Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 58 страниц)
Вновь Лука глядел на созданную его замыслом белокаменную твердыню Москвы. Не чаял он, что так доведется увидеть эти башни и стены. И не белыми были они в багровом зареве ночного пожара. И Замоскворечье, и Занеглименье, и Великий торг, и Черторье – все горело. Ветер раздувал пожар, зажженный москвичами, уходившими за каменные стены в осаду, ветер нес красно–черные клубы дыма, ветер трепал гриву пегого конька, на котором сидел Лука. Коню наскучило стоять на одном месте, он переступал с ноги на ногу, встряхивал головой, тихо ржал, но Лука будто окаменел, не сводил глаз с Кремля. Рядом на громадном вороном жеребце сидел князь Ольгерд.
– Построил, – бурчал он. – С одной стороны Москва–река, с другой – Неглинка, а за реками круча. Тут и снаряда не подвезешь.
– Не трудись, княже, – откликнулся Лука, – твоим таранам эти стены не пробить.
– А это ты сейчас увидишь, мастер! Со стороны Великого торга подступ гладкий, а ров, вырытый тобой, мы завалили.
– Напрасно, только людей загубишь, – опять откликнулся Лука.
Ольгерд сердито фыркнул в седые усы. Помолчав, сказал:
– Ну что ж, поедем, мастер, к Великому торгу, посмотрим, крепки ли твои стены, – и пустил жеребца вверх по берегу Неглинной. За ним поскакали князья и бояре. В их толпе пришлось ехать и Луке.
«Скоро ли Ольгерд станет меня мучить? – думал он. – Боярин Василий пытал, немцы пытали, а этому все время перечу, задираю, а он меня на коня посадил, за собой таскает. Когда же пытать начнет?»
«Конечно, – думал Ольгерд, искоса поглядывая на мастера, – в застенок отправить его не долго, да что толку? Рыцари его пытали и то ни до чего не допытались, а палачи у них свое дело знают. Да и про что сейчас узнавать? Где в Кремле водяной тайник спрятан? Осень – дожди да снега. Москвичи в случае чего и на дождевой водице проживут. Нет, мастера надо взять хитростью, рано аль поздно, а проболтается же он, может, во хмелю, может, в задоре. Только бы сторожиться перестал!»
На Великом торгу, разметав не успевшие сгореть лари и балаганы, воины заваливали ров. Со стен в них прыскали стрелами, и много тел уже валялось на подступах ко рву. Взглянув на них, Лука по–стариковски ворчливо промолвил:
– Говорил я тебе, Ольгерд Гедеминович, не послушал ты меня. Эк сколько людей зря погубил.
– Ничего, ничего, мастер! Подожди, снаряд подвезут! Да вот и он!..
Лука оглянулся. Поперек площади полз таран. Люди, катившие его, спрятались внутри под двускатной крышей, за деревянными щитами стен, и потому казалось, что тяжелое чудовище само ползет по площади, направляя свое бревно прямо на стены кремля. Князь взглянул на мастера: «Как он?» А он будто и не встревожился, а, казалось бы, встревожиться было от чего: таран не простой. Бревно для него выбирали изо всего леса, вековая сосна без малого в два аршина толщиной. Конец бревна был окован острым стальным наконечником. Подвешенное на цепях бревно плавно качалось. Вот таран подошел вплотную ко рву, остановился, как бы раздумывая, и тронулся дальше, подминая своими сплошными колесами весь тот скарб, которым забросали ров. Во рву он все–таки застрял, и Ольгерд погнал людей на выручку. Литовцы облепили снаряд, как муравьи, и прямо на руках перетащили его на ту сторону рва. Переход тарана через ров дорого достался литовцам: москвичи засыпали их стрелами, но Ольгерд и бровью не повел, видя своих воинов, падающих в ледяную воду рва.
Князь смотрел только на бревно тарана. Вот снаряд остановился, бревно начало раскачиваться и, наконец, нанесло удар. И сразу же из–под стального наконечника брызнули осколки белого камня.
– Видал! – Ольгерд кричал, забыв всю свою важность.
– То облицовка летит, – спокойно откликнулся Лука, но князь его не слушал. Таран бил и бил, расширяя отверстие, и вдруг вместо треска разлетающихся камней послышался пронзительный скрежет металла. Ольгерд вздрогнул. Новый удар, и князь явственно разглядел искры, выбитые наконечником тарана.
– Ну вот и до настоящей стены дошло, – по–прежнему спокойно сказал Лука.
Ольгерд яростно повернулся к нему, губы его тряслись.
– Из чего же ты эти стены построил?
– Из булыги, княже. Ее же никаким тараном не возьмешь. Не бывать тебе, Ольгерд Гедеминович, в Кремле Московском…
Лицо Ольгерда исказилось. В зареве пожара оно казалось совсем красным, черные тени морщин прорезали его.
– Дай срок, зодчий, и в Кремль войду, и тебя заставлю эти стены срыть! – крикнул Ольгерд и, пришпорив коня, помчался к тарану. Литовцы замерли. Ольгерд мчался навстречу стрелам. Но кто посмеет остановить, образумить разъярившегося великого князя Литовского? Казалось, во всем литовском войске нет такого человека. Нет! Такой человек нашелся. Это был брат Ольгердов, Кейстут. Пустив своего скакуна на всю прыть, он успел перехватить Ольгерда.
– Стыдно, брат! Горячность пристала юнцам, но не тебе, у коего борода в снегу!
Ольгерд с размаху, как на стену налетел, стал.
– Стыдно! – сурово повторил Кейстут. – Прочь от стен!
Ольгерд повернул обратно. Вне обстрела он долго молча смотрел, как с бесплодным упорством таран бил в стену. Князь не сразу заметил, что в глухой звук удара стал вплетаться какой–то скрип, но люди, качавшие таран, тотчас поняли, что в бревне появились трещины, однако никто не посмел его остановить, а трещины росли, и наконец с громким треском бревно расселось: глубокая щель прорезала его.
Ольгерд сквозь зубы посылал проклятья неприступным стенам, он потемнел, увидев, что таран начали отводить от стен. Во рву снаряд опять застрял. Кейстут, подъехав к Ольгерду, тихо, чтобы другие не слыхали, посоветовал:
– Пошли помощь: им самим снаряд не вытянуть.
Ольгерд, не отвечая, поехал к Фроловским воротам, а оставленный таран, постепенно оседая, начал медленно валиться набок, в ров. Люди выскакивали наружу и попадали под стрелы. Никто не смел помочь им. Все понимали, что князь казнит своих воинов, посмевших отступать.
Ольгерд приказал подвести новый таран и бить по воротам Фроловской башни.
Будто про себя, но явно с расчетом, что князь услышит, Лука пробормотал:
– Пустая затея!
Ольгерд молчал, только желваки на щеках у него заходили. Однако оказалось: неудачу с первым тараном он учел, и, когда другой таран стал подходить к воротам, как тараканы изо всех щелей, полезли лучники. Они принялись бить стрелами в бойницы башни, так что защитникам и носа было не высунуть. Литовцы зашумели одобрительно.
Ольгерд сказал:
– Поедем, мастер, к башне. Увидим – пустая затея аль нет.
– Поедем, княже, а затея пустая…
И вот под ударами тарана загудели дубовые ворота отводной стрельни – четырехугольника стен перед башней. Таран, предназначенный для каменных стен, сравнительно легко корежил массивный узор железных петель, покрывавший ворота. Летела щепа. Наконец таран пробил ворота насквозь, бревно пошло глубже и застряло. Его дергали, видно было, как сотрясался корпус тарана, но бревно застряло крепко.
Ольгерд не заметил, что он вместе с Лукой подъехал слишком близко к башне, москвичи напомнили ему об этом: несколько стрел ударили в лужу у самых копыт коня. Князь повернул, ускакал из–под обстрела и послал к воротам смоленских мужиков с топорами и ломами, прикрывать их должны были лучники. Лука только вздыхал, видя, как падали мужики, далеко не добежав до башни. Москвичи стреляли из–за каждого зубца, ловко укрываясь от стрел литовцев.
– Ну, пошто людей губишь? – твердил Лука. – Вот увидишь, башню ты не возьмешь.
Но Ольгерд не слушал старика, он глядел, как добравшиеся до ворот мужики освобождали бревно. Наконец оно пошло обратно, но от ворот не вернулся никто. Ольгерд приказал бить в самую середину, в окованные створки ворот, нащупать балку засова, разбить ее и раскрыть ворота, а сам поехал прочь к своему шатру, стоявшему на Лубянке. Вослед ему несся грохот, визг и скрежет металла – таран начал разбивать створку ворот. Всю ночь этот грохот долетал до княжеского шатра, и лишь под утро ему сообщили, что засовы ворот разбиты и ворота держатся лишь потому, что их изнутри подперли бревнами.
Ольгерд с князьями поскакал к воротам. Луку Ольгерд опять потащил за собой.
На площади князья остановились. Было странно тихо. Висело неподвижное бревно тарана. Со стен – ни одной стрелы. Ольгерд вглядывался в искореженные ворота, опять покосился на мастера, но ничего не сказал ему, а, обратясь к Кейстуту, приказал:
– Скажи сыну, полки на приступ поведет он.
Кейстут оглянулся на стоявшего поодаль Витовта, но тот и сам услышал слова Ольгерда и уже садился на коня. Идти первым на приступ – большая честь, и Витовт напрасно старался сделать спокойное и строгое лицо, улыбка против воли дрожала в уголках его губ. Сыновья Ольгерда и Михайло Александрович смотрели на него с завистью, и лишь один затерявшийся среди князей мастер Лука глядел не на Витовта, а на стены отводной стрельни – он хорошо знал, что значит тишина на стенах, что значит дымок, поднимавшийся из–за зубцов. Но отговаривать и предупреждать Лука не стал.
Вскоре стали подходить полки. Таран медленно откатился от ворот, слегка развернулся и двинулся обратно, нацелив бревно немного наискось, чтобы легче было выбить подпиравшие ворота бревна, они хорошо были видны сквозь пролом. Десятка ударов оказалось достаточно, чтобы ворота раскрылись, и тотчас, с обеих сторон огибая таран, в ворота хлынул поток литовцев. Витовт поскакал следом. С высоты седла он увидел вторые ворота уже в самой башне и тесно сгрудившихся перед ними литовцев.
Витовт сразу понял: западня! Но было уже поздно. Сверху на осаждавших хлынули потоки кипящей смолы. Люди заметались в тесном четырехугольнике стен, а сверху полетели бревна, они сразу придавили много народу; три бревна сбросили наружу, на таран, послышался треск дерева, таран осел, его бревно ткнулось в землю.
Витовт повернул коня навстречу подбегающим ратникам, рванул поводья так, что конь встал на дыбы.
– Назад! Назад! – кричал он, но никто его не слышал.
Потоки смолы вдруг иссякли. Черные сосульки, застывая, повисли на концах каменных желобов. Литовцы еще гуще полезли внутрь отводной стрельницы. По воротам башни застучали топоры, но тут сверху хлестнули кипятком, а на искореженный, облитый смолой таран полетели клочья горящей пакли, и он занялся костром.
Внутри стрельни поднялся такой вой, что у Витовта мороз пошел по коже.
Ошпаренные, обожженные люди выскакивали наружу, катались по земле, но большинство осталось внутри стрельни, их добивали со стен стрелами. Стрела ударила в панцирь на груди Витовта, но он не заметил этого, сквозь дым он смотрел на мечущийся в западне клубок человеческих тел, сквозь дым он увидел, как распахнулись ворота башни и на литовцев ринулись москвичи.
Витовт повернул коня, поскакал прочь, но тут конь, подбитый стрелой, ткнулся мордой в землю. Витовт полетел через его голову, вскочил и, прихрамывая, побежал к князьям, стоявшим на другой стороне площади.
Витовт не знал, как он посмотрит в глаза только что завидовавших ему князей, но смотреть не пришлось, все глядели мимо него на ворота.
Витовт тоже оглянулся. Перед стенами жарко горел таран; озаренные пламенем метались люди. Витовт понял: москвичи добивают тех, кто не успел уйти от ворот, кто не сразу выбрался из–под навеса тарана.
И вдруг сквозь крики людей, сквозь треск пожара до литовских князей донесся обыденный стук топоров: москвичи принялись чинить искореженные ворота.
Ольгерд отвернулся от башни. Резко крикнул:
– Лука!
Расталкивая князей, подошел мастер, не поклонился, не опустил глаза под гневным взглядом Ольгерда.
– Все ворота так защищены?
– Все, Ольгерд Гедеминович!
Князь дернул плечом.
– Про водяной тайник мне болтали. Вправду ты его построил?
– Построил, Ольгерд Гедеминович!
– Ход к реке?
– Нет, хитрее. Колодец неиссякаемый.
– Почему неиссякаемый?
– Он под землей с рекой соединен.
Ольгерд схватил мастера за рубаху на груди, притянул к себе, тряхнул:
– Где он? С какой рекой соединен? С Москвой аль с Неглинной?
Лука высвободился из рук князя, ответил спокойно, твердо:
– Этого я тебе не скажу.
– На дыбе изломаю!
– Все одно не скажу! Пытки от тебя давно жду.
– Ладно, без тебя обойдусь, а там – пеняй на себя. Ты, пес, все же проболтался. Я велю ров вдоль стен прорыть и воду перехвачу. Тогда не жди пощады!
– Не жду, княже! А ров под самыми стенами тебе не прорыть. Стрелами твоих людей засыплют. Пока ты до тайника доберешься, и воинов, и землекопов кипятком, как клопов, вышпарят – воды в Кремле хватит.
Ольгерд и сам понял: не прорыть. Помолчав мгновение, он кинулся на старика, сбил его на землю и, наступив ногой ему на грудь, приставил к горлу острие меча.
– Скажешь?
– Не скажу!
– Иль не видишь, Ольгерд Гедеминович, старик легкой смерти ищет,– сказал Михайло Александрович.
Ольгерд швырнул меч в ножны.
– Связать его!
Князья окружили мастера. Он молча дал стянуть себе руки, но, когда потащили с площади, Лука внезапно вырвался и, повернувшись к Фроловской башне, крикнул:
– Стоит каменный Кремль Московский и стоять будет!
И, как будто в ответ, с кремлевской стены зазвучала песня. Ни крики людей, ни звон оружия, ни треск пожара не могли заглушить ее, она лилась, как чистая прозрачная струя, высокий юношеский голос пел древнюю богатырскую песню, сложенную еще до татар и нынче почти забытую.
«…Не бывать Руси под ворогом…» – только и понял Лука, но и этого старику было достаточно. Родина откликнулась ему, по–матерински напутствуя на муки, на подвиг, на бессмертие.
Всего несколько мгновений стоял старый мастер лицом к Кремлю, потом петля аркана упала на плечи, стянула горло, но и в последний миг, когда уже омрачилось сознание, для него все еще звенел родной напев, летящий над Русской землей со стен Москвы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
КУЛИКОВО ПОЛЕ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯФома очнулся, открыл глаза. Вокруг тьма. Попытался подняться, но пробитую стрелой грудь резанула острая боль. Стиснув зубы, Фома сдержал стон – опыт воина заставлял его таиться.
«Вороги рядом, найдут и добьют!» О том, что московский полк на реке Тросне разбит и если кто и есть поблизости, то только враги, – Фома знал крепко.
«Авось, к рассвету отдышусь, тогда уйду, схоронюсь», – решил он и остался лежать, глядя в темное небо. Тучи, тучи – тяжелые, черные, ночные. Медленно, но неотвратимо надвигаются они, закрывают голубой луч звезды, потом так же медленно расходятся, и вновь над Фомой горит одна–единственная звезда. Фома думает долго, мучительно: «Почему только одна? Куда подевались остальные? Вот опять сомкнулись тучи. Полно, сомкнулись ли? Как висели, так и висят тяжелыми клубами, и звезда горит, как горела, а если и исчезает ее луч, так ведь это просто в очах свет меркнет. Видно, мне совсем худо», – понял наконец Фома и принялся себя подбадривать: «Ах, чертов кум, от одной стрелы обабился». Но если в горячке боя эта же мысль помогла вырвать из груди стрелу, то сейчас – ни злости, ни задора. Мысли не летели – ползли, старые, помертвевшие, а звезда опять начала меркнуть.
Вдруг где–то рядом шаги. Фома отчетливо разобрал хруст промерзшей, покрытой инеем травы, и мглы как не бывало, и звезда сразу стала яркой. Кто–то встал над ним, наклонился, заслонил звезду. Фома опустил веки, следил за подошедшим вприщур. Человек простуженным, хриплым голосом сказал:
– Глядикось, Евдоким, а этот вроде бы помер.
Тяжелой походкой подошел второй, положил руку на грудь Фоме, послушал, сказал:
– Еще жив! Дышит! Видать, не зря мы его с поля подобрали.
Начал шарить где–то рядом. Зашуршала солома, потом звякнул доспех. Фома лишь сейчас догадался, что лежит он не на голой земле и что броня не давит ему на грудь – сняли!
А Евдоким тем временем басил:
– Ежели сего мужа доставить жива, боярыня за него пожалует. Вишь, богатырь какой! Поправится, свое отработает, хошь в кузне молотобойцем, хошь в поле пахарем, а коли удача, так и выкуп за него будет. Видал, какой на нем доспех? На простых воинах такого не узришь.
Опять звякнули кольца панциря.
– Кольчуга добротная! [242]242
Панцирь подобно кольчуге был кольчатым доспехом, но кольца кольчуги склепывались заклепками, головки на кольце получались с двух сторон, а у панциря соединение кольца делалось коническим шипом, головка получалась при расклепывании шипа только снаружи, и это различие было весьма важным, т. к. внутренние головки на кольцах кольчуги рвали поддоспешную одежду.
[Закрыть]
– Кольчуга, – презрительно фыркнул Евдоким. – Эх, Васька! Ты сам с него доспех сымал, а не разглядел: то не кольчуга, а коробчатый панцирь.
– Какой такой коробчатый?
– Э–эх! А еще оружейник! – ворчал Евдоким. – Нешто не приметил, как легко панцирь сей ты с полумертвого содрал?
– Это так, – согласился Васька, – я еще подивился: едва принялся его стягивать, а доспех будто шире стал.
– Вестимо, шире. У него кольца вытянутые, – объяснил Евдоким. – Ежели их поперек раздернуть, панцирь станет короче, но просторней, и снять его просто, а наденешь, кольца вдоль повернутся, панцирь сузится, как влитый в нем будешь. Наши бронники таких делать не умеют. Привезем панцирь боярыне, будет бронникам докука. – Евдоким помолчал, перебирая кольца панциря, потом бросил его рядом с Фомой и сказал: – Однако пора и в путь.
Отошли. Едва их шаги стихли, Фома протянул руку, пощупал.
«Так и есть, в телеге лежу. Куда везут – неведомо, да и не в том беда, иное худо – в полон захватили». Фома даже задохнулся от этой мысли: «Опять холопство! Опять неволя!»
Едва брезжил рассвет, когда обоз раненых тронулся с привала. Телегу кидало на замерзших кочках дороги. В глазах у Фомы темнело от боли, но мысли были холодными, ясными.
Вот дорога пошла вниз, впереди зашумела вода.
Кряхтя, Фома приподнялся на локте, в полумраке разглядел плотину мельницы. Справа река лежала мертвым, белесым пятном. «Лед!» Но слева, под мельничным колесом, в темной промоине шумела вода. «Вот и ладно!» – откинулся на солому.
Колеса телеги загремели по деревянному настилу.
«Пора!»
Фома приподнялся, схватил панцирь, но в нем будто сто пудов. Напрягая все свои силы, Фома с трудом поднял доспех и, швырнув его в омут, в изнеможении повалился в телегу.
Откуда–то, будто издалека, донесся крик Евдокима:
– Ах, пес смердящий! Панцирь утопил. Окаянный ты…
Фома, захлебнувшись болью, ничего не слышал.
Когда тиун Евдоким привез раненых, боярыня приказала расселить их по избам мужиков. Конечно, не обошлось без шума: кому охота возиться с больным, выхаживать его ради боярской выгоды, если боярыня и без того мужиков ободрала так, что одним освяным киселем приходилось пробавляться. Фоме повезло. Пока мужики ворчали да поругивались, к тиуну подошел молодой мастер и, скомкав в кулаке свою шапку, сказал:
– Дозволь, Евдоким Иваныч, забрать этого воина ко мне.
– Бери, Горазд, бери! – Евдокиму некогда было раздумывать, почему Горазд добровольно шею в хомут сует. Так Фома очутился в избе златокузнеца Горазда.
Медленно проходили короткие, темные дни. Медленно текла лютая, вьюжная зима. Медленно заживала пробитая грудь.
Фома просыпался каждый раз задолго до рассвета и поглядывал с печи, как хозяйка, вытащив на шесток еще не совсем потухший уголь, начинала его раздувать, осторожно подкладывая сухой мох. Вот она наклонилась к шестку, дует, что есть силы, по ее лицу пробегают красноватые отсветы, потом все лицо озаряется, слышится треск занявшейся бересты. Фома невольно любовался круглым задорным лицом молодой женщины, хлопотавшей внизу. Не замечая Фомы, хозяйка зажигала лучину, закрепляла ее над кадушкой с водой в железный зажим светца и начинала затапливать печь. Только тут, возясь с глиняным горшком или деревянной плошкой, она обычно вспоминала о Фоме, вскидывала на него глаза и принималась причитать:
– Ох, дедушка! Ох, болезный! Каково тебе там, на печи, в дыму–то?
А дым и вправду валил сизыми клубами. Изба была курная.
– Не кручинься, Машенька, – откликнулся сверху Фома. – Сказано: горести дымные не терпев, тепла не увидишь, – и закрывал глаза, чтоб спастись от дыма. Да и на что смотреть? И без того тусклый свет лучины меркнул в дыму, чуть мерцало отверстие волокового оконца над дверью, через которое уходил из избы дым, только прокопченные доски потолка да в углу черные, обросшие сажей клочья паутины были ясно видны с того места, где лежал Фома. А тут еще хворь. Слабость наваливалась тяжким грузом, будто куча плотной сырой земли давила на грудь, и скинуть ее не было сил. И думы брели невеселые: «Горазд намедни сказывал, что хотя князь Ольгерд Гедеминович обломал зубы о Московский каменный Кремль и Москвы, не взял, однако заставил Дмитрия Ивановича отдать Михайле Тверскому все завоеванное. Значит, Москва побита… Значит, никто полоненных москвичей не выручит». Но тут мысль вспыхивала, обжигала: «Холопом умереть? Да не бывать тому!»
И будто падала на опаленную душу капля живой воды и не давала Фоме успокоиться, ослабеть, смириться. Весь декабрь метался он в своем углу, свирепо цепляясь за жизнь, и наконец, всем на удивление, пошел на поправку.
Сегодня, когда хозяйка опять заахала, что ему дым глотать придется, Фома ответил по–новому:
– Помоги–ко, Машенька, мне с печи слезть. Надоело лежать колодой.
– Что ты, дедушка Фома, что ты, – забеспокоилась хозяйка, – лежи, лежи! Я тебе молочка у суседей попросила. Своей–то коровки нет у нас. Испей молочка, дедушка, во здравие.
– Говорю, помоги встать. Силу в себе чую. А молоком меня отпаивать жирно будет, сама впроголодь живешь. И какой я тебе дедушка? – ласково упрекнул Фома.
– А как же! Вестимо – дедушка. Вишь, борода–то у тя чалая.
Фома захватил в кулак бороду, загнул ее кверху. В черных завитках бороды даже при слабом свете лучины было видно много белых нитей. Фома разжал кулак.
– В самом деле чалая!
Без помощи хозяйки полез с печи.
– Подожди! Подожди! – закричала она, но Фома уже слез, и только тут, когда он выпрямился и расправил плечи, хозяйка поняла, какой богатырь всю зиму валялся еле жив у нее на печи, а Фома тем временем, пусть еще нетвердой походкой, но сам, ни за что не держась, дошел до лавки, сел у светца. Тут отворилась дверь. Горазд застыл на пороге, забыв скинуть полушубок.
– Дедушка Фома, да никак ты встал?
– Вишь, и этот меня дедом крестит, – захохотал во все горло Фома, но тут же схватился за грудь, смолк, сказал тихо: – Это меня стрелка так ублаготворила, вот я стариком вам и показался, а в дедах мне ходить еще рано.
– Сколько же тебе от роду лет будет?
– Мне–то? Сорок три лета мне. Я еще в силе, а вишь, жена твоя меня бородой корит, дескать, с сединой борода–то. Но не в том кручина. Ты мне, Гораздушка, лучше скажи: далеко ли меня завезли? В чьи когти я угодил?
– Завезли в Тверское княжество. На речку Ламу, недалече от града Микулина. – Горазд осекся, помолчал, потом спросил: – Ты с чего так вскинулся, едва я про Микулин помянул?
– Знавал я здешние места, – угрюмо ответил Фома. – Говори дале.
– А про что говорить–то?
– Про боярыню.
– Ну что ж, можно и про боярыню. Поп крестил ее Василисой, а с той поры как муж ее, микулинский боярин Авдей Рыжий, помер и боярыня сама хозяйствовать начала, пристало к ней прозвище – Паучиха. Работные люди так прозвали. Смекаешь?
Фома ничего не ответил. Встал, пошел к печи. Горазд подскочил, помог ему влезть.
– Осьмнадцать лет! Осьмнадцать лет! – бормотал про себя Фома, валясь на овчину.
Ясно вспомнилась ему та ночь, когда он, не стерпев плетей боярина Авдея, сбежал в станичники, и вот через восемнадцать лет опять влип в старую боярскую паутину!
