Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 58 страниц)
Еще какая–то колоколенка вмешала дребезжащий голос в общий гул. Набат нарастал, приближался.
– Никак пожар! – Княгиня закрестилась, ахая.
Столпившись на крыльце, бояре рассуждали: «На пожар не похоже: дыма нет… Ишь звонят!.. И все ближе и ближе…»
К Вильяминову подошел митрополит.
– Что стоишь, Василий Васильич, тебе ли здесь гуторить? Твое дело ратное. По Москве набат гудит, а в кремле врата настежь, аль забыл, что ты тысяцкий? [62]62
Тысяцкий – высший военный чин в Москве.
[Закрыть]
Вельяминов очнулся; расталкивая бояр, спустился с крыльца, тяжело, по–медвежьи побежал к Фроловской башне.
Тут только спохватилась княгиня:
«А где же князья?» .
Их и след простыл; все трое давно были под самой крышей наугольной башни. Пока добирались до верхних бойниц, распугали голубей, теперь птицы возвращались, гулко хлопали крыльями, с верхних балок сыпался сухой голубиный помет.
Внизу широко разлилась Москва–река, весенняя, мутная, а дальше все Замоскворечье как на ладони. Совсем близко гудели колокола.
Ваня протиснулся между братьями, глядел на тот берег, на улочки, запруженные встревоженными толпами людей.
– Ровно бы муравейник.
Вдруг Ордынку как вымело. Народ бросился врассыпную, Издалека показались всадники.
– Татары! Ведь это татары, Володя?
– Они!
Ваня подался назад, тянул братьев от бойницы, хныкал:
– Митя, Володя, страшно… домой, к матушке…
– Отстань, Ванька, чего ревешь? А еще князь!
– Не пойдете? – Ваня отпустил братьев. – И не надо, и сидите тут наверху с голубями, я один побегу. – И уже с лестницы: – Первый скажу про татар боярам…
Братья, прыгая через три ступеньки, кинулись вниз: в самом деле, первый скажет!..
У Фроловской башни мурза Ахмед рванул удила, поднял лошадь на дыбы. В дубовые, кованые ворота ломились спешившиеся татары.
– Царский посол! – Вельяминов сразу вспотел. – А мы–то закрылись. – Срывающимся голосом закричал стоявшим внизу воинам:
– Отворяй! Отворяй скорей!
Заскрипели петли, ворота подались, распахнулись. Татары ворвались в кремль. Полосуя лошадь плетью, скакал мурза Ахмед, у Красного крыльца соскочил с седла, ругаясь последними словами, побежал наверх.
– Где ваша княгиня? Попа вашего главного подавайте сюда!
Из толпы бояр вышел митрополит Алексий, встал на верху лестницы, на две ступеньки выше Ахмеда.
– Здравствуй, мурза. Чего тебе надобно?
«Сейчас владыка с ним поговорит, ишь гневен!» Митя протиснулся вперед, встал рядом, руку положил на рукоять меча (когда только успел мечом опоясаться!), глядел во все глаза на мурзу, на митрополита, за спиной слышал шепот матери:
– Митя, иди назад. Иди сюда.
Дмитрий, казалось, не слышал. Назад идти, за боярские спины прятаться? Как же! Небось Евпатий Коловрат не прятался!
Мурза кричал про разбой, про то, как в лесу у него девку отбили.
Митрополит сочувственно:
– Так, так, ишь грех какой! – и вдруг добавил: – Видать, не перевелись удальцы на Руси! – Потом уставился на мурзу, седые брови сошлись в одну черту:
– А что за девка такая? Откуда ты ее добыл? Нам ведомо, как ты села жег да русских людей губил!
Мурза рассвирепел, брызгая слюной, заорал:
– Ты что, поп, одурел? Забыл ты, с кем разговариваешь?
Алексий ему спокойненько:
– С послом небось? А только кто тебя знает, посол ты аль нет? Басмы [63]63
Басма – русское произношение татарского слова «пайцзе» —деревянная, серебряная или золотая пластинка с надписью, удостоверявшей, что владелец пайцзе является исполнителем ханской воли.
[Закрыть]твоей я не видел.
Мурза сунул руку в халат.
– Пайцзе? На!
Митрополит взял, взглянул мельком – серебряная пластинка, тонкий узорный чекан. Протянул Мите.
– Князь Дмитрий, посмотри.
– Владыко, а что тут за завитушки такие?
– Надпись басурманская. Эй, посол, читай, чего здесь сказано?
Ахмед выпрямился, расправил плечи, точно вырос у всех на глазах, прочел без крика, торжественно:
– Силою вечного неба! Всякий, кто с трепетом и послушанием не исполнит повеления Кульны–хана, пусть будет убит!
Бешено затопал ногами:
– Слышал ты! Слышал?!
– Что говорить, грозно! А только… – Митрополит смолк на миг. Митя так и впился в него глазами. – Только ты, мурза, полегче топай аль не слышал, что Кульну твоего, как барана, зарезали? Царем у вас нынче в Сарай–городе сидит Навруз.
Мурза попятился, оступился:
– Науруз?!
– Что, княже, не поклониться ли нам царю Наврузу послом Кульниным? Забить его в колодки [64]64
Колодки —доски с отверстиями для ног или рук, заменявшие цепи, кандалы.
[Закрыть]да и отправить в Орду!
– Так его! – Дмитрий швырнул басмой в Ахмеда.
Владимир, которого до того старый Бренко крепко держал за плечо, вдруг вырвался, оттолкнул бояр, прыгнул вперед:
– Бей ордынцев!
Мурза, выхватив саблю, пятился с крыльца:
– Меня в колодки? Ордынцев бить?!
Не задержи Володю Дмитрий, спознался бы он с татарской саблей.
Митрополит шагнул за мурзой, тесня его вниз, говорил спокойно, но страшно:
– Поберегись, мурза, вложи саблю в ножны, не то в самом деле в колодки забью… Ну, то–то же. Уноси ноги, пока цел, да разбойничать на Руси зарекись – как бы худо не было!
Глядя вслед татарам, Дмитрий сказал:
– И что, владыко, ты их отпустил? Забить бы мурзу в колодки.
– Нельзя, Митя. – Митрополит погладил кудрявую вихрастую голову мальчугана. – Кто его знает, царя–то? Как бы Навруз на такое дело взглянул? Ворон ворону око не выклюнет.
Только в полях под Москвой мурза немного опамятовался, поехал шагом.
Кто–то из татар, призвав на помощь Аллаха, решился спросить мурзу:
– Куда же теперь поедем?
Ахмед поднял голову, ответил негромко, печально:
– Путь остался один – в Крым, к генуэзцам, в Каффу. [65]65
Каффа, или Кафа – город в Крыму, современная Феодосия–была колонией Генуи.
[Закрыть]
Семка проснулся от холода. Утро. На лесной прогалине белеет туман. Из–за густого осинника виден краешек огромного красного солнца. Парень поднялся со мха потихоньку, чтоб не разбудить Настю. Пошел в лес.
Благодать–то какая! Посмотришь на землю против солнца – трава стоит, жемчужная от росы, и блеска в ней мало, зато паутинка, сетью растянутая меж сосен, самоцветами унизана.
Пока собирал хворост, вроде легко на душе было, а вернулся на поляну, запалил костер, дымной струей заволокло сердце. Глядел на Настю, думал: «Печаль ты моя, я ли тебя не люблю, головы своей за тебя не жалел, а ты… Не иначе околдовал татарин девку, напустил порчу. Как новую напасть избыть, на черный морок с мечом не пойдешь!»
Не заметил, что Настя проснулась; когда шевельнулась она, поднял голову, пытливо заглянул в тихие, глубокие озера ее печальных очей. Потемнела их прозрачная лазурь, тишина стала обманчива, и ждешь тревожно – поднимется из синей бездны неведомое, холодным плёсом [66]66
Плёс – рыбий хвост.
[Закрыть]сверкнет.
Неведомое! Когда–то думал, что все мысли Настины изведал, а ныне… Гадай о них по потаенному блеску очей, жди беды. Вот и сейчас прозрачные искры дрожат у нее на камышинках ресниц. Кабы искры эти только лесной росой были!..
И опять спор, и опять то же.
– Лада моя, доколе мучить меня будешь? Неужто вправду в монастырь от меня уйдешь? Невмоготу мне это.
Долго, долго смотрела она на Семена, – вот ведь, кажется, близкий, родной, а по–прежнему не прижмешься к парню: ужасом зимним изошла душа, и Семкиных ласк ей не надо. Страшно! Вдруг он мурзу напомнит. Скинула плащ, подхватила упавшую косу.
– Не мучь меня, Сема. Нет у меня никого, кроме тебя, только и к тебе пути мне заказаны, для такой одна дорога – в черницы, грех замаливать.
– Да где он, грех–то? Мурза грешил, а ты виновата? Настенька! – хотел обнять. Настя рванулась прочь, спасаясь от сомнений своих, полоснула парня по сердцу:
– Небось попрекнешь потом, что порченую в жены взял…
И ушла, приминая моховые кочки. Семка глядел ей вслед: пошла к ручью – умыться… не оглянулась даже. Туман! Туман!
Лесам скоро конец, по всем приметам, жилье людское близко, надо бы помаленьку выбираться из дебрей, да неведомо: ушел мурза в Орду аль нет?
Но хлебушко на исходе, каждую крошку беречь приходится, не выйти нельзя.
А потом куда?
Настя в монастырь, а ему, Семке, и идти некуда.
Дрогнули под утренним ветром листья осин, розоватые космы тумана шевельнулись, поползли, цепляясь за ветви, обволокли Семку, стали студеной, беспросветной, белесой мглой… И опять тишь в лесу, только птицы щебетать начинают.
Вдруг сучок треснул. В ельнике мелькнула серая тень.
Волк?!
Настя хотела крикнуть, позвать Семку, но промолчала: обрадуется парень, невесть что подумает, почто ему сердце зря бередить – стояла, затаясь, и только тут разглядела, что это не лютый зверь [67]67
Лютым зверем в Древней Руси называли волка.
[Закрыть]лесной, а просто бездомный пес вышел на поляну и сел недалеко от костра.
За шелестом осин едва разобрала Настя негромкую речь Семена:
– Что, пес, чаю, голоден ты? Эк брюхо у тебя подвело.
Парень вынул из–за пазухи ломоть хлеба, взвесил на руке, подумал, отломил половину, швырнул псу; тот испуганно бросился в сторону, потом понял, кинулся обратно к хлебу, жадно проглотив кусок, растерянно повел носом по пустому месту, взглянул на Семку, вильнув хвостом, доверчиво подошел к нему.
Настя глядела из–за сосны. Ей ли Семена не знать, а таким никогда его не видывала.
«Вот он каков, с бродячим псом последним куском поделился, пожалел, да и сам он какой–то понурый, жалкий».
– Эх, псина, видать, солоно тебе пришлось, и драный, и голодный, – тихо говорил Семка, – ишь и репей прошлогодний в шерсти у тебя запутался, а у меня в сердце горе репьем сидит. – Смолк, гладил собаку, вздохнул: – Вот покинет меня Настя, я таким же бездомным бродягой стану. – Обнял пса за шею, ткнулся лицом в косматую шерсть.
Что–то давно потерянное, теплое, девичье шевельнулось в груди у Насти, бросилась к Семену, только и смогла вымолвить:
– Сема, милый, прости!
– Настя!
Взглянул ей в глаза – прежние! Привлек Настю к себе, поцелуями осушил ей глаза, целовал дрожащие губы, тяжелые кольца снова упавшей косы.
По–старому, по–доброму смеялась Настя, но вдруг будто опомнилась, сказала строго:
– Отпусти меня. Доброй женой тебе буду, а пока отпусти.
Семен послушно откинулся, пристально посмотрел на Настю, потом взглянул на пса, сидевшего рядом.
– Друг, ведь это ты мне Настю вернул! – И вдруг, ухватив удивленного пса за уши, притянул к себе и крепко поцеловал в холодный, мокрый нос.
Наконец–то над головой не серый войлок московских туч, а высокий, промытый дождями, синий–синий шатер родного неба. Под ним степи лежат ковром зеленеющим.
Тагай не стал дожидаться мурзы – пока старый пес скачет в Москву да обратно, можно поспеть в Орду. Оболгать посла перед ханом дело страшное, но… Кульна поверит, и неизвестно еще, кому удача будет – мурзе или сотнику: пути Аллаха неисповедимы, а плетку Ахмед–мурзы Тагай не забыл. Когда же в первых кочевьях узнали татары, что Кульны нет в живых, еще больше обрадовался Тагай. Весть о новом хане арканом упала на шею Кульниного посла, осталось затянуть петлю. Добыв свежих коней, Тагай спешил в Сарай–Берке.
Вечером с высокого берега татары увидели излучину Итиля. [68]68
Рекой Итилем татары называли Каму и нижнее течение Волги после впадения Камы. Итиль – Камо–Волга.
[Закрыть]Широко разлились полые воды великой реки. Отложив переправу до утра, Тагай велел разводить костры, сам пошел к реке. Встав наверху у края обрыва, зорко вглядывался в темнеющие заречные низины, где медленно расползались молочные пятна тумана.
Из низин души поднялись, поползли оробелые, смутные мысли: «Кто скажет, кому знать дано, что ждет тебя, Тагай? Дороги твои холодной мглой заволокло. Ой, как бы за мурзу да и головой не поплатиться».
Небо на закате потухло, не разберешь, где вода, где туман. С реки потянуло сыростью.
Сотник поежился. «Самое время теперь для джиннов. Жуть!» Еще раз взглянул на реку и пошел к весело трещавшим кострам. У огня было тепло, в котлах варилась конина, вкусно пахло бараньим салом. Все опять стало легко и просто. После дня пути крепко хотелось есть.
Пока ужинали – стемнело. Татары стали укладываться. Растянувшись на кошме, задремал и Тагай. Вокруг тихо, но и сквозь сон чуткое ухо кочевника ловит привычные звуки: шелестит слабый ночной ветер в травах да где–то совсем рядом слышно – жуют и переступают с ноги на ногу стреноженные лошади.
Сотника разбудило звонкое тревожное ржание. Лошади беспокоились неспроста: из степи, на огонь костров, кто–то шел. Выслав навстречу дозор, Тагай напряженно вслушивался. Издалека донесся оклик, ответа не разберешь. Сотник лег, примял ухом сухую колючую траву, слушал землю. Понял – воины повернули обратно, с ними идет пеший.
Подойдя, пришелец низко поклонился:
– Благословение Аллаха и мир над вами.
Тагай ответил радушно:
– И над тобой пребудет милость его. Садись к огню, будь гостем нашим.– А сам взглянул зорко и быстро. Перед ним стоял древний старик, одетый в рваный халат. Кто он? Нищий? Дервиш? [69]69
Дервиш – мусульманский нищенствующий монах.
[Закрыть]Нет! Тагая не проведешь, он и сам хитрый, от его глаз не ускользнуло, что лохмотья на госте были когда–то драгоценным китайским пурпуром.
Старик сел перед костром. Глубокие тени упали на властные складки, таившиеся в уголках его губ.
Нет и нет! Этот человек никогда не просил милостыни у дверей мечети!
Накормив гостя, сотник достал узкий медный кувшин, пару чарок. Старик поглядывал искоса, укоризненно. Видя это, Тагай засмеялся:
– Ты не думай – я закон помню, вина у меня нет. [70]70
По мусульманским законам пить вино запрещено.
[Закрыть]– Открыл кувшин, потянул носом, прищелкнул: – Тут у меня буза, [71]71
Буза – легкий хмельной напиток.
[Закрыть]ай хороша! Не простая, не из проса, рисовая! – Налил гостю чарку. Выпили. Буза была хмельной, пенной.
Тагай повел хитрый расспрос издалека, старик отвечал охотно, только имени своего не назвал; изредка, вместо ответа, сам спрашивал Тагая, и незаметно так вышло, что старик ничего ему не сказал, а все дела сотника выведать сумел.
Костер догорел, горячие угли подернулись пеплом, и, как сквозь пепел, помнил потом Тагай, старик наклонился над ним, сказал тихо:
– Запомни мои слова, сотник. Милость Науруз–хана прими, но знай – жить Наурузу недолго. Жди нового хана из–за Яика. [72]72
Яик – старинное название реки Урала.
[Закрыть]
К утру старик ушел, никем не замеченный.
– Смотри, брат, смотри! Никак басурмане за Волгу норовят перебраться? – говорил князь Дмитрий Костянтинович Суздальский, наклонясь над обрывом.
– Так и есть, в половодье, через Волгу, вплавь. Ну и ну! А я чаю, не выгребут, потопнут. Как думаешь?
Андрей Костянтинович подъехал к краю, не слезая с коня, заглянул вниз, потом перевел глаза на брата.
– Потопнут? Тоже сказал! Виданное ли дело, чтоб конный татарин потоп? А хвосты у коней на что? Так и поплывут, за хвосты держась, кони и вывезут.
– Это так. Да ведь широко ишь разлилась Волга и холодно, поди?!
Андрей усмехнулся:
– Что ты об ордынцах печалишься! Дни теплые стояли, воду малость прогрело. – И, поглядев на татар, добавил: – А ловко управляются, собаки! Всю поклажу в турсуки [73]73
Турсук – кожаный мешок.
[Закрыть]помечут, сыромятными ремнями затянут, ни капли воды в мешок не попадет.
В последний раз проверил Тагай, хорошо ли приторочены на лошадиных боках турсуки, провел рукой и по своему мешку: кожа добротная – не промокнет.
Прежде чем пустить лошадь в воду, посмотрел по сторонам и только тут заметил на верху обрыва князей с дружиной. «Тоже, поди–ка, в Сарай–Берке к новому хану спешат». Какое ему до того дело, пусть едут князья в Орду, сотнику они не мешают – степь широка.
Тагай повернулся к реке. Волны Итиля мыли лошадиные копыта. Сказал негромко:
– Да поможет пророк нам и лошадям нашим. – Первым вошел в холодную воду.
Дно уходило круто вглубь, еще несколько шагов, и лошадь поплыла, отфыркиваясь, потянула за собой сотника, Тугай подгребал одной рукой, помогая ей…
Дмитрий вскочил в седло, погнал коня. Догнав брата, молча поехал рядом, искоса поглядывая на него; тот ехал, мерно покачиваясь в седле, смотрел в сторону.
«Авось промолчит брат, корить больше не станет».
Но Андрей не промолчал. Все еще отворотясь, точно в пустой степи что углядел, Андрей Костянтинович спросил:
– Так–таки и будешь у Навруза–царя ярлык [74]74
Ярлык – ханская грамота, утверждавшая право князя на княжение в определенном уделе.
[Закрыть]на великое княжение просить?
Дмитрий упрямо мотнул головой.
– Эк пристал! Сказал буду – и буду. Мое слово крепко!
Андрей Костянтинович засмеялся невесело, скрипуче:
– Мне ли не ведомо, сколь крепко твое слово! Покойному князю Ивану Московскому ты крест целовал – клялся, а ныне о том забыл. В Орду едешь, у Москвы ярлык перекупать. С Наврузом–царем, с поганым норовишь сторговаться. Не по отчине и дедине [75]75
Отчина и дедина – владение отца и деда, т.е. наследственное владение.
[Закрыть]великое княжение добывать идешь. Послушай брата старейшего, не греши. На сем воровстве шею сломаешь.
Как же, уломаешь Дмитрия! Упрям. Ишь подбоченился, на стременах привстал, глаголет бесстыдно:
– Не пужай ты меня грехом. Я под князем Иваном смирно сидел, ну, а коли он помер, стало быть, я чист перед Митькой. Что хочу, то творю. Что нам Москва–то? Чем Суздаль хуже? Ты зеваешь, так я урву.
– Урвешь! Обдерут тебя в Орде, как липку.
– Тебе, брат, на меня глядеть завидно, вот и каркаешь, казны жалко, вот и лукавишь.
Андрей нахмурился:
– А хоть бы и казны, – уколол Дмитрия, – тебе–то серебра не жалко – не свое.
Рассердясь, Дмитрий крикнул:
– А тебе какое дело? Ты новогородских рублей не трожь! – рванул уздечку, поскакал вперед.
Глядя ему вслед, Андрей думал: «Ладно, Митя, добывай себе ярлык, ужо подрастет Дмитрий Иваныч, в силу войдет, тебя все едино с великого княжения сгонит…»
Далеко позади остались княжьи люди; Дмитрий и не заметил, что конь его давно пошел шагом, да и ничего не замечал. В голове клином засела одна злая, кичливая мысль: «Чтоб я да Митяйке московскому поддался, великое княжение уступил? Тому не бывать!»
Конь встал как вкопанный, Дмитрий поднял голову. Старик татарин, одетый в рваный пурпурный халат, держал коня под уздцы.
– Куда едешь?
Князь замахнулся плетью, но ударить не посмел, крикнул только:
– Ты кто такой, чтоб с князей ответ спрашивать?!
Старик не моргнул даже.
– Знать хочу, куда едешь.
– Вот привязался! В Орду еду к царю Наврузу, отпусти уздцы, пока цел!
– Ярлык добывать? – сощурился. – Смотри, князь, побереги казну: скоро дары иному хану подносить будешь.
Бросил уздечку, не оглядываясь, пошел прочь.
– Что за притча такая? Единым словом оплел, как паутиной, старый леший. Что он мне сказал? Иному хану. Какому же иному, коли Навруз только что царем стал?
Князь Дмитрий смотрел, как в чаще кустов мелькает халат старика, спускающегося по скату оврага, потом оглянулся: «Надо подождать Андрея, посоветоваться. Тут дело нечисто!»
До столицы оставался день пути, когда татары увидели в степи богатое кочевье: табуны лошадей, юрты, в прозрачном воздухе синеватые струйки, поднимающиеся от костров.
Тагай жадно нюхал воздух: запахи лошадиного пота, овечьей шерсти, дыма и степных трав перемешались, неодолимо влекли его к себе.
В середине кочевья стояла богатая юрта с красным верхом. К ней и направил свой отряд сотник. Встреченный конной стражей, Тагай подъехал к юрте, на правах гостя вошел первым.
– Селям! – слова приветствия завязли в горле, – Челибей? Ты жив? Я думал, что ты давно в раю вкушаешь ласки гурий; еще зимой в Москве нас известили, что ты бежал из Орды, что тебя повсюду ищет Кульна–хан, да забудется его имя.
Казалось, Челибей не заметил гостя. Сжавшись в комок, охватив руками колени, сидел он, глубоко задумавшись. Чуть видные морщинки, обозначившиеся под редкими усами, были незнакомы Тагаю. Наконец, оторвавшись от своих дум, Челибей взглянул на сотника, сказал с горечью:
– То правда, как за зверем, охотился за мной Кульна.
И вдруг вскочил, рассмеялся:
– Кто видел, чтоб ишак за коршуном угнался? Кульна мертв, а я большим тарханом [76]76
Таpхан – ордынский феодал, освобожденный в знак особой ханской милости от всех или части налогов и повинностей.
[Закрыть]стал. Науруз–хан мне под начало тысячную орду отдал, с табунами, с юртами, с воинами, с женщинами, с детьми.
Повезло Тагаю – встретил старого друга, все узнал, что в Сарай–Берке творится, кто в силе теперь, кто без головы остался, и, лишь когда спросил он про самого Науруза, Челибей опять помрачнел, сказал громко:
– Велик и грозен доблестный господин наш Науруз–хан. – Приглушенно добавил: – Помолчи об этом, Тагай, лишние уши вокруг. – Тревожно взглянул на вход юрты, покосился на Тагая, опять оглянулся и не утерпел:
– Поедем в степь…
Суслик, столбиком стоявший на вершине кургана, метнулся прочь, заслышав топот копыт.
Здесь остановили лошадей. Степь лежала внизу весенняя, буровато–зеленая, кое–где блестели полые воды, в дальней балке белел последний снег.
Тагай после Москвы все не мог надышаться степью, раздувая ноздри, жадно внюхивался в сладковатые ароматы прошлогодних трав. Ветер шевелил лисий мех на его шапке.
Челибей без слов понимал сотника и не мешал ему: пусть его глядит в степь – знать, добрый татарин, коли так жадно, как крепкий кумыс, пьет он ветер степных просторов.
Наконец, тронув Тагая, заговорил:
– Спросил ты меня о Наурузе. Золотая кровь великого Чингис–хана течет в его жилах, но много ли крови этой – не знаю! Убить Кульну он сумел, сумеет ли свою голову на плечах уберечь – не знаю! Милостив он или жесток – не знаю! – И, злобно ощерясь, бросил: – Да он и сам того не знает!
Тагай удивленно взглянул на друга:
– Ты что невесел ныне? Придумал тоже – о Наурузе тревожиться, – и, вспомнив ночного гостя, добавил: – Мало ли ханов было, мало ли будет еще, а по мне – лишь бы кус больше достался.
Челибей круто повернулся к сотнику, и, увидев его лицо, Тагай поперхнулся, смолк, лишь забытая улыбка осталась на губах.
– Тебе бы только брюхо набить да жиру нагулять! У–у–у!.. Баран курдючный. И все вы бараны, вас бьют, режут, а вы… – Челибей судорожно теребил повод.
Тагай подъехал к нему вплотную, заглянул в лицо:
– Что с тобой: какое горе гложет твою душу? Я не узнаю тебя, степной коршун.
– Затупился клюв у коршуна. Не знаю, кого клевать, не себя ли? Вот посадил я Кульну на белый войлок ханский , [77]77
По обычаям монголов в момент провозглашения хана его сажали на белый войлок.
[Закрыть]он мне за это крылья обломал. Теперь Науруз–хан. Лучше, что ли? Разве ханы это? Шакалы, трусы, хорьки!
Тагай оглянулся:
– Слава Аллаху, вокруг пусто.
– Хоть ты пойми, Тагай, от этой резни ханской слабеет сила татарская! Орда слабеет! Пойми! – И сразу смолк: ничего он не поймет, рожа у дружка глупая.
Взмахнул плеткой. Лошадь присела на задние ноги, всхрапнула и пошла с кургана крупной рысью. Тагай скакал сзади, поглядывая на затылок Челибея, посмеивался беззвучно: «Бердибек–хана резал, об Орде не думал, у Кульны в когтях побывал, иное запел. Эх, Челибей, лихим был баатуром, стал ишаком вислоухим». Посмотрел вокруг, улыбнулся: «Пока шумят ковыльи степи, мощь Золотой Орды не иссякнет, и страшиться нечего». Весело взглянул вперед. Вздрогнул. Осадил лошадь.
– Челибей, смотри! Кто это?
Около красноверхой юрты сидел старик в рваном пурпурном халате.
—Ты не знаешь? – казалось, искренне удивился Челибей. – Это же сам святой Хизр – человек, которому Аллах подарил бессмертие… – И добавил со зловещей усмешкой: – Радуйся, Тагай, встреча с ним сулит правоверному удачу.
Зорко вглядывался старик в подъезжавших. Все pa зглядел, весь разговор их понял. Когда всадники остановили лошадей, Хизр встал, сказал властно:
– Не слезай с лошади, сотник, место твое не здесь. Зови людей своих, скачи в Сарай–Берке. Служи Науруз–хану служи верно, чтоб он полюбил и поверил в тебя. Да не забудь, если счастье дорого тебе, молчи о наших встречах. Молчи и помни и жди меня.
Презрительно, с холодной усмешкой глядел Челибей на пожелтевшее от страха лицо Тагая.
