Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 58 страниц)
– Нет, Митя, зря ты уперся на том, чтоб быть Митяю митрополитом. Небось не знаешь, что в народе толкуют.
В глазах Дмитрия сверкнула лукавинка:
– Знаю! Говорят, что я книгам добре не учен, а поп Митяй зело книжен, вот он и обошел мою простоту.
Видя, что Владимир Андреевич от таких слов смутился, Дмитрий решил его доконать:
– Или и ты так же думаешь? А и в самом деле еллинской грамоты я не разумею, да и свои, русские книги читать недосуг.
– Вот это и худо.
Дмитрий только бровями шевельнул. Отвечая на его безмолвный вопрос, Владимир сказал:
– Вычитал я в летописях…
– Что такое?
– Потерпи, скажу. Вот собрались по твоему великокняжескому слову епископы русские ставить Митяя митрополитом. Казалось бы: отцы святые, владыки нездешные, вон что про них в летописях написано. – Владимир вытащил небольшой свиток.
– Нарочно для тебя велел списать, слушай. «В лето 6882 в великое говение, в первую неделю святого поста, преосвященный митрополит Алексий постави епископом Суждалю Дионисия архимандрита Печерского монастыря, мужа тиха, кротка и смиренна, мудра и разумна и изящна в божественном писании…» А вот про Митяя: «Бысть сей Митяй ростом высок, телом немал и плечист. Брада у него плоска и свершенна. На словесы Митяй речист, гласом красен, грамоте горазд, пети горазд, во всех делах поповских изящен и во всем нарочит…» – Владимир Андреевич свернул свиток.
– Не пойму, куда ты клонишь?
– А ты сходи в Чудов монастырь, послушай святых отцов. В летописании сказано: и тот изящен, и другой изящен, а на деле… Говорю, сходи, сам послушай.
Дмитрий поднялся, нахмурясь, ответил:
– И схожу.
– Что ж, пойдем вместе.
В соборе Чудова монастыря шумели, и, когда Владимир Андреевич приоткрыл дверь, никто даже не оглянулся. Схватясь обеими руками за аналой, Митяй кричал:
– Чего ради ты, епископе, придя во град Москву, не просил у меня благословения? Не ведомо ли тебе, кто есмь аз?
Дионисий вскочил, опрокинул кресло. Коломенский епископ Герасим взвыл, креслом попало ему по коленам, но Дионисий того и не заметил и голоса Герасима не слыхал. Подавшись вперед, он кричал:
– Знаю, кто ты есмь! Знаю!
Митяй, не слушая его, надрывался:
– Аз имею власть по всея Руси.
Дионисий хлопнул себя по бокам.
– Слыхали, святые отцы, что поп глаголет? Мы его еще не избрали митрополитом, а он… – Затряс бородой, наступая на Митяя: – Не имеешь ты надо мной власти! – Отбежал на середину собора, стукнул посохом. – Иди сюда! Здесь поклонись мне, моли у меня благословения, ибо аз есмь епископ, ты же поп. – Повернулся к епископам, закричал: – Кто больший есть: епископ ли, поп ли?
Епископы разноголосо зашумели, сгрудились вокруг Дионисия. Расталкивая их, Митяй лез на Дионисия, вопил:
– Ты мя попом нарече, а тебе и попом не бывать! Жди, приеду из Царьграда, жди!..
Ошалев от Митяева вопля, епископы пятились, Митяй схватил Дионисия за грудь, тряс, трещала мантия.
Дионисий в долгу не остался, схватил Митяя за бороду. Вырываясь, Митяй рычал:
– Жди! Своими руками скрижали с твоей мантии спорю! Пономарем сделаю, на колокольню звонить пошлю!
Дионисий с лица побурел, Митяй серым стал, лицо как у трупа. Оба задыхались, оба вцепились так, что и не разнять. Впрочем, епископы их и не разнимали, толкались вокруг, ждали, кто первый начнет потасовку, а Рязанский епископ Афанасий присунулся вплотную, подзадоривал:
– Ткни ему в рыло, святой отец, ткни!
Только непонятно было, кому он советует – Дионисию или Митяю.
Князь Дмитрий не стал ждать, когда владыки друг другу ткнут. Пнув дверь, он вошел в собор. Митяй первый увидел князя в настежь распахнутой двери, отпрянул от Дионисия; тот, не отпуская бороды, дернулся за ним.
– Дионисий! – загремел на него князь.
Епископ отпустил Митяеву бороду, стремительно повернулся, метнул по кругу подолом мантии, заголосил:
– Собрал ты нас, княже, а почто? Не подобает нам ставить митрополита! Была бы нужда – иное дело, а ныне путь к Царьграду есть. Патриарх Царьградский ставить митрополита должен, а не мы! Твоим наущением Елисей Чечетка из попа архимандрита сделал, а ныне, накося, митрополитом его ставь! – Дионисий стучал посохом, наскакивал на князя. – Не будет того! Не лезь в церковные дела, княже, аз говорю тебе, не лезь! Митяя прокляну! Митрополитом ему не быть!.. Сам поеду в Царьград!..
Дмитрий вырвал посох из рук Дионисия, ударил им о каменный пол, сломал:
– Только тебя в Царьграде и недоставало. Не видали там таких мужей, тихих и кротких, мудрых и смиренных. Не пойдешь ты к патриарху, владыко Дионисий! Под стражу беру тебя!
Повернулся к дверям, крикнул:
– Эй! Князь Владимир! Зови владычных отроков. Запереть владыку Дионисия в келье Чудова монастыря.
Остальные епископы после таких слов начали отступать. Князь хмуро обвел их взглядом, приказал:
– Поезжайте по домам, владыки. Не пеняйте на меня, что потревожил вас, в Москву собрав, думал вашим собором митрополита поставить, теперь вижу – надо Митяя к патриарху посылать, так–то крепче будет.
Повернулся, стремительно пошел вон. Только около Успенского собора догнал Владимир Андреевич великого князя.
– Все же Митяя в Царьград пошлешь?
Дмитрий Иванович стал, как на стену наткнулся.
– А кого послать? Каковы святые отцы? Один Матвей Саранский в стороне стоял, этот на царскую замятию в Орде насмотрелся, понимает, но митрополитом его ставить нельзя: в Орде верный человек нужен, а остальные…
– А Митяй чем лучше?
– Митяю верю!
– А почему только ему и веришь?
Дмитрий засмеялся, но взгляд его был не весел.
– Митяя без меня святые отцы загрызут. Потому и верю ему.
В Сарай–Берке у ворот епископского подворья толпились изможденные люди. Грязные отрепья, грязные морщины на старых и молодых лицах. Ордынская Русь, ордынские рабы.
Монах, стоявший у ворот подворья, кричал:
– Не напирайте, православные! Владыка Матвей приехал ныне и сейчас отдохнуть лег. Чай, понимаете, владыка стар, устал с дороги, не пойду его тревожить.
К воротам вышел худой, как кощей, парень, махнул низкий поклон. Кто такой, монаху объяснять не надо. Вон на щеке плохо прикрытые бородой выжжены синеватые завитки арабских букв. Клейменый раб ордынский стоял перед воротами. Вон и на спине сквозь дыры в рубахе видны узкие полосы струпьев. Монах определил без ошибки: «Парень бит плетью два аль три дня назад. Следы свежие, тройными лучами расходятся, значит, бит парень плетью–треххвосткой».
– Пусть так, отец, – начал было парень и тут же зашелся кашлем, схватился за грудь, отхаркнул кровавый сгусток. Повторил: – Пусть так! Мы владыку Матвея не потревожим, пусть другой кто выйдет из тех, кто с ним в Москву ездил. Понимаешь, душа горит! Пусть расскажет, как там дома, на Руси. Я чаю, на сосенках молодые побеги, как зеленые свечки, встали, а в лесах прохлада, не здешнее пекло. Изныла душа по родине! Пойми. – Парень прикрыл глаза заскорузлой ладонью, постоял молча, судорожно стараясь подавить новый приступ кашля, и не сладил, опять заперхал, опять сплюнул кровью, наконец отдышался, сказал тихо, но страстно:
– Пусть выйдет, пусть скажет, мечи на Москве куют ли? Аль забыли о нас и измрем мы в Орде неотмщенные? – С тоской повторил: – Позови, отец, кого–нибудь, кто в Москву ездил.
– Никого звать не надо, – откликнулся монах, – я был на Руси. Стоят, стоят сосны в зеленых свечечках, в лесах прохлада, на полях мужики пашут, ну, а следом за сохой грачи суетятся. Русь…
– В овражках еще снежок лежит?
– Мы уезжали, лежал. Синеватый, крупчатый, рассыпчатый…
В толпе вздыхали. Как шелест, шел шепот:
– Русь! Русь! Родная! Далекая, отнятая…
Парень спросил совсем тихо:
– А мечи? Про мечи скажи…
– Ты бы, парень, помолчал о том, – нахмурился монах, – не дай бог, узнает про то царевич Арапша. Гляди, тогда треххвостка тебе райской лозой покажется. За такие речи в Орде живьем варят. Не бывал я в кузнях, не по чину мне это… нет, не бывал… одно скажу: смрада этого кузнечного на Москве хоть отбавляй, и молоты по наковальням везде стучат, а что куют, про то мне неведомо.
– Может, просто подковки?
– Может, и подковки. – Монах осклабился, уронил словечко как бы невзначай: – На Москве кони на все четыре ноги кованы, с чего бы еще столько подковок ковать, бог весть. – И сразу же зачастил скороговоркой: – Расходитесь, православные, расходитесь. Служба в церкви давно отошла, хозяева вас, небось, ждут. Идите с миром, не гневите хозяев.
Люди побрели прочь, и, когда никого у ворот не осталось, к монаху подошел раб, державшийся до того в стороне.
– Буди, отец, епископа Матвея. Скажи ему: раб мурзы… нет, имени мурзы не назову, боюсь. Скажи владыке просто: раб божий, имя же его неведомо, хочет поведать великую тайну.
Видя, что монах открыл рот, чтоб возразить, раб не по–рабьи властно сказал:
– Буди владыку. Не терпит время!
Много силы вложил человек в эти слова, поверил ему монах, послушно пошел в ворота…
Торопливо окинув взглядом введенного к нему раба, Матвей промолвил:
– Слушаю тебя, чадо.
– Беда, владыко! Ноне после обедни замешкался я у церкви. Вишь, лапти у меня совсем развалились, вот и сидел я, подвязывал их. Тут поп Иван на паперть вышел. Гляжу, к нему двое подошли: старый и молодой. Поп старику кивнул, говорит: «Здрав будь, купец Некомат». – Потом вдругорядь кивнул на молодого и спрашивает: «А это кто таков будет?» – Купец ответил: «Это боярин Вельяминов». – Поп поклонился и говорит: «Здрав будь и ты, боярин Иван сын Васильев». – А боярин ему вместо ответа: «Припас?» – А как же, – это поп ответил, – припас, говорит. – Тогда боярин вытащил из–за пазухи калиту, отдал попу. Слышно было, деньги звякнули, а поп корешок вынул, отдал его Вельяминову, да и скажи такое, что я своим ушам не поверил.
– Что же сказал поп Иван?
– А сказал он: «Ты святого Хизра предупреди: будет корень толочь – пусть ступку тряпицей закроет, чтоб, значит, пылью святой Хизр не надышался, а то помрет в корчах святой Хизр…» – Думай, владыко, русский поп поганого Хизра трижды святым назвал. Выходит, продался поп Иван.
– Похоже на то. Ты про это никому не говори, а я поразмыслю. Иди, чадо…
Когда раб ушел, епископ Матвей закрыл глаза, задумался. Из памяти всплыло узенькое, лисье лицо попа Ивана с редкой бороденкой под всегда сухими губами кривого рта. Серая у попа Ивана бороденка, будто мочалка в мыльной пене. Не в почет пошла ему проседь.
То, что поп трижды Хизра святым величал, мало встревожило епископа Матвея, в другом чуял он недоброе, а в чем – понять не мог.
А недоброе было. На следующий день по Сарай–Берке покатилась весть: Арабшах вечером на пиру кричал, что он и Урус–хана из Хаджитархана выгонит, и на Мамая пойдет. Ну покричал и ладно, не в первый раз оглан о том кричит, но вышло, что в последний. Ночью Арабшах умер в корчах.
На утро хватились, обедню служить, – попа Ивана и след простыл. Епископ приказал:
– Сыскать! – Приказал, сам не веря в то, что найдут.
К обеду в Сарай–Берке новый переполох: святой Хизр исчез. Нукеры весь город обшарили. Куда там! Ищи ветра в поле. Так ни того, ни другого не нашли. По Орде поползли слухи:
– Мамаево то дело… Мамаево…
Тих послеобеденный час теплого августовского дня. С высокого холма русским ратникам были видны в плавном изгибе реки Вожжи [280]280
Река Вожа – правый приток Оки. Битва на Воже произошла 11 августа 1378 года.
[Закрыть]белые громады облаков. Утонули они в реке, замерли, притаились, точно ждут чего–то. Ждут и люди. Есть чего ждать!
Не зря поп Иван корешок припасал. «Арабшах сорвался с цепи повиновения – Арабшах должен умереть!» – Так решил Мамай, так и стало по воле его. Теперь можно было послать мурзу Бегича на Русь.
Спешно собрав московские полки, князь Дмитрий бросился навстречу ордынцам, не дал перейти рубежи, встретил врагов за Окой в Рязанском княжестве. Сошлись рати, стали, четвертый день стоят, а между ними речка Вожа течет.
Но сегодня в полдень приказ князя Дмитрия всколыхнул московские полки. Отошли они от берега, поднялись на кручу: добро пожаловать, гости дорогие, сюда, через Вожу! На правом крыле во главе полков стоял князь Данило Пронский, на левом московский окольничий Тимофей Вельяминов, в середине сам князь Дмитрий.
В мареве нагретого солнцем воздуха дрожат заречные леса. Там мелькают пестрые халаты ордынцев. Все больше их. Двинулась орда! Жди удара!..
Вместе со всеми следит за врагами и Семен Мелик. Необычно бледно и сурово лицо Семена, необычны мысли его. Привык Семен к походам и битвам, привык, уходя, говорить Насте:
– Опять плакала? Аль забыла, что отпела меня? Чего отпетому сделается!..
Так повелось у них, к шутке этой и сам привык, перед битвой хотелось верить, что в бою ему смерть не написана, а в сече рубился бездумно, забыв о примете, и лишь потом вспоминал о Настином измученном лице. Так повелось. Но сегодня, завидев за Вожей всадника в золоченом доспехе, поняв, что сам мурза Бегич выехал к реке и смотрит на строй русских полков, насторожившись, как барс перед прыжком, Семен не мог думать только о битве. Стало понятным то, что всю жизнь вставало между ним и Настей, стала понятна мука Настина, вечная тревога ее. Не о себе думал Семен, о сыне:
«Парню пятнадцать лет, вытянулся он, и силенка появилась. Конечно, в битву ему рано, но разведчиком или гонцом в самый раз быть, и, не распори он намедни ногу, сорвавшись со старой сосны, из–под самой борти, стоял бы Ванюшка над Вожей, пусть не в первых рядах, а стоял бы…» – Тревога за сына сжимала сердце Семена. Покосился на соседей. Лица хмурые, губы плотно сжаты. Молчат люди, знают – подбадривать друг друга не надо, о похвальбе и думать забыли…
А внизу, за Вожей, врагов все прибывало. Семен взглянул в сторону князя Дмитрия. «Что ж он? Неужели даст врагам перейти реку?»
Дмитрий сидел на могучем белом коне. Рядом чуть колыхалось красное полотнище московского стяга. Тень от стяга то набегала на Дмитрия, то уходила прочь. Ветер слегка шевелил темные густые завитки бороды. Мерно поднималась широкая грудь, затянутая в добротный простой доспех. Князь смотрел на врагов настороженно, зорко, но спокойно.
«Да, князь решил встречать врагов здесь, на высотах».
Дикий рев донесся снизу. Сломались отражения облаков в зеркале Вожи. В вихре брызг ордынские тысячи кинулись через реку.
Семен увидел бледную радугу, вставшую в тучах водяной пыли над головами врагов. Сквозь радужную завесу виден тот берег, а на нем все новые и новые массы ордынцев.
Какая сила, какое мужество устоит перед этими разъяренными полчищами?
Бегич подъехал к самой воде, смотрел за реку, стараясь не проглядеть, когда дрогнет русская рать.
С ходу, не сдерживая лошадей, ордынцы ударили стрелами. Пронзительный, воющий свист тысяч стрел повис в воздухе.
Бегич видел, точно полымя плеснуло по русской рати: то воины прикрылись красными щитами.
Двойной удар! Две татарские стрелы, оперенные одна белыми, другая пестрыми перьями, вонзились в щит Мелика. Тотчас же за спиной насмешливо рявкнул Фома:
– Глянь, робяты! Выдохлись басурмане! Видать, своя шкура, хошь и не соболья, а темного соболя дороже!
Семен опустил щит.
«Где же стремительный поток вражий? Где же ярость его? Почему сдерживают ордынцы лошадей?..»
– Не рожала сука жеребяти, не ударить вам, поганые, в русские щиты! Так, што ли, басурмане? Али…
Фома не успел кончить своей издевки. Дмитрий поднял меч:
– Вперед, братья! За жен и детей! За Русь порадейте!
Как волна прокатилась над русским строем, опустились копья. Нет, русские ратники не сдерживали коней и о головах своих не думали. Не ради добычи мчались они на ордынские тысячи. У каждого свои счеты с Ордой. У всех общее горе – иго! Порабощенные мчались на поработителей! И не хватило ярости у ордынцев. Одно дело, – зная, что другие тумены [281]281
Тумен – одно из крупнейших подразделений ордынского войска. В тумене считалось десять тысяч воинов, в действительности обычно несколько меньше.
[Закрыть]пошли на охват, – скакать на врага, поглядывая меж лошадиных ушей вперед, туда, где за строем полков дымятся костры обоза, где будет добыча, рабы, и совсем иное – видеть, что сверху, с горы, на тебя летят сверкающие броней конники, на тебя направлены острия их копий. Нет, не хватило ярости у ордынцев. Бросая копья, начали они хребты показывать, но и уйти за реку не успели.
Первый удар! Треск ломающихся копий, вспышки выхваченных из ножен мечей и черный, свистящий дождь стрел из–за Вожи.
Конь Мелика со стрелой в груди грянулся на землю. Не долго пролежал Семен оглушенный. Придя в себя, выбрался из–под судорожно бьющегося тела коня, встал.
Далеко внизу кипящая красная Вожа. Разве поймешь отсюда, с горы, от кровавого заката или от вражьей крови покраснела река. До боли стискивая рукоять меча, Семен глядел на битву, потом побежал к Воже и тут же остановился.
«Поздно!»
Горестно опустил голову и у самых ног увидел могучий татарский лук, высыпанные из саадака стрелы.
Вздрогнув от радости, схватил лук, наложил стрелу. Свистнув, она умчалась. Успел разглядеть, что стрела ударила в гущу врагов.
Семен нагнулся за следующей.
Игнатий Кремень лежал на обочине дороги. На плечи накинут кафтан, а под кафтаном голое тело. Рубаху изорвал знахарь, делавший перевязку. Невольно содрогался Игнатий, вспоминая лезвие татарской сабли. Сверкнуло оно ему в глаза там, в битве на берегу Вожи. Удар пришелся поперек лица. От неминуемой смерти спасла прикрывавшая нос стрелка шлема, но конец сабли, сорвавшись со стрелки, надвое рассек щеку. Всю ночь лицо жгло, как будто раскаленный клинок вошел в рану да там и остался. К утру боль немного отупела. Видно, помогло зелье, положенное знахарем.
Игнатий поднял голову, осторожно поддерживая набрякшую кровью повязку. Взглянул на дорогу. Туман. Ничего не разглядишь, а скрип тележный слышен. Согнал князь Дмитрий мужиков из окрестных деревень везти раненых, тянутся возы по Коломенской дороге.
Ночью проситься на телегу Игнатий не посмел: в телегах везли людей так страшно изрубленных, что о своей горящей огнем ране стыдно было и говорить, но к утру слабость одолела.
«Надо проситься».
Игнатий поднялся, не сдержал стона, шатаясь, побрел к дороге.
– Подсадите, братцы, тяжко мне. – Попросил и остановился, пораженный тем, что увидеть пришлось. В телегах лежат смуглолицые, накрытые пестрыми халатами, за телегами на привязи шагают тоже одетые не по–нашему. Выходят из тумана, бредут мимо и в тумане тонут. Как в тумане, прошла неясная мысль: «Татары!» – Приглядевшись, Игнатий понял, что и возчики не те, которые проходили ночью. Эти явно не простые мужики. «Вон тот с мечом, а этот даже в шлеме».
– Подвезите, братцы…
– А ты кто таков, чтоб тебя возить? – голос громкий, сочный, веселый.
Нельзя было Игнатию рот открывать. Опять во рту солоно. Опять кровь пошла. Проглотив соленый глоток, ответил, едва шевеля губами:
– Порублен я.
– Порублен? Многие нонче так порублены. Жди мужиков, они подберут, а нам нельзя. Аль ослеп, не видишь: мы слуги боярские, боярский полон везем.
– Ордынцев везете, а свой погибай.
– Это как тебе на роду написано. Может, и сгниешь, на то судьба. Ну чего на дороге стал! Отойди.
В голове у Игната мешалось, так и не знал, померещилось или вправду услыхал он слова:
– За ордынцев выкуп боярину будет, а кого не выкупят – в рабы, а от княжого человека кой прок?
Игнатий опустился на пыльную придорожную траву, не усидел, повалился ничком. «Хошь бы наши, из ратников кто мимо ехал… Нет, далеко они, за Вожу ушли…»
Рать и на самом деле была вся за Вожей, только совсем недалеко. Полки стояли тут же, за рекой. Вперед идти нельзя: туман. Все потонуло в белом мареве. Стояли тихо, вслушивались, ждали вражьего удара. Вперед и глядеть нечего: белым–бело впереди. Люди больше наверх поглядывали, там начинало голубеть, иной раз пробрызгивало светом.
– Расходится.
– Помаленьку.
– Тише! Слушайте… топот!
– Ордынцы?!
Из тумана вынырнул человек, крикнул по–русски, чисто:
– Эй, люди! Где князь Дмитрий?
Во всаднике не сразу признали Семена Мелика, в тумане не разглядишь, да и ушел он пеший, а вернулся на татарском жеребце.
– Где князь? – задыхаясь, повторил он.
Откликнулись голоса:
– Недалече.
– Здесь Дмитрий Иванович.
– Скажи, Семен, орда где?
Мелик поднял руку с обнаженным мечом, крикнул:
– Нет орды! От самой Вожи всю ночь бежала орда. Далече в поле дворы их повержены, и вежи, [282]282
Вежи – юрты.
[Закрыть]и шатры, и алачуги, [283]283
Алачуги – лачуги, в данном случае шатры, юрты.
[Закрыть]и телеги их. Добра многое множество. Все пометано…
Крик этот всколыхнул русскую рать. Князь Пронский настойчиво пытал:
– Да хорошо ли ты видел? Попадем в тумане в засаду…
– Зря, князь, Данило. Мелику можно верить.
Семен только по голосу узнал, что сказал это Тимофей Вельяминов – окольничий. Подъехал Дмитрий Иванович, коротко приказал:
– Князь Данило, скачи на свое крыло; Тимофей Васильевич, – на свое. Выступаем! Но глядите в оба, хоть Семен орды и не обрел, а в походе бывает всякое.
В редеющем тумане рати двинулись вперед, а когда своими глазами увидали брошенный татарский табор, по полкам пошел говор:
– Ишь удирали!
– Известно, у страха очи выпучены.
– Други, а ведь и вчера ударить на нас у них духу не хватило.
– Правда, не хватило!
– Да неужто татары нас бояться стали?
– Будет вам судачить! Дело–то просто: ждали татары, что мы и на Воже, как на Пьяне, пьяны будем, да просчитались, с того просчета и побежали. А вы раскудахтались: «Боятся нас ордынцы, боятся!» А того невдомек, что от слов, от мыслишек таких мечи ржавеют.
Проезжавший мимо Дмитрий Иванович взглянул: «Кто говорит так?»
Говорил Фома. Князь молча проехал мимо. Чего угодно, но мудрости не ждал он от Фомы. А вот на тебе, все, как на ладонь, выложил старый брехун. Омир не Омир, [284]284
Омир – искаженное Гомер.
[Закрыть]Аристотель не Аристотель – просто Фомка–тать, а как сказал: «От мыслишек таких мечи ржавеют». А ржаветь им нельзя!
Весь день пролежал Игнатий Кремень в полузабытье. Весь день дорога была пуста, и только к вечеру снизу от Вожи заскрипели колеса. Игнатий силился встать – куда там, голову из пыли не поднять. Надо кричать, молить – язык, как колода.
«Ужели и эти мимо проедут, ужели не подберут?»
Скрип колес близился, близился и сразу стих. Игнатий шевельнулся, застонал. Над ним голос:
– Никак это Игнатий Кремень лежит? – Голос знакомый, но чей, Игнатий сообразить не мог. Тот же голос приказал:
– Поднимите его, положите в телегу, пусть поп Иван потеснится.
Игнатия шевельнули, подняли, он открыл глаза. Над ним нахмуренное лицо Бренка, вокруг ратники. У телеги воины замешкались, кто–то причитал. О чем, Игнатий не понял, услышал только, как Бренко прикрикнул коротко, срыву:
– Тебе сказано, потеснись! Ну–ко, ребята, шевельните попа.
Из телеги вопль:
– Мучайте! Терзайте!
От крика этого Игнатия передернуло, он застонал, заметался. Бренко сказал ему:
– Ты, Кремень, не пеняй на меня, что кладу тебя в одну телегу с этим гадом. Нет у меня другого воза.
Поп всхлипывал:
– За што? За што?
Бренко ответил злобно, как кнутом ударил:
– Ты, Иуда, помолчи! – Передразнил: – За што! Или не ведаешь? Лютых зелий мешок не у тебя нашли? Спознался с кнутом…
Поп опять взвыл:
– Спознался, говоришь. Тебе бы, боярин, так спознаться. Вся спина у меня ободрана.
– Дай срок. На Москве пытки отведаешь. В застенок тебя везем.
– Откуда, откуда вызнали? – всхлипнул поп.
Бренко ответил и на это:
– От русских людей, что в Орде погибают. Видели, как ты корешки Ваньке Вельяминову отдавал царевича Арапшу потчевать, знали, что ты к Мамаю утек. Лучше сознайся, почто на Русь с отравой шел, а то как бы не велел тебя князь смертию казнить.
– Врешь! Врешь! – плакал поп. – Не бывало такого на Москве. В Русской правде о казни смертной не записано.
Бренко не ответил. Отвернулся, крикнул:
– Поехали!
Опять заскрипели колеса. Поп затих. Лежал он на животе, лицом в сено, изредка всхлипывал. Игнатия поп совсем затеснил, но тот молчал, терпел, думал и внезапно, сам не зная почему, нашел в себе силы раскрыть рот, сказать:
– Поп, повинись… лучше будет…
Не много слов, но и их хватило Игнатию, чтобы разбередить рану. Больше уговаривать попа не стал, а поп живо поднял голову, наклонился над Игнатием, дохнул в лицо.
– Думаешь, лучше будет?
Кремень молча мигнул.
– Я и сам то же думаю, – прошептал поп и, встав в телеге на колени, запричитал:
– Слушайте меня, люди русские, и ты, боярин Бренко, и ты, товарищ мой по скорбному ложу…
Преодолевая боль, Кремень сквозь стиснутые зубы пробормотал:
– Не бывал я товарищем Каину…
– Именно! Именно! – кивнул поп. – Аки Каин, я! Окаянный я! Грешен! – Оглянувшись на столпившихся вокруг воинов, продолжал: – Велел мне поганый Мамай идти вместе с ордой. Сказал нечестивый Мамай: «Аще побьет князь Митрий мово мурзу Бегича, иди, поп, на Русь, отрави князя Митрия да князя Володимира, отрави ближних бояр. Тако и будет победа на стороне ордынской», а я, Мамая страшась, пошел.
– Небось, заплатить Мамай обещал?
Поп сердито взглянул на спросившего: «Чего глупость спрашивать?» Однако ответил, но, видно, забыл о покаянии, ответил с ухмылкой:
– Это само собой.
Тогда Бренко, ухватясь за резной передок телеги, закричал:
– Ты бы и меня отравил, дьявол!
Поп от страха осел, мотал головой.
– Ты и Русь погубил бы!
Игнатий Кремень приподнялся, взял Бренка за локоть.
– Полно, боярин, не серчай! Не под силу Иуде Русь погубить, зелья не хватит! – поперхнулся кровью, замолк и, валясь на сено, все–таки повторил: – Не хватит!
