Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 58 страниц)
Звякнув цепью, Иван Вельяминов шевельнулся в телеге, взглянул вокруг и еще ниже опустил голову.
Горько и тошно видеть на Красном крыльце кремлевских палат врага и супостата – князя Дмитрия да дядюшку Тимофея, который, не глядя на обиду рода Вельяминовых, Москве верен остался. Окольничий! Чин свой он заслужил! Вон и здесь, на крыльце, около князя стоит. Но тошнее всего смотреть на дородного, с такой же черной, как у князя, бородой, боярина Михайлу Бренка. Мишка еще щенком был, когда князь его впервые боярином назвал, чтоб Вельяминовых обидеть. Обиды той Иван не забыл до сих пор.
– Слезай, што ли, приехали… на свою погибель, – сказал Некомат, с кряхтеньем вылезая из телеги.
Сверху донесся голос Дмитрия:
– В подклеть их!
Владимир Андреевич повторил воинам стражи:
– В подклеть, в подклеть душегубов. Не мешкайте, ведите их.
Едва за узниками захлопнулась дверь, как Иван, ощупью найдя Некомата, толкнул его и зашептал:
– Молчи! Пытать будут, молчи!
– А про корешки скажем: «Мамай принудил», – прошелестел чуть слышный ответ.
– Само собой принудил!
Некомат почему–то догадался, что Ванька торопливо кивает головой. Так оно и было. Когда распахнулась дверь и в темноту упал свет факелов, Некомат разглядел последний кивок Ивана, но тут же забыл о нем, уставившись на княжьих слуг, угрюмые лица которых не сулили доброго.
Иван через голову Некомата, через головы слуг смотрел на князя и бояр, но ничего, кроме трех ненавистных ему лиц, не видел.
«Вон они: князь Дмитрий, Тимофей, Бренко…» – Остальные лица сливались. Даже князь Владимир, тоже враг лютый, захвативший их в Серпухове, привезший в Москву, даже он, исчез куда–то в темноте подклети. Забыл о нем Иван. А надо было помнить. Из темноты послышался голос Владимира:
– Тащите сани, ребята, сюда тащите.
В свете факелов показался Владимир, следом за ним из какого–то дальнего закоулка подклети слуги волокли розвальни.
Иван до хруста стиснул зубы, а они все равно стучат. Застучат!
Балагуря о том, что вот, дескать, и летом саночки пригодились, слуги сорвали с Некомата рубаху, бросили старика в сани. Ременные петли перехватили ему кисти рук, ноги у щиколоток. Сразу вздулись жилы. Некомат дергался, пытался встать. Куда там! Его быстро привязали к саням, повис он распластанный, как лягушка, с растянутыми руками и ногами. Увидев подходившего с кнутом палача, завопил:
– Ой! Не надо! Не надо! Винюсь! Принудил меня поганый Мамай! Принудил!
Свистнул кнут. Некомат завыл без слов. Все смотрели, как дергается под ударами кнута его спина, и только Иван Вельяминов, забыв о Некомате, видел, холодея от страха, как с каждым свистом кнута все больше звереет лицо палача.
«Что ж будет, когда до меня очередь дойдет?»
После удара палач приговаривал:
– Кайся! Рассказывай, собака!
Некомат голосил одно и то же:
– Мамай, Мамай принудил!
Палач ударил без пощады. Брызнула кровь. Некомат взвизгнул, закричал:
– Ванька Вельяминов в Серпухове душегубство затеял! Не я! Не я! В Москве я князю повиниться хотел.
Иван отпрянул прочь, ударился затылком в осклизлую стену и, словно толкнула его стена, бросился к саням.
– Врешь, змий ползучий! Врешь! Не ты ли мне присоветовал в Тверь бежать?
– Я… – Некомат оглянулся через плечо, всхлипнул, забормотал трясущимися губами: – Княже, Митрий Иванович, ты сам посуди: Ванькин батька боярин Василий взял у меня большие деньги под кабальную запись. Будь Ванька тысяцким, он бы казны сыскал и долг с лихвой заплатил, но ты, княже, решил, что Ваньке тысяцким не бывать, а мне каково? Плакали мои денежки! Князь Михайло Тверской обещал дать Ваньке чин тысяцкого, как же Ваньку было в Тверь не спровадить? Не пропадать же деньгам! – Некомат и всхлипывать забыл, речь шла о корысти.
Иван опустился на край саней, молчал, закрыв лицо руками, а старик сыпал и сыпал скороговоркой, в который раз повторяя:
– Виноват перед тобой, княже, но, сам посуди, не пропадать же казне, а наше дело купецкое…
– Конечно, купец, конечно, казне пропадать нельзя!
Иван не понял зловещего смысла в словах Дмитрия Ивановича, сорвался с места, загремев цепями, упал перед князем на колени:
– Дмитрий Иванович, волен ты надо мной, но выслушай, выслушай! Не всю правду сказал тебе Некомат. Врет он, сучий сын, в главном. Не с меня он на воровство пошел. Не ты ли, купец, князя Михайлу предупредил, что Дмитрий Иванович его изловить задумал, когда он с царским ярлыком на великое княжение шел? Не ты? И кольца с перстов князя Михайлы не ты за это выманил? Иль тож я повинен, что ты к Ольгерду ездил, Мамаево слово ему сказать, в поход на Москву его звал, да чтоб Ольгерду способнее было на Русь идти, чтоб рыцари на него с тыла не наседали, ты в Каффу ушел и оттуда Мамаево слово папе Римскому послал. Али я виновен, что в той же Каффе ты, Некомат, художника Феофана Грека ограбил, он тебе все достояние свое отдал, лишь бы ты о кознях Мамаевых Дмитрия Ивановича предупредил. Не с меня ты на воровство пошел! Не с меня! – Иван полз на коленях за отступавшим от него князем, молил: – Верь мне, княже!
– Веры ты не заслужил, Иван, – сурово откликнулся Дмитрий Иванович, – но слова твои можно проверить: Феофан в Москве. Брат, – обратился Дмитрий к Владимиру Андреевичу, – Феофан сейчас твой терем расписывает, так тебе за ним и идти.
Владимир в ответ негромко:
– Ой, Митя, лучше бы Феофана сюда не звать. Человеколюбец он, а здесь допрос, пытка.
Дмитрий не задумался, не колебнулся, ответил с ясной твердостью:
– Потому и зову Феофана, что человеколюбец он и понять должен, что кровь погибших в Ольгердово нашествие, что муки плененных Ольгердом на совести у Некомата. Иди, Володя, не сомневайся, а мы тут пока обрядим Некомата, негоже ему перед Феофаном без рубахи стоять…
Феофан сразу узнал Некомата, а услыхав о предательстве, тяжело задышал.
– Купец, купец, ведь ты в Каффе своими глазами видел долю русских людей! Или сердце у тебя лохматое? Или вовсе нет его? Как же ты, москвич, братьев своих не пожалел?
Разве мог понять Некомат слова Феофана? Выплюнув матерное ругательство, ответил бесстыже:
– С чего ты, Феофан, взял, что я москвич? И родился я в Каффе, и отец у меня византиец, только мать русская. Что мне до Москвы!
– Складно получается у тебя, купец. Русь предать тебе легко: отец у тебя грек. А, подвернись случай, ты и Византию так же предашь, ибо мать у тебя не гречанка. Выходит, мошна с казной – тебе и мать и отец, и Русь и Византия!
Как камни из пращи, летели слова Феофана. Вдруг он схватился рукой за горло, сказал побелевшими губами:
– Отпусти меня, княже, тяжко мне…
– Иди, мастер, спасибо.
Едва за Феофаном закрылась дверь, как Вельяминов вцепился в полу кафтана Дмитрия, начал умолять:
– Дмитрий Иванович, не вели меня кнутом бить, я все сказал и Некомата выдал.
Из–за князя выдвинулся побледневший, осунувшийся Тимофей Вельяминов, пнул сапогом Ивана, крикнул:
– Ты, племянничек, купец почище Некомата. И за его, и за свой грех Некоматовой спиной расплатиться норовишь.
Иван, шатаясь, поднялся с колен, загремев железом, поднял над головой кулаки:
– Бейте! Но ты, дядюшка Тимофей, попомни: не век мне сидеть в заточении! Еще придет Мамай на Русь! Тогда, гляди, о своих словах не пожалей!
Тимофей хотел ответить, но Дмитрий сказал первым:
– Ты, Иван, не жди нашествия Мамая. Кнутом бить тебя не буду, но завтра на Кучковом поле и тебе и Некомату головы отрубят.
В подклети все замерли. Князь повернулся, пошел из подклети мимо Тимофея Вельяминова, стоявшего с низко опущенной головой, мимо беззвучно расступившихся бояр. Он еще не успел открыть дверь, как тишину разорвал двухголосый вопль:
– Княже, пощади, помилуй!
Некомат и Иван Вельяминов, путаясь в цепях, ползли на коленях следом. Князь не оглянулся, распахнул дверь.
– Помилуй, кня…
Дверь захлопнулась. Сразу же навстречу Дмитрию шагнул Софоний.
– Осудил лиходеев, Дмитрий Иванович?
– Осудил!
Видел Софоний, как тяжело дышит князь, понимал, что трудно ему, однако спросил:
– На что осудил, Дмитрий Иванович?
– На смерть!
– Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович, опомнись! Нет такого обычая на Руси! По Ярославовой Правде Русь живет, и смертью на Руси не казнят! Я летописец, знаю!
– Загляни в летописи, Софоний, так–таки и не проливали у нас кровь? Я первый?
– Как не проливать! Бывало! Только это разбой, душегубство. Что в народе скажут: «Изменники на князя покусились, он с ними и расправился».
Князь пристально поглядел на Софония, и тот невольно попятился. Но ошибся Софоний, ошибся! Не гнев, а горечь была в глазах Дмитрия.
– О том и я думаю, – сказал он скорбно, – но нельзя ныне жить по законам Ярослава Мудрого! Иные, страшные, лихие времена навалились на Русь, и щадить изменников я не могу. Поверь, не потому, что меня они отравить хотели, решил я их казнить. Русь они предали! В смертной борьбе предали родину. Ты понять должен! Не ты ли, головы своей не жалея, деда Микулу из лап Сарыхожи вырвал? Я москвич, ты рязанец, но те двое враги обоим. Враги!
Софоний стоял потупясь.
– Враги! Понял я, княже. Прости.
На следующий день упали головы предателей. Софоний шел с Кучкова поля в гуще народа, жадно вслушивался. Повсюду говорили одно:
– И тот и другой – Иуды. Жалеть их нечего.
– Лиходеям и смерть лихая.
– А жутко было, как Ивану голову срубили, а Некомат вопить и пятиться начал.
– А нам каково? У меня Ольгерд жену увел.
– У меня сына убил.
– А я так думаю, что сие не казнь была, а Русь битву с Ордой начала. Правильно говорю?
Софоний откликнулся:
– Правильно!
А сам думал: «Вот я, грамотей, летописец, князя укорял, а простые люди, кто, от себя отрывая последнее, Орде дани платят, кому в битве стоять, проще меня все поняли. Народ, народ, в простоте своей ты и мудрых мудрее».
Осенний вечер, ранний вечер. В этот час Москву окутали серые сумерки, стихали ремесленные слободы, слышнее шелестел дождь в отяжелевших листьях. От самой слободы мастера Демьяна князь Дмитрий ехал молча, и так же молча ехали за ним спутники. Веселиться не с чего. Как ни старается Демьян, а железа добывает мало! Из других слобод такие же вести. Да еще дивятся: «Пошто столько железа?» А того невдомек, что все, какие ни есть в Москве, кузницы оружие сейчас куют. На Неглинном Верху уже из старья мечи перековывать стали.
Остановив коня у крайней избы слободы, князь приказал тиуну:
– Сходи, глянь, что лучный мастер делает.
Тиун соскочил с седла, чавкая сапогами по грязи, пошел к крыльцу. Дождь и дождь, тихий, упорный. На ветках березы, склонившейся через тын, висят прозрачные капли. Капли висят и на собольей оторочке княжеской шапки, и, когда князь нетерпеливо тряхнул головой, они брызнули в стороны.
– Заснули там, что ли?
На крыльце показался тиун, тащил он за шиворот лучного мастера, успев оторвать по целому ворот его косоворотки. Простоволосый, неподпоясанный, в серой от грязи рубахе мастер испуганно посматривал на князя. Тиун слегка толкнул его в затылок и отпустил, уверенный, что мастер упадет перед князем на колени. Лучник проворно сбежал с крыльца, влез босыми ногами в грязь, но на колени не стал, поклонился с достоинством, в пояс.
– Лодырничал? – сердито спросил князь.
– Лодырничал! – медовым голосом подтвердил тиун, а мастер выпрямил согнутую спину и сказал дерзко не дерзко, а хмуро:
– На слуг твоих, княже, у тя управы ищу. Ввалится в избу такой тиун – сразу поперек спины батогом, а другой и вдоль спины повторит, так и дерутся, а што про што – разбираться у них не заведено.
– А почему не работал?
– Ты, Митрий Иванович, сам посуди: лук луку рознь. Палку согнуть каждый сумеет, а что толку. Настоящий боевой лук – клееный. В середине дерево, снаружи сухожилия, изнутри роговые полоски. Так сделаешь – толк будет. За двести шагов доспех пробьешь. Только, вишь, заколодило, осетрового клею нет.
– Куда клей делся?
– А ты, княже, пройди по избам, глянь. По всей слободе луки ладят. Исстари заведено работать от зари до зари, а нынче при лучине работаем, таково тяжко нам достается.
– Не виляй! Почему осетрового клею не стало?
Ребятишки, выглядывавшие из двери, услышав, как сердито говорит князь, попрятались, но мастера князь не смутил.
– Я и не виляю! Дело говорю. Где на такую ораву лучных мастеров осетрового клею напасти?
– А клей из рыбьей чешуи?
– Мы к нему не привышны. Да ты, Митрий Иванович, зря сердце не береди, не кручинься. Зима впереди, за зиму сколько еще мы луков наделаем. Куды спешить?
Дмитрий не ответил. Что тут ответишь? Привыкли москвичи к тому, что татары до Москвы не доходят, привыкли на каменные стены надеяться и твердят: «Куды спешить?» – Молчал князь, молчал и мастер, оба думали об одном, и каждый по–своему. А тут, на беду или на счастье, в конце улицы показался всадник. Не глядя на грязь, гнал он коня без пощады. Подскакал, осадил коня, так что брызги полетели. Задыхаясь, только и мог сказать:
– Из Орды!
Протянул князю измятый свиток. Лучный мастер украдкой с любопытством косился на гонца, вытирал рукавом брызги грязи с лица, а когда перевел взгляд на князя, обомлел.
Гневно сошлись брови князя, пальцы медленно разглаживали свиток, лежавший на колене.
– Слушай, мастер, что пишут мне: «…С той поры, как велением Мамая убили царя, сам он, окаянный Мамай, разгордился, царем себя нарекая, и, гневясь люто за друзей своих, на реке Воже избиенных, начал злой совет творити, князей ордынских звати и рече им: «Пойдем на Русьскую землю и сотворим, якоже при царе Батые было…» Дмитрий чуть приостановился, пристально взглянул на лучного мастера и дочитал последние строки: «Послал нечестивый Мамай много злата и серебра бесерменам и арменам, фрягам, черкасам, ясам и буртасам, дабы рати их понанимать и на Русь двинуть».
Смолк и, как после тяжкой работы, сдвинул шапку на затылок, чтобы пот со лба утереть, уронил грамоту в грязь, не посмотрел даже, знал, что слуги поднимут, глядел на мастера.
– Понял ты, почто луки нужны? А понял, так и сам работай, и другим о том скажи! – Не дожидаясь ответа, хлестнул коня.
Мастер смотрел ему в спину, переступал с ноги на ногу в глубокой грязи, но было ему не до того, чтоб грязь замечать, задуматься пришлось. Так в раздумье и пошел в избу. В сенях, вытирая о рогожу ноги, услышал шепот, через открытую дверь взглянул на сына. «Стоит вихрястый, на готовые луки посматривает, пальцы загибает, будто считает, будто понимает что».
– Ты, Васютка, о чем?
– Я, тятя, про луки. Этот на фрягов, этот на бесермен, а этот на армен, тот в углу на ясов, рядом с ним на черкасов, а у входа на колонке на буртасов. Все!
– Ну вот видишь, как складно получилось, на всех мы с тобой луки припасли.
Покачав головой, мальчик возразил:
– Ты, тятя, об ордынцах забыл, для них ты лука еще не склеил.
«Ишь вихрястый, как повернул», – про себя засмеялся мастер, но вслух ничего не сказал. Поправив в светце лучину, он тяжело опустился на лавку.
«Темно. Лучину поправишь, а все равно темно. И глаза устали… Слезятся. Но вон какие грамоты из Орды шлют…» Вздохнул, взял неоконченный лук, с привычной сноровкой принялся прилаживать роговые пластинки…
Звено к звену ложились события, в разных местах, в разное время, а сцеплялись они в одну цепь. Звенья!
Пурга! Как встретила русские рати на литовском рубеже, так и метет. Рубеж! Горько подумать. Брянщина – исконная русская земля, а лежит за рубежом великого княжества Литовского, и идти по этой земле надо, щитами прикрываясь, копьями щетинясь.
Князь Владимир Андреевич Серпуховский смотрел через Десну на заснеженные стены Трубческа. [291]291
Трубческ – современный город Трубчевск Брянской области.
[Закрыть]Вместе с ним московские, серпуховские, псковские бояре и среди них князь Андрей Ольгердович. Ольгердович! А стоит под московскими стягами, а в Трубческе родной брат его Дмитрий Ольгердович заперся. Умер старый Ольгерд, начался разброд в Литовском княжестве. Начался.
Выше и ниже города, поперек Десны, чернели темные вереницы ратей, там в челе войск шел воевода Боброк, но где он сейчас был, никто не знал. Давно Боброк не гнал вестников.
А град, притихнув, ждал приступа.
«На стенах, наверно, смолу варят». – Так думал князь Владимир, тщетно стараясь разглядеть сквозь пургу дым со стен града.
«Белым–бело над Десной, не то что дым, и град плохо виден».
– Всадник!
Слово это сказал Андрей Ольгердович. Он настороженно вглядывался в белую мглу, щурил глаза, а глубоко в прищуре улыбка спрятана.
«С чего бы? Не с чего улыбаться князю Андрею!»
Но Ольгердович не стал скрывать радости. Подойдя к Владимиру, сказал:
– То брат мой скачет!
«Еще далеко, еще лица не различишь, а Андрей говорит: «Брат!» Значит, знал заранее! Значит, ждал брата! Значит, сговорились они!»
Не мог понять Владимир Андреевич, радоваться или тревожиться от таких мыслей: одолевала тревога.
Всадник между тем приблизился, вот и лицо видно.
«Да! Дмитрий Ольгердович! Он! Как на брата похож, и очи одинаково щурят, и носы у обоих тонкие с горбинкой, и даже светлые бороды одинаково снегом запорошены».
– Володимир Андреевич, будь здрав! Здравствуй, Андрюша! И вы, бояре, здравствуйте!
Дмитрий Ольгердович сорвал шапку, трижды мотнул поклон: князю, брату, боярам и, нахлобучивая ее, сразу о деле заговорил:
– Отъедем на лед, Володимир Андреевич. С глазу на глаз потолковать с тобой надо.
Владимир тронул коня. Позади голоса бояр:
– Обожди, княже, как можно без охраны!
Владимир и ухом не повел. На льду Десны он остановил коня, поджидая отставшего Ольгердовича.
– Говори, князь Дмитрий.
– Ты, Володимир Андреевич, сам знать должен, как у нас в Литве после смерти отца моего дела обернулись. Стол великокняжеский захватил Ягайло, Андрея из Полоцка согнал, а Андрей – ему брат старший. Испил горя Андрюша. Спасибо, псковичи его приняли, а то совсем беда. Нынче беда на мою голову – Ягайло до меня добираться стал, и если ты Трубческ возьмешь, ему это на руку будет, а не возьмешь – все едино рати мои в битвах с тобой лягут, и против Ягайлы я не устою. Наградил меня бог братцем. Вот я и думаю: ты меня побьешь, я тебя побью, а мне все едино худо, и отдал бы я тебе град без боя, кабы знать, что Дмитрий Иванович меня в Москву примет.
Ждал Ольгердович, что ахнет от неожиданности князь Владимир, а он лишь подмигнул понимающе да и спросил:
– Хочешь сидеть князем во граде Переславле?
Пришлось ахнуть Дмитрию Ольгердовичу.
– В Переславле–Залесском?
– Ну да! Ждали мы, что ты на бой с нами не станешь, и на сей случай брат Дмитрий велел тебе Переславль сулить. Собирайся с женой и детьми, с боярами и ратниками. Там под Москвой никто тебя не тронет, конечно, если… если ты из воли Москвы не выйдешь.
Дрогнуло гордое лицо Ольгердовича, затрепетали тонкие ноздри, еле сдержался князь, не всхлипнул:
– Пусть верит мне Дмитрий Иванович! А чтоб знал он верность мою, скажу тебе то, о чем вам на Москве еще неведомо: Мамай ждет лета, чтобы на Русь идти…
– Нам то вестимо!
Ольгердович как будто и не слышал этих слов, продолжал:
– А чтоб вернее Русь разгромить, Мамай в поход Ягайлу позвал…
– Ягайлу?!
Или порыв ветра забил рот Владимира снегом, или тревога сдавила горло, только захлебнулся он, замолчал, а Ольгердович докончил:
– И обещал Ягайло на зов Мамая прийти!
Весной новое звено легло в общую цепь.
Смущенно переступая ногами в растоптанных лаптях, мужик украдкой косился на пол.
«Конешно, ростепель, а все же невежество, наследил в хоромах у князя, натекло с лаптей».
Дмитрий Иванович поднялся с лавки, шагнул к мужику, тяжелый, плечистый. Мужик невольно попятился, но князю было не до мокрых лаптей.
– Ты кто? – спросил он.
– Гонец. Я же тебе о том сразу сказал.
– Откуда?
– Из Рязанской земли. Деревня наша порубежная, на полдень от Рязани, а дальше степь. Узнали мы, что Мамай заповедал улусам своим, дабы ни един земли не пахал, а были бы готовы на русские хлеба. Узнали и раздумались, на миру решили меня к тебе послать. Грамотку пономарь писал, из псалтыря листок вырвал, не обессудь, хартии нам достать было негде, дело наше смердье.
– Почему ко мне пришел? Почему не в Рязань, к своему князю Олегу? Туда ближе.
– Далече от нас до Олега. Продался он Мамаю. Боярина Епифана Кореева к безбожному Мамаю и к нечестивому Ягайле посылал он, чтоб сговориться, чтоб, значит, вместе на Русь идти. Олег, конешно, себя бережет, его татары сколько раз били, а нам, смердам, каково? Улусы ордынские на русские хлебы придут, они не посмотрят, что Олег с ними заодно, нас ограбят, нас в рабство уведут. Олег свою шкуру спасает, а до нашей ему дела нет.
– Или я больше о смердах пекусь? – спросил Дмитрий Иванович.
– Кто тебя знает, княже, мы далече живем, и о том нам не ведомо, но знаем мы, что ты Бегича на Воже разбил, что татар на Русь не пускаешь, заступись и ныне. Вся надежа на рати твои.
– Ратей моих мало. Вон вы в грамоте пишете: «…Со всей степи идут к Мамаю силы». Мало княжеской рати, надо бы ополчение мужицкое поднимать, да кони ваши для битвы не гожи, а в пешей рати что толку, не устоять ей против конных орд.
– Есть толк, княже, в смердьей рати. От даней, от поборов царских обнищали мы. А набеги! Арапша после Пьяны у нас разбойничал, Бегич на Вожу шел – тож грабил, Бегича ты побил – Мамай в отместку Рязанскую землю зорил. Невтерпеж стало. Подними мужиков, княже, крепко будем стоять!
Забыв о недавнем смущении, мужик шагнул вперед, в лаптях хлюпнула вода, но сейчас он даже не заметил этого.
– Да лучше я в битве помру, чем эдак жить!
Не заметил мужик, что за спиной у него отворилась дверь, и замолк, лишь услыхав слова:
– Мечи я привез, Митрий Иванович, от мастера Демьяна. Куды складывать прикажешь? Все подклети забиты.
– Вовремя пришел, Фома, – ответил князь, – дай этому человеку меч.
– Ему? – Фома с сомнением покачал головой. – Смерду булатный меч?
– Булатный! – Мужик, как подкошенный, упал перед князем на колени, стукнул лбом об пол…
Снова заскрипела дверь.
– Здравствуй, Дмитрий Иванович! Фомка, как жив?
– Семка!
– Он самый! Кольчуги я привез, а добыл их откуда, ты, княже, и не поверишь. У Фомкиной тещи в гостях был.
– Ты, Семка, што меня морочишь? Нет у меня тещи!
– Ой ли? А боярыню Паучиху забыл?
– Дак нешто ты у Паучихи кольчуги достал?
– У нее! Крутилась, крутилась она, как лиса, а податься некуда, кузнецы у нее новые, к паучьей хватке непривычные, потому злые. От кузнецов и вызнал, что у нее полны анбары кольчуг для Ягайлы припасены. Пугнул, а боярыня Москвой пугана. Задешево отдала.
