Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 58 страниц)
Фомкин поход на князя Ивана даром не прошел. Видимо, выпивая, Фома распустил язык, и кое–что дошло до княжьего слуха. Так по крайней мере понял Семен, когда на следующее утро к нему прискакал воин.
– Приказал князь Иван Митрич тебе, сотник Семенко, идти со своей сотней в тыл, стеречь брод на Пьяне–реке!
Прокричал это гонец единым духом, как велено было, а потом, наклонясь с седла, шепнул от себя:
– Ты, Семен Михайлович, поберегись, за што, про што – не ведаю, а только князь на тебя гневается.
– Спасибо на добром слове, – откликнулся Семен и сурово приказал своим:
– Собирайтесь не мешкая!
В этот день, второго августа 1377 (6885) года шумно было в Запьянье, и никто – ни хмельной князь Иван, вышедший, покачиваясь, из шатра, чтоб ехать на охоту, ни Семен Мелик, хмуро следивший за тем, как его воины на берегу Пьяны огораживали стан телегами, – никто не знал, что те самые мордовские князья, которые еще недавно клялись, будто царевич Арапша стоит на Волчьих водах, сейчас с пяти сторон подводили к русскому стану орды Арабшаха.
Увидев, что Карп Олексин пошел с топором к лесу, Семен окликнул его:
– Ты куда?
– Кольев нарубить.
– Зачем?
– Надолбы сделать. Перед телегами надолбы – дюже складно будет.
– Не надо.
– Да почему, Семен Михайлович?
– Конечно, татары навряд сюда сунутся, стоять нам в битве без дела, а вдруг… – Семен говорил с затаенной тревогой, – а вдруг свои на наши надолбы напорются.
– Что ты, что ты, Семен Михайлович, – Карп вытер рукавом сразу взмокший лоб, – ты, значит, думаешь, что наши от татар за Пьяну побегут?
Семен молчал, он стоял, вытянув шею, жадно вслушиваясь. Издали донеслись слабые разрозненные крики, потом, ширясь, они слились в вопль, от которого у Карпа мороз подрал по коже. Без приказа воины бежали за телеги, садились на коней, лишь Семен стоял, не шелохнувшись, на пригорке, зорко следя за окоемом. Над степью, над перелесками опрокинулось августовское небо – чистое, синее в высоте, а у земли чуть подернутое колеблющейся от зноя мглой. В пяти местах лиловатое марево пожелтело, замутилось. Семен посмотрел на своих. «Готовы? Вовремя! С пяти сторон ударили на нас поганые».
Пыльные столпы расширились, слились в тяжелую мутную тучу.
«Значит, нигде супостатов не остановили, значит, с пяти сторон они пронзили русский стан и сейчас бьются по всему полю».
Чуял Семен недоброе, но такой страшной беды и он не ждал. Воины глядели на Семена. Он неторопливо пошел к коню, так же неторопливо сказал:
– Помните, ребята, ныне наша честь в том, чтоб брод удержать. Нужно будет, здесь и помрем.
Игнатий Кремень возразил негромко:
– Ладно ли так будет, Семен? Там наши бьются, а мы здесь, за телегами.
– Будем держать брод. Аль не слышал? Битва от нас не уйдет, маленько подожди.
Действительно, шум битвы явно катился к Пьяне.
– Бегут наши!
– Бегут!
– Хошь бы добежали!
Сбоку из–за осинника вынырнули всадники. С первого взгляда все поняли: «Вороги!»
Ордынцы мчались на сотню Мелика. Сколько их? Не сочтешь: задние тонут в клубах сухой пыли.
Прыснули стрелы. Забились подбитые лошади. Враги, не принимая боя, шарахнулись в сторону.
Едва скрылись вражьи конники, из осинника хлынули толпы наших.
Семен, нахмурясь, смотрел, отмечая про себя: «Безоружны! В крови! Много и без доспехов. Все растеряли…»
В глаза людям лучше и не смотреть: безумные. И слов нет, один рев звериный.
– Вот оно, похмелье! – сквозь зубы ворчал Семен, глядя на закипевшую Пьяну. Брод не вмещал всех беглецов, люди сваливались в омут, барахтались, топили друг друга.
Из пыльного марева опять показались татары. Семен только глазом повел на своих. Над ухом поскрипывала натягиваемая тетива. Семен, прищурясь, вел острием стрелы за ордынцем в вороненой кульчуге. Враг близился, хотелось разжать пальцы, отпустить стрелу, но нет, нельзя, рано: кольчугу не пробьешь… Лицо врага тоже закрыто кольчужной сеткой, только глаза сверкают. Конечно, можно ударить в глаз. Нельзя! Глядя на сотника, воины тоже пустят стрелы и кольчуг не пробьют. А в глаз? Не у каждого такие послушные стрелы, как у Семена.
Мелик ждал. Наконец понял: «Пора!» – Попрыск сотни стрел, и опять вздыбились татарские лошади, повалились люди.
Снова ордынцы не приняли боя и, затаптывая своих и чужих, помчались назад.
Уже не только из осинника, отовсюду бежали русские воины. Толпа заполнила весь берег, сгрудилась у телег, взревела.
– Стой! Стой! Куда!
Крика Семена никто не слышал. Беглецы опрокинули строй Семеновой сотни. С обрыва полетели телеги, калеча людей.
Оглушенный, выбитый из седла, Семен опускался в глубину. Спасибо, нога запуталась в стремени, и конь выволок его на берег. Рядом оказались Фома и Игнатий Кремень. Взвалив Семена себе на спину, Фома потащил его в гору, сзади подталкивал Кремень. Наверху, опустив Семена на траву, Фома прильнул ухом к его груди, но где тут услышать биение сердца в аду кромешном. Вокруг ругаются, молятся, плачут.
– Ну как? Бьется? – Игнатий так и не дождался ответа на свой вопрос, а увидев, что Семен открыл глаза, сам закричал:
– Жив!
Мелика подняли. Захлебываясь кашлем, отхаркивая воду, он промолвил:
– Собирайте сотню…
За рекою, уже не встречая сопротивления, ордынцы рубили, топтали бегущих. Как во сне, мелькнул перед глазами Игнатия старик–татарин на верблюде, поднявший обе руки к небу, потом по берегу метнулся всадник. Разорванная шелковая рубаха алыми крыльями плеснула у него за плечами, вспененная волна сомкнулась над его головой.
Оттаскивая Семена в лес, подальше от стрел, Игнатий подумал: «Всадник в алой рубахе, ведь это… это князь Иван…» – подумал и забыл. Не до князя было Игнатию.
В Дмитриевские ворота ворвался всадник. Ни шлема на нем, ни кольчуги. Лицо в коросте запекшейся крови.
Сорванным, сиплым голосом он вопил:
– Орда! Орда!
Прогремев по деревянному настилу, рискуя сломать шею, погнал коня вниз, в ворота, выводящие к Волге. На берегу он бросился в первую попавшуюся лодку, рвал и не мог разорвать цепь…
Не успел улечься всполох, поднятый первым беглецом с Пьяны, а следом за ним, чем дальше, тем гуще, в город повалили новые ратники. От них только и слышно было:
– Орда близко! Арапша следом идет!
Крики людей смешались с боем набатного колокола, а на берегу первый беглец все рвал и рвал цепь, измучился, присел на мостки, хотел отдышаться, но взглянул в сторону города и охнул, увидев толпы людей, бегущие к Волге:
– Как мураши из муравейника! А цепь не поддается.
– Стой! Стой! – кричали, завидев его, люди. – Не смей уплывать!
Он весь напружился, вырвал кольцо, прыгнул в лодку.
– Стой!
Всплеск, брызги. В воде мокрая голова с обвисшей бородой и рука, ухватившаяся за цепь. Лодка качнулась, черпнула воду. Другой, такой же мокрый, упал грудью на борт, карабкается в лодку.
Конечно, не все бежали к лодкам. Нашлось немало и таких, кто кричал, что надо идти на стены и угостить с них царевича Арапшу как следует.
Васька Беспутный, известный всему городу еще со времен мора, когда он бесстрашно покойников возил, без шлема и доспеха выскочил к Дмитриевским воротам и, встав коренастым увальнем поперек дороги, заорал на беглецов:
– Куды, окаянные? Куды? Срам! На стены, други! Стены града новы!
Вокруг закрутился людской водоворот.
– Зычно кричит мужик!
– Что его слушать, беспутного!
– Нет, ты послушай: Васька правду бает!
– На стены!
– На стены, нижегородцы!
Из города к воротам бежали бронники, щитники, гончары, всякий иной мастеровой люд, вооруженный кое–как, но на врагов за набеги злой и готовый сесть в осаду. Васька, навалясь плечом, начал закрывать тяжелые башенные ворота. Старый бронный мастер, забравшись на стену, кричал:
– Сюды, братия! Измрем за Новгород Нижний! Не пустим во град ордынских супостатов! Глядите, и князь Дмитрий Костянтинович с нами!
Действительно, конь князя врезался в толпу. Вокруг закричали:
– Слава! Князь Митрий в доспехе, отроки с ним в доспехах тож! Слава!
Князь, привстав на стременах, приказал:
– Отворяй ворота!
Васька протолкнулся к нему.
– Опомнись, княже! Отроков у тя и трех десятков не наберется. Нешто можно на татар с такой силой идти? Погибнешь с честью, но без толку.
Княжий кистень взвился над головой Васьки.
– Ты, голодранец, меня учить! Вор ненадобный! Стервина! Падаль!
Крутился рогатый шар кистеня, Васька невольно пригибался, глядел на князя исподлобья, но ни слова поперек не молвил.
«На смерть человек идет, и корить его в этот час грех…»
Народ поснимал шапки, с криком распахнул ворота.
– Слава Митрию Костянтиновичу!
Князь рванулся вперед, отроки за ним. По толпе шел говор:
– Правда, аль брешут, будто княжич Иван в Пьяне утоп?
– Правда!
– Вот, значит, и князь с горя решил в битве погибнуть.
– Смерти пошел искать.
Кто–то угрюмо заметил:
– Помереть и на стенах недолго, а толку было бы поболе.
– В писании сказано: «Не судите да не судимы будете…»
Лучше бы не слышать Ваське этих слов, увидел он такое, что стало ему не до писания. Обругался черным словом, грозя кулаком вслед князю, взвыл:
– Очи протрите, тетери! Князь Митрий на Московскую дорогу свернул. В Суждаль сбежал князь Митрий!
– В Суждаль? – люди хлынули к воротам. – В самом деле!
– Повернул!
– Бежит!
– Что ж, братцы, ноне будет?
– Ежели князь сбежал, значит, града не отстоять.
– Само собой! Ему виднее.
– Почему князю виднее? – ощерился Васька. Сразу ответило несколько голосов:
– Знамо, виднее: он князь, воин.
– Што мы в битвах понимаем.
– Не воины мы, мастеровщина…
Со стены двухпалый свист:
– Эй, православные! Коли так, идем палаты княжьи грабить, княжьи меды пить! Нешто можно добро царевичу Арапше оставлять!
Дрогнула, распалась толпа, валом покатилась к княжеским палатам.
В полураскрытых воротах остался стоять один Васька Беспутный. Спускаясь со стены, его заметил старик бронник.
– Иди отселе, Вася, иди. Не ладно тут стоять, того гляди ордынцы нагрянут.
– Дед, за што он меня эдак при всем народе? Чумных мертвяков возить – Васька. Купецкие корабли грузить, хребет ломать – Васька. А ноне… сам бежит, а меня: «Голодранец, вор!» Да будь я вором, не быть бы мне голодранцем.
– Ладно, Вася, стерпи. Иди, иди из ворот.
Васька понуро побрел за стариком, поравнявшись с княжьим теремом, он, не задумываясь, свернул в ворота. У погреба шумная ватага встретила Ваську веселым гомоном.
– Эй, Вася, бери чарку, цеди!
– Первая чарка колом, вторая соколом!
– Ты в жисть не пивал такого меда. Княжий!
Но едва Васька поднес чарку ко рту, к нему подскочил пьяный дружок, из таких же грузчиков, как и сам Васька.
– Постой! – вырвал чарку, бросил на землю, пнул лаптем. – Бери ковш!
Полный ковш столетнего меда оглушит хоть кого. Земля и небо завертелись у Васьки перед глазами, но на ногах он все же устоял, по стенке пошел к воротам, зацепился ногой за древко медвежьей рогатины, [279]279
Рогатина – тяжелое копье.
[Закрыть]упал, долго возился в куче скарба, выброшенного из разгромленных палат, наконец, порезав руку о лезвие рогатины, немного отрезвел, поднялся.
На стальном наконечнике рогатины тонкая резь. «Вот человек в струпьях живой водой моется, вот он же чистый, а дальше человек с рогатиной стоит против дракона…» – Из отуманенной памяти медленно всплыло сказание о живой воде.
– Так и у меня от слов княжьих душа в струпьях, а воды живой нет, и добыть ее негде… – Васька стиснул древко: – Пусть! Нет живой воды – живая кровь есть.
Вышел на улицу, повернул обратно к воротам. Сперва шел с опаской, сторонясь канавы, потом начал шагать тверже. В воротах стал, оперся на рогатину. В голове прояснило, чередой шли мысли:
«До чего ты дошел, Новый город Нижний! Князь тебя бросил, почтенные люди на ладьях в Городец уплывают. – Посмотрел в сторону Волги. Там на блестящей полосе воды чернели точки лодок. Васька вздохнул. – Один, один Васька Беспутный вышел встречать дракона – поганого царевича Арапшу. Князь меня живого падалью назвал, а я вышел потягаться с тобой, Митрий Костянтинович, потягаться в славе и чести».
Васька услышал, как издалека начал надвигаться гул. Поднял понуренную голову.
«Стонет мать сыра земля! Стонет!..»
Сразу весь подобрался, увидев несущихся к воротам ордынцев. Еще было время закрыть ворота, но Васька шагнул вперед, выставил рогатину навстречу врагам, ждал.
Прямо перед острием – широкая лошадиная грудь. Васька дернул рогатину в сторону, стальной наконечник лишь слегка царапнул лошадь и ударил прямо в грудь ордынцу.
Стон опрокинутого врага, мгновение… и Васька тоже рухнул на землю. Он еще был жив, попытался подняться, но удары подков довершили то, что не сумела сделать сразу ордынская сабля.
Закат пламенел не только над Нижним, но и над муромскими лесами. Сюда отошли с Пьяны остатки сотни Семена Мелика. На поляне горели костры, но как не похожи были легкие струйки дыма, бегущие в закатное небо, на черную тучу гари и дыма, накрывшую развалины Нижнего Новгорода. У одного из костров сидел Петруша Чуриков. Охватил он колени руками и молча слушал, как ворчат на него воины:
– Угораздило тебя, Петруха, кашу пересолить.
– Вроде и кашевар справный, а тут – на тебе!
– В глотке дерет.
– Какой леший тебя под локоть толкнул, когда ты кашу солил?
Петруша давно сообразил, как получился пересол. Крупу он засыпал на пятерых, а посолил по привычке на весь десяток. Но сказать об этом, значит, напомнить, что от десятка Игнатия Кремня лишь пять человек осталось.
«Нельзя об этом говорить! Хоть бы уйти куда…»
Но когда к костру подошел Семен Мелик, Петруша и о пересоле забыл. В вечернем сумраке глаз Семена не видно, ввалились, а скулы обтянуло, лицо серое. Тягой легла на Семена беда: из сотни тридцать шесть человек остались на дне Пьяны, погибли, врагов как следует не увидав. Тридцать шесть воинов, друзей, соратников. Ссутулила беда Семена, придавила, только голос, как раньше, спокоен, разве что посуровел малость.
– Игнатий, кто из твоего десятка… – запнулся, – кто из твоих людей в караул пойдет?
Петруша сорвался с места.
– Пошли меня, дядя Игнатий, не в очередь пошли!
– Что ж, коли охота, иди, – согласился Кремень и, пытаясь шуткой смягчить Семенову хмурь, кивнул в сторону Петруши: – Он у нас сегодня в горе: кашу пересолил.
Но Семен не принял шутки, пристальным взглядом смутил Петрушу.
– У тебя в Москве кто остался?
– Мать и сестренка.
– Вот встанешь на засеке, о них и помни. Муромская дорога – прямой путь на Москву. Ты не думай, что ордынцы ушли Нижний зорить, это само собой.
Петруша чувствовал, что краснеет. «Дернул Игнатия черт за язык. Разболтал о пересоле. Вот Семен Михайлович и думает, что я разиня». Поскорее ушел на засеку.
Отсюда, с высоты лесного завала, видны сажен пятьдесят дороги, потом она поворачивает, скрываясь в высоких можжевельниках. Тихо погас закат, седая прядь тумана потянулась через дорогу. Петруша стоял, опершись на щит, позевывал. Только подумалось: «Как тихо в лесу…», а впереди за можжевельниками захрустел песок. Кто–то идет по дороге! Петруша и дышать перестал, осторожно начал вытаскивать лук, а за можжевельниками металл звякнул.
Сердито сморгнув слезу, набежавшую на глаз, Петруша глядел, глядел… «Вороги или свои?»
Над ухом начала чуть слышно гудеть натягиваемая тетива. Лук согнулся. «Вороги или свои?»
Медленно закрутились туманные кудери, в одном месте туман потемнел. Петруша разглядел: «На дороге всадник. Ордынец?»
Прищурясь, прицелился в круглое пятно щита, ждал. Воющий свист татарской стрелы заставил разжать пальцы.
Глухой удар, гортанный вскрик, потонувший в звонком, чуть с дребезжинкой гуле щита, по которому неистово колотил Петруша. Ордынцы кинулись к засеке. Над головой Петруши в ствол ударила сулица.
«Какая сила! А если бы в меня…» – Петруша не успел додумать, враги были под самой засекой. Парнишка схватился за меч. Рядом спокойный голос Семена:
– Зря меч вынул. На засеку им не залезть. Стрелами бей!
И вправду, разве перелезешь через высокий завал. Топорами сделана засека, а поглядеть – кажется: буря прошла, свалила, перемешала стволы, ощетинила вал острыми сучьями. Ордынцы и сами поняли, что на засеку напоролись. Осыпая защитников дождем стрел, они подхватили своих раненых и ушли в туман. Оттуда еще раз, уже не целясь, ударили стрелами. Все затихло, лишь на гребне засеки постанывали те, кто не уберегся от ордынских стрел. Впрочем, стонали не все, трое лежали убитые наповал, четвертый хрипел чуть слышно.
Склонившийся над ним Карп Олексин расстегивал ворот. Сзади подошел Семен, спросил:
– Ну как?
Карп откликнулся негромко:
– Отходит…
День спустя, Хизр, сжимая в кулаке стрелу, пущенную Петрушей, кричал:
– Было! Было! Нукера Газана мальчишка подстрелил, весь десяток назад побежал. Ныне мужики за срубленные деревья спрятались, стрелами пугнули – три сотни побежали. Я вас всех, всех…
К Хизру подошел Арабшах, взял из его рук стрелу, принялся внимательно рассматривать ее.
Хизр выкричался, замолчал, но все еще дышал тяжело, время от времени принимался топать ногами. Арабшах скосил на него глаз, сказал насмешливо:
– На кострище топчешься, все чувяки сажей измазал. Не мужики были в засаде…
– Мужики!
– Посмотри сам. Стрела из трех полос склеена, ее и сырость не покоробит, и солнце не покривит. Таких стрел у мужиков не бывает. Московскую дорогу защищали нукеры Митри–князя. А ты звал меня на Москву, сулил легкую наживу. Вот она, добыча московская – стрела.
Хизр остыл. Качнув головой, не то спросил, не то высказал свои затаенные мысли:
– Не пойдешь ты на Русь, Арабшах.
Арабшах оскалил желтые зубы – не поймешь, смеется оглан или злобится.
– Я пойду на Русь, святой Хизр, пойду! Только не на Москву, а на Рязань…
Бывает так: ударит гром раз, ударит другой, и полетят отголоски над дебрями и полями, над реками и озерами в синюю даль с холма на холм.
Так из сердца в сердце летела по Руси тревога.
Едва успела побуреть и впитаться в пепел Нижнего Новгорода кровь нижегородцев, как «того же лета татарове взяша град Переяславль Рязанский и множество людей побиша, и сам князь Олег едва из рук их убежал исстрелян».
Старики, умудренные опытом, и беспечные юноши, смерды и князья – все на Руси понимали: неспроста эти набеги. Недаром Мамай грозит напомнить Руси нашествие Батыево. Недаром! Еще сейчас ладно, разбушевалась метелями зима, перемела дороги, а лето придет… Не миновать смертной борьбы! Тяжелым, давним недугом было для Руси иго, а ныне старая неутихающая боль до того наболела, что стала нестерпимой. Видел это митрополит Алексий, жадно вглядываясь в посуровевшие лица людей, но, как на грех, своя хворь одолевала. Что такое боль одного человека перед горем и болью народными – песчинка, но на человека песчинка эта камнем наваливается, и под ее мертвой тяжестью иссякают силы медленно, но неудержимо.
Митрополит Алексий с трудом поднял набрякшие веки. За слюдяным окошком дрожит, переливается луч звезды, а в глубине груди, у самого сердца, напряглась, дрожит какая–то жилка.
«Только бы в одночасье не помереть, – думает митрополит, – только бы успеть посох владычный в верные руки передать».
Чуть скрипнула дверь, беззвучно ступая по мягкому половику, вошел послушник.
– Пришел он?
– Пришел, владыко.
– Пусть войдет.
– Нельзя ему к тебе войти, холодный он, в бороде снегу набилось, долго ли тебе застудиться…
Митрополит откинулся на подушки.
– Пусть войдет, какой есть, мне медлить недосуг. Мудрецы! Ухожу я туда, где «несть болезней и воздыхания», а вы тревожитесь, чтоб не застудить меня.
Послушник хотел возразить, но из сеней раздался голос:
– Полно, владыко, не от всех болезней помирают. Возраст твой преклонный, как хвори не быть.
– Хворь хвори рознь, – откликнулся Алексий, – не уговаривай меня, отец Сергий, не за тем звал тебя.
Сергий вошел, склонился перед митрополитом, ждал, когда тот благословит. Чуть звякнула цепочка. Сергий удивленно поднял глаза и, увидев в руках у Алексия золотой крест, испуганно отстранился.
– Не надо, владыко! Смолоду не был я златоносцем!
Алексий через силу улыбнулся.
– Не о злате речь. Сим крестом благословляю тебя, быть тебе по моей кончине митрополитом всея Руси.
– В Киеве митрополит Киприан сидит, он не чета мне, муж вельми ученый.
– Чужестранец он, – сказал митрополит и снова поднял крест.
Сергий обеими руками заслонился от креста.
– Не надо, владыко, пощади! Какой из меня митрополит, когда я у себя в Троице братию не осилю. Слабый я пастырь. Не волки, псы растерзают стадо мое.
Алексий обессилел, уронил руку. Росинки холодного пота блестели у него на лбу.
– Прости меня, владыко, пойми: не по силам мне посох владычный. Прости!
Алексий лежал с закрытыми глазами, на лице ни одна морщинка не дрогнет, только губы нет–нет да и прошепчут что–то беззвучно, и так же беззвучно плакал над ним Сергий, поняв, как трудно уйти из жизни человеку накануне того часа, которого всю жизнь ждал, часа смертной борьбы с поработителями. Внезапно митрополит поднялся на локтях, но силы уже оставили его, голова беспомощно запрокинулась. Сергий бросился, поддержал, встретился взглядом. В немощном, чуть слышном шепоте Алексия были для Сергия ясны и сила, и горький упрек:
– Кому отдам посох владычный? Кому? Ты оробел, отказался… смирением своим поступиться не захотел… Князь за попа Митяя просит. Не дам! Не дам ему посох, ибо пройдоха он… Господи, прости мя грешного, в смертный час свой попа обругал…
Алексий заметался, застонал. Сергий, почти припав ухом к его губам, еле понимал обрывки слов:
– …Не дам!.. Нельзя быть… Митяю владыкой…
Голос затих, потом Алексий глубоко вздохнул, глаза его прояснились. Взглянув на Сергия, он прошептал скорбно:
– Кто же ободрит Русь в час битвы? – Лицо митрополита стало строгим, голос чуть окреп: – Ты сам знаешь, с попов цари дани не берут, попы зато о здравии их молятся. Кто же алчность поповскую сломит? Кто народ ободрит, чтоб посмел он меч на Орду поднять…
Сергий выпрямился, ответил без колебаний:
– О том не кручинься. С попами мне не сладить, но, доколе жив буду, с Ордой не смирюсь, не замолкну. Но не во мне и не в попах корень. Народ русский не смирится!
Захлебываясь судорожными вздохами, Алексий повторил:
– Верю! Не смирится! Облегчил ты мне кончину… теперь иди, князя позови…
Сергий вышел, в сенях сказал Дмитрию Ивановичу:
– Владыка тебя зовет…
Едва дверь кельи закрылась за князем, к Сергию рванулся Митяй. Красные, сочные губы его сейчас дрожали и кривились подобострастной улыбкой. Сергий понял: душат попа Митяя и страх и зависть. Сказал просто:
– Не принял я, отче, посоха владычного.
Как не бывало улыбки на губах Митяевых. Поп выпрямился и, снова став статным, принялся оглаживать холеную бороду.
Сергий ушел в отведенную ему келью, открыл требник, но читать не мог. Мучили мысли: «Отказался… Так и надо было,. какой из меня митрополит… Отказался… попу Митяю власть отдал… Беда… Беда…»
Из оцепенения его вывел удар колокола.
«Свершилось». – Сергий поднялся с лавки, закрыл лицо рукой. Крупные слезы смочили ладонь.
Услышав звон колокола, народ сбегался к митрополичьей церкви Чуда архангела Михаила.
– Умер владыка?
– Знать, умер. Слышь, звонят.
– Сейчас узнаем, скажут.
На паперть поднялся архимандрит Чудова монастыря Елисей Чечетка.
Недаром так прозвали архимандрита, ходил он подпрыгивая, по–птичьи, а сейчас и головой вертел так же, поминутно оглядываясь на шагавшего за ним попа Митяя. Оба прошли сквозь толпу, скрылись в алтаре.
– Куда это, братцы, Елисей попа Митяя повел?
– Какой он тебе поп, какой Митяй? Он уже два года, как архимандрит Спасского монастыря, и во монашестве имя ему Михаил.
– Знаем, как он архимандритом стал. До обеда мирянином был, а после обеда его тот же самый Чечетка в монахи постриг и сразу же архимандритом поставил, над монахами начальником, над старцами старейшиной.
– Вестимо, так было, а на поверку – как был попом Митяем, так им и остался.
– Его князь любит.
– Вот то–то и оно. Обошел он князя. Сладкоречив.
– Льстивое слово всякому по нутру, а князю и подавно.
– А Митяй на лесть умелец.
– О себе он много думает. Видал – борода холеная, ряса шелковая.
– На то он и поп. Руки загребущие….
Внезапно разговоры смолкли, потом вся толпа загудела встревоженным ульем. На амвоне стоял Митяй, одетый в митрополичью мантию, на голове белый клобук, а на лице радость. Знал Митяй, что не тот час, чтобы радоваться, но скрыть радость не мог.
