мы вон навстречу гостям спешим. – Боярин Епифан не понял насмешки. Уверенный в своей хитрости, он чужой ум проглядел.
– Вижу, многие, великие рати ведешь, княже господине.
Дмитрий засмеялся простодушно:
– Полно, боярин, много ли ты видишь. Тремя дорогами идем мы, ибо одна дорога ратей не вместила. Белозерские князи со товарищи идут дорогой Болвановской, Серпуховекий князь Брашевской дорогой рати повел, а я с полками вышел из Москвы прямо на Котлы, да и в Коломне рати собрались, ну и Андрей Ольгердович со псковичами подходит, новогородские мужи нас настигают…
Бренко, вынув ногу из стремени, давно толкал Дмитрия, но тот словно и не чуял толчков, простовато улыбался, радушно звал Епифана отдохнуть в Коломне, рати поглядеть, но боярин вдруг заспешил:
– Прости, Дмитрий Иванович, недосуг мне.
– Ну, если недосуг, неволить грех. Прощай, боярин.
Едва рязанцы отъехали, Дмитрий повернулся к Бренку.
– Ты, боярин, с чего это конскую повадку перенял? Почто лягался?
– Зачем ворогу рассказал о силах наших?
– С умыслом. Иль ты Олега не знаешь? Эта лисица рязанская и с Мамаем сговорилась и на всякий случай передо мной очистилась, значит, Мамай его и не дождаться может, выжидать будет Олег, а Епифан приедет, расскажет, – гляди, Олег и совсем хвост подожмет. Нам он не помощник, а теперь и Мамаю наверняка помощи от него не будет.
– Того же Епишку Кореева он к Мамаю погонит с вестью о наших силах.
– А Мамай и без них о том сведал. Едем в Коломну, там Мамаевы послы ждут.
