Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 58 страниц)
Фома вышел на берег Волги, загляделся на дрожащий лунный свет, бегущий по воде, и сказал сам себе вслух:
– Ну вот и добро! Через рубеж Русской земли перешагнуть довелось, и Орда, слава те, господи, позади осталась, и Новгород Нижний недалече.
Было хорошо знать, что не надо озираться назад, что вражья стрела не ударит в спину, что шею не стянет петля татарского аркана. Дома! На родине! На Руси!
Фома плотнее запахнул татарский халат, подобрал его длинные полы, заткнул за кушак и пошел вперед.
Месяц успел уже опуститься к прибрежным кустам и бросал медно–красный свет на Волгу, которая, проснувшись от предутреннего ветерка, слабо плескала в берег, а Фома все шагал, оставляя на мокром песке следы своих разбухших, разбитых в дальней дороге лаптей. Изредка, когда усталость морила, ложился ничком на землю, хорошо было растянуться, дать отдых ногам, щекой почувствовать ночной холод прибрежного песка. Но долго отдыхать он не мог, неведомая ему самому сила гнала вперед, и, когда утренний туман оторвался от воды и студеным белым пологом повис над ней, озаренный первыми, еще холодными лучами солнца, на высокой вершине откоса стали видны башни Нижегородского кремля.
Но не на них смотрел Фома, да и по сторонам не смотрел, торопливо проходя по улицам Подола, [125]125
Подол – в старинных русских городах нижняя, подгорная часть города.
[Закрыть]туда, где резные столбики поддерживали высокое нарядное крыльцо знакомого кабака.
Только взойдя наверх и взявшись за тяжелую кованую скобу, Фома остановился: дух перевести, а может, робость нежданная напала.
На стук отклика не было.
– Эк до какой поры хозяюшка спит!
Толкнул дверь, нагнулся, вошел в сени, прошел в избу – пусто. Невольно взглянул в угол: «Здесь Куденей когда–то сидел, спьяна плакал, что в Хвалынском море потоп». Улыбнулся своему воспоминанию, вздохнул. Пошел в подклеть, и едва открыл дверь, как на него пахнуло тяжелым, густым смрадом. В полутьме разглядел, что та, к которой он шел, лежит на голом полу без памяти, в крови, в нечистотах.
Уже на свету в горнице разглядел на шее своей лады черный вздувшийся желвак, такой же, какой был под скулой у Куденея. Фома бессмысленно глядел на искаженное мукой, постаревшее лицо и все не мог понять, она ли это лежит перед ним – хозяюшка, лада, красавица!
Эх! Может, и не бывала никогда лада его красавицей, но такой желанной была она для него там, в неволе, что Фома никак не мог осмыслить того, что видел. Сейчас казалось самым нужным, чтоб ожила она, встала прежняя, задорная, здоровая, улыбчивая. Но черный желвак – признак верный, страшный, неумолимый…
Как ни ходил за своей ладой Фома, мучилась она недолго – на другой день померла.
Бревно из нижнего венца хозяйкиного погреба по толщине и добротности приглянулось Фоме. Не раздумывая, развалил он погреб и, вырубая из целого ствола домовину, [126]126
Домовина – гроб, обычно вырубался из целого ствола.
[Закрыть]все вспоминал и вспоминал тот короткий час, когда пришла лада в себя. Сначала, увидев на Фомке татарский халат, помертвела от страха, потом… Удивляется на себя Фома – слеза очи застилает. Даже сердиться начинает. И не было ничего, кажись, ну признала, ну Фомушкой назвала, ну улыбнулась через силу… Чего же слеза–то катится? Обабился!
После таких мыслей Фомкин топор крепче, тверже врезается в дерево, но… несколько взмахов, и стук его опять стихает. Долго возился Фома над домовиной!
С этими же думами повез свою ладу на кладбище. Сидел на телеге, не замечая ни притихших улиц города, ни встречных людей, пугливо сторонившихся его воза.
Не заметил и князя, с которым довелось повстречаться. Андрей Костянтинович окликнул его:
– Эй, басурман, жену, что ли, хоронишь?
Фома потянул рукой к голове – снять шапку, забыл, что ехал простоволосый, остановил коня.
– Будь здоров, княже. – Слез с телеги, кланяясь, попенял: – Пошто обижаешь? Пошто басурманом зовешь?
– Одежда на тебе татарская. Нешто крещеные люди в таких полосатых халатах ходят!
– А коришь все же зря. Я из Орды убег, пришел сюды в чем был, да вот поспел только похоронить ее, – Фома оглянулся на ладу.
Князь зорко, по–хозяйски приглядывался.
– Пришлый ты, значит. То–то я тебя не припомню. Вот покойницу твою вроде знавал. Как ее звать–то?
Фома посмотрел на князя, опять оглянулся на ладу и, не отвечая, начал заворачивать воз обратно.
– Ты куда?
Фома отвечал угрюмо:
– Не знаю я, как звать ее. Звал хозяйкой, ладой звал, а имени не ведаю. Чего я попу скажу? Соседей надо спросить.
Андрей Костянтинович принялся бороду гладить, чтоб Фома улыбки не заметил. Поехал рядом.
– Люди к своим родичам подступиться боятся, непогребенные мертвецы лежат, а ты чужую обрядил справно. Аль смерти не боишься? Аль жизнь не мила стала?
– Я, княже, татарам набрехал, што колдун я заговоренный, а может, и впрямь так, только не пристает ко мне зараза. А жизнь… – неожиданно Фома улыбнулся светлой улыбкой. – Как можно, штоб жизнь не мила стала? Скажешь, княже!
Князь подумал, прикинул и так и этак, сказал:
– Тебя, детинушка, судьба ко мне привела. Погляди, что у меня в Новом городе в Нижнем деется! Мор на люди силен и лют! Вишь, лежит. Подобрать некому… – князь показал на мертвеца, валявшегося в придорожной канаве. – А вон еще. Повсюду так! Погребешь свою ладу, принимайся за дело, потрудись для бога, трупия подбирай, вози на кладбище, опрятывай. За труд пожалую. Согласен? Не испугаешься мертвяков?
– Будь по–твоему, княже, – ответил Фома.
Фомкина телега завязла в грязи. Бился, бился Фома – ни с места! Бросив воз посреди улицы, он отошел, шлепая по лужам, к ближайшим воротам, сел на скамейку. Конь стоял, понуро склонив голову, на мокрой спине темные полосы от кнута, с боков пар идет.
Фома зябко повел плечами. Пока над возом бился, жарко было, а сейчас, в промокшем, изодранном халате, стало студено.
Поглядел вдоль улицы – пусто: осень, слякоть – подмоги не жди, все по домам, как тараканы в запечье, да и народу в Нове–городе мало осталось, страсть сколь за лето перемерло!
Фома устало закрыл глаза. Удар над головой по забухшему засову заставил его вздрогнуть, оглянуться.
Открылась калитка. Вышел нижегородец. Мужик дюжий. Вот и подмога!
Нижегородец снял шапку, стряхнул с меховой оторочки капли дождя, поклонился и вновь нахлобучил шапку по самые брови.
– Бог на помочь тебе, Фома.
– Спасибо. Отколь меня по имени знаешь?
Мужик вздохнул.
– Как вас не знать. Не больно много таких–то, как ты, в Новом городе. Поглядишь на вас из–за тына – дрожь возьмет! Вон Ивашко – человек божий – покойничков везет. Вон Васька Беспутный. Этот хошь пьян без просыпа, да прав перед господом по делам своим. Вон Никола Убивец ради спасения души старается. Да еще ты, Фома – веселая голова. Про тебя так и говорят: «Этот не унывает. С этим и помирать вроде легше. Хоша и ругатель, но свят человек».
– Свят?! Ты, дядя, не бреши! Кой к бесу свят – всем ведомо, станишник я. Знают, говоришь, меня? Вестимо! Как не знать! Я и живым и мертвым ведом, вот мор минует, тогда забудут, а пока в подпечье, и помело – большак… Да ты, дядя, што с ноги на ногу переминаешься, чаво тебе?
– Прости меня, Фома, – мужик снова вздохнул, – не со зла, но со страху, вот те хрест не со зла, но только прошу – не сиди у моих ворот, тебя зараза не берет, а мы, по грехам нашим, боимся.
Фома помрачнел.
– Будя. Побрехали! Сам ты меня святым назвал, я в угодники не лез, а ныне, значит, меня, как пса, прочь гнать! – Глаза у Фомы загорелись, шагнул к нижегородцу, схватил за кушак, тряхнул: – Я те покажу святого, станишник я! Иди, пока цел, чертов кум, помоги мне воз выволочь, вишь, по ступицу завяз.
Мужик задохнулся от страха, рванулся и, оставив в руках у Фомы кушак, юркнул к себе во двор, захлопнув калитку.
Фома по обычаю своему плюнул, швырнул кушак в канаву и, не слушая причитаний мужика, доносившихся из–за забора, пошел к возу.
Нижегородец, припав к щели меж бревен тына, мелко закрестился, видя, как Фома сбрасывает покойников в грязь.
Когда конь вытащил наконец облегченный воз из рытвины, Фома, побросав трупы на телегу, оглянулся на мужика, оцепенело глядевшего на него из–за тына, крикнул:
– Покуда прощай, дядя! Скоро тебя так–то повезу!
Тот охнул, взмолился:
– Что ты, Фомушка, не пророчь, можно ли такое вымолвить!
– Ладно, живи покуда! А пуще не бойся ни чумы, ни Фомы, тогда не пропадешь!
– Ох, искушение! Ох, озорник Фома – пугает и бояться не велит! – вздыхал вслед ему нижегородец.
А дождь все шел да шел, даже грязь с лиц покойников стала сползать, смываться. Вода, скапливавшаяся во впадинах глаз, при каждом толчке телеги выплескивалась, стекала по щекам, казалось, что покойники плачут, и Фома, сам не замечая того, оглядываясь на них, бормотал:
– Пошто так–то? Отмаялись и ладно! Будет уж, чего там, довольно.
Горький плач живого человека заставил его забыть о слезах мертвецов. Остановив коня, пошел к воротам – так и есть: отсюда. Вошел. На лестнице, упав ничком, с крыльца, лежала женщина. Над ней, на корточках, сжавшись в комочек, сидела девочка лет восьми, по–бабьи низко повязанный плат закрывал лицо, лишь покрасневшую пуговку носа разглядел Фома.
Девочка подняла голову: черен! лохмат! простоволос! Закричала:
– Татарин! Нехристь! – Под широкой бородой не разглядела в распахнутом вороте халата тяжелого, кованого нательного креста.
– Татарин! – Упала на труп матери, замерла.
Фома заглянул в дом – пусто. Вернулся на крыльцо, покачал головой. Лицо покойницы искажено мукой, глаза приоткрыты, а девчурка лежит рядом, не отрываясь глядит в мертвые очи матери. Не гоже так–то.
Пошел к соседям. Два дома стояли пустые – выморочные. В третьем на стук долго никто не откликался, в сердцах хотел калитку высадить, но тут она открылась. Загораживая путь, перед ним стояла баба, глядела хмуро:
– Чего тебе?
Под этим взглядом Фома забыл, что хотел калитку высаживать, ответил тихо:
– Померли твои соседи, тетушка. Малая девчонка одна осталась. – И, чуя, что робеет, попросил: – Прими девчонку.
Баба ответила кратко:
– Уйди.
– А сиротку как же?
Баба спросила:
– Приютить? Чтоб и мои ребята померли? – Захлопнула калитку. Фома отошел, не посмел осудить. Тут его окликнули:
– Фомушка!
Оглянулся. На крыльце церкви увидел знакомого старика Митрича.
– Ты чего с бабой вздоришь?
Фома рассказал. Пожевав в раздумье старческим беззубым ртом, переспросив, в какой избе сирота осталась, Митрич сказал:
– Я тебя не зря позвал. Двое у нас лежат. Прибери.
Церковь была темна, лишь выставленный на середину канун жарко сиял свечами; шла общая панихида.
Пробираясь через толпу, Фома невольно остановил взгляд на скорбно склонившейся, припавшей лбом к полу женщине. Кто она? О ком рыдает неутешно? Не спросишь! А рядом, на коленях, бессильно прислонясь виском к бревнам стены, стоял отрок. Пот крупными каплями блестел у него на белом бескровном лице.
Мертвец лежал у ступеней амвона, охватив руками толстый столб большой двухпудовой свечи, стоявшей без подсвечника прямо на полу. Нищенская сума, расползающееся лыко лаптей.
Фома нагнулся, примериваясь, как бы взять половчей его легкое, но уже успевшее окостенеть тело.
Тонкий бабий вопль разорвал тишину. Фома вздрогнул, оглянулся, навстречу десятки расширенных ужасом глаз, даже рыдавшая женщина подняла исплаканное лицо от пола, и только отрок не опустил очей, не взглянул на него.
Глядя снизу, Фома заметил у него под скулой темное пятно. Быть может, это лишь тень легла, но Фома с внезапной острой жалостью подумал, что этому, неотступно глядевшему ввысь, уже ничто не поможет.
Невольно сторонясь страшных людских взглядов, Фома поволок нищего к выходу. На улице заметил Митрича, хотел позвать, но, увидев, что тот к дому сироты свернул, смолчал. Пошел за вторым покойником.
Панихида еще не кончилась. Открыв дверь, Фома услышал:
– …Новопреставленного князя отрока Ивана…
– Кого? – переспросил он.
– Нешто не знаешь? – ответили ему. – Третьего дни на Москве князь молодший – Иван – помер.
Прошла неделя. После дождей ударил наконец первый морозец. Солнце встало на ясном небе, озарив высокий шатер колокольни, осеребренный за ночь инеем.
Фома ехал с еще пустым возом, когда его вновь позвали в ту же церковь.
Он вошел. В дверях, скрючившись, лежал Митрич. Обратясь к покойнику, Фома промолвил:
– Эх, Митрич, оплошал ты, помер… А как же сиротка?
– Ты о ком? О девчонке, что Митрич приютил? – спросил один из толпившихся на крыльце нищих. – Померла. Вчерась Никола Убивец ее на кладбище уволок.
Метель! Который день метет, воет.
Переплет окна холодит лоб. И без того тусклые стекла от дыхания запотевают, скрывая декабрьскую метельную мглу.
Княгиня тыльной стороной ладони провела по стеклам. Вновь перед глазами хоромы, службы. Совсем близко внизу ветер рвет ярко расписанную ставню. Дальше – тесно нагроможденные по скату кремлевского холма избы, занесенные белыми увалами снега, а чуть в стороне – острый верх теремного крыльца; снегу на нем нет, лишь внизу, во впадине между стеной и кровлей, намело сугроб; над свисающим краем его снежная пыль тучкой летит, дымится.
И опять на стеклах муть. Нет, муть не в окне – в очах. Княгиня тронула влажной, холодной рукой лоб, устало пошла в глубь горницы.
Сломило лихо княгиню. За эту осень она заметно осунулась с лица, потемнела. Не мудрено, давно ли мужа схоронила, а осенью рядом с отцом в Архангельском соборе княжич Иван лег, а ныне и Митя занемог. Черная смерть мерещится княгине. Нет, у Мити не чума – она с людьми расправляется быстрее, а Митя вторую неделю лежит, но после Ваниной кончины, как Митя слег, и утешить княгиню никто не смел, шептались потихоньку стороной, боясь громко слово сказать, лишь ветер выл над кремлевским теремом в полную свою лютость.
Потому ли, что задумалась княгиня, потому ли, что тишину все строго блюли, но когда услышала она крик за дверью, вздрогнула, сердце в комок сжалось.
Вбежал Владимир, что есть силы хлопнул за собой дверью.
Он и всегда–то тихо говорить не умел, а тут такое услышать довелось… Как же! Только что Ванька Вельяминов с улыбочкой подошел да и посмел сказать: «Везет же тебе, княже». А когда Володя не понял, Ванька пояснил бесстыдно: «Было–де три князя на Москве, княжич Иван помер, а ныне ежели, волею божией, князь Дмитрий помрет, ты, князь, Володимир Андреевич, единственным Московским князем будешь».
– Я ему едва в очи его бесстыжие не наплевал. Пусть Ваньку самого мор… – Владимир остановился на полуслове.
Княгиня сидела согнувшись, закрыв лицо ладонями, потом, точно толкнуло ее чем в спину, она поднялась, судорога пробежала по телу. Страшно, коротко вскрикнув, княгиня грохнулась на пол.
Володя понял – Черная смерть! Невольно попятился, опомнился, побежал звать на помощь.
Дмитрий, лежавший в соседней горнице, сбросил с себя одеяло, как был босой, ступил на холодные половицы. Волна озноба прошла по телу, от слабости пошатывало. Митя по стенке добрался до двери, увидев лежащую посреди горницы мать, забыл о своем недуге, кинулся к ней, споткнулся на ровном месте, ища опоры, ухватился за угол печи, но пальцы скользили по глади изразцов. Перед глазами извивались какие–то страшные, небывалые, но такие знакомые цветы. Промигался. Цветы застыли неподвижно, окаменели. Только теперь понял, что перед глазами пестрые изразцы печи. Повернулся, опять увидел лежащую на полу мать, хотел подняться, звал:
– Матушка! Матушка! – Но голос перехватило, будто кто мертвой хваткой в горло вцепился.
Прибежавшие люди нашли Митю в забытьи. Очнулся, когда клали его на постель.
В голове муть, только где–то далеко в сознании осталось:
«Матушку хворь ударила, как тогда Ваню… Значит… Значит…»
Лишь через три недели здоровье Мити пошло на поправку. Часто теперь звал он к себе Владимира. Тот приходил, болтал о разной разности, не замечая, что Дмитрий смотрит на него по–новому. Не знал Владимир, что Митя слышал его разговор с княгиней, не знал, что ищет в нем Дмитрий уже не сверстника, но друга.
Однажды вечером, оставшись вдвоем, Дмитрий заговорил о Иване Вельяминове:
– Был он у меня сегодня. О здоровье моем сокрушался. Переметная сума этот Ванька. – Высказал давно решенное: – Отец его тысяцкий, а Ваньке тысяцким не бывать, ибо лукав очень. Умрет Василий Васильевич, чин тысяцкого порешу! Не дело, Вельяминовы во главе ратей стоят, а князей оттеснили.
Володя, оберегая покой больного, отмахнулся:
– Полно, Митя, не все бояре такие, как Ванька, что о нем думать.
Дмитрий сказал твердо, значительно:
– Знаю, что не все. Знаю – есть верные други, не о том речь.
– О чем же, брат?
– Вот об этом. Братья мы с тобой. Тебе, князь Володимир, пуще всех верю. Все теперь иным стало, и быть нам отныне заодно, до скончания.
– Всегда так было. Почему отныне?
Дмитрий приподнялся на локте и, пристально вглядываясь в лицо Володи, спросил:
– Знаю сам, что так, скажи только, когда… – запнулся, – когда матушка померла?
Володя начал было отнекиваться: кто, дескать, тебе сказал, что померла, но Митю обмануть не смог, да и не хотел.
– Сам, поди, помнишь. Худо ей в сочельник стало, а три дня спустя преставилась.
Митя откинулся на подушку. Когда тяжелая слеза скатилась у него по щеке, Володя начал уговаривать, но Дмитрий попросил тихо:
– Не надо, не замай, ты иди лучше.
Володя послушно ушел, осторожно прикрыл за собой дверь, а Дмитрий всю зимнюю долгую ночь пролежал, глядя во тьму широко открытыми глазами.
Знал же, догадывался, что осиротел, но сейчас стало так трудно, так одиноко! Зачем Володю услал? Вдвоем легче. Нет, это горе надо было пережить одному.
Забрезжил рассвет. Князь приподнялся, стал одеваться. Заметив на подушке пятна от слез, повернул ее мокрым вниз. Зачем так сделал, и сам не знал. Надел валенки, простой тулуп, вышел крадучись, чтоб не разбудить кого ненароком. На дворе дрожь охватила, превозмогая ее, пошел к конюшне, там велел оседлать коня.
Садясь в седло, Дмитрий сорвался.
Поддерживая его, конюх ворчал:
– Нет сил у тя, Митрий Иваныч, на коне скакать. – Отошел к двери, загородил выход. – Далече ли, княже?
Митя ответил нехотя:
– В Троицу.
– Помилуй, Митрий Иваныч, опомнись! Насмерть простынешь. Коли нужда какая, отец Сергий сам придет.
– Доберусь как–нибудь. Не могу в тереме лежать – тоска.
Конюх понял – тоска!
– Ты боярам сказать про меня не вздумай. Слышишь?
Мужик вздохнул:
– Ладно. Помолчу.
Спустя некоторое время в тереме поднялся шум. Конюх подсыпал коням овса, поворошил сено, присел в угол, начал чинить седло. Работа валилась из рук. Плюнул в сердцах на себя, пошел к боярам.
– О чем ты думал, дурень? Тоска, говоришь. То князя хворь до изумления довела, а ты где разум растерял? – набросился на него старый Бренко.
Мужик стоял понуро, мял в руках шапку. Бренко повернул его, слегка, для острастки ткнул в загривок костяшками пальцев,
– Чего стоишь! Беги, запрягай сани! Догонять надо! Медвежью шубу тащите!
В погоню послали Семена Мелика, с ним князь Владимир увязался. Бояре не пускали его. Володя, рассердясь, пообещал:
– Сам уйду!
Пришлось призадуматься: сбежит, угляди за ним – бегал. Уступили. Пусть лучше в санях едет. Теплее: сани крытые.
Едва выбрались из Москвы, Семен понял – быстро не поедешь: дорогу за ночь перемело, беда! Оставалось надеяться, что настигнут князя на полпути в ямском стане, но, приехав туда, узнали: князь отдыхать не стал, только коня переменил да сбитня [127]127
Сбитень – горячий напиток из меда с пряностями, был распространен на Руси и заменял наш чай, который тогда был неизвестен.
[Закрыть]горячего напился.
Семен погнал дальше. Стало смеркаться. А впереди все пусто. Наконец Володя, не спускавший глаз с дороги, толкнул локтем Семена:
– Гляди! Небось он!
Семка принялся нахлестывать тройку.
Но всадник приближался быстро – ехал навстречу. Поравнявшись, Семен окликнул его.
Встречный остановил коня, настороженно положил руку на рукоять меча.
Семен узнал в нем одного из дружинников Дмитрия Суздальского. Тот, тоже разглядев Семена, успокоился, опустил руку.
– Куда едешь?
Оказалось, гонец в Москву.
– Князь в Троице, мы следом спешим, поворачивай.
Посол заколебался.
– Мне, поди–ко, до бояр дойти надо, князь–то у вас отрок, что он без бояр в делах смыслит? Опять же и без князя нельзя, кому я речь говорить буду? [128]128
На Руси во времена татарского ига, когда грамотность стала редкостью (кроме Новгорода, до которого татары не дошли), часто, вместо того чтобы писать грамоту, гонца заставляли заучить и передать послание наизусть.
[Закрыть]
Из глубины возка выглянул Володя, закричал:
– Али ты забыл, как сей отрок к вам в Суздаль пожаловал? Тряхнули мы тогда князя Дмитрия Костянтиновича. Али в Суздале у вас память не крепка? Забыли?
– Помнят, – неохотно ответил гонец, поворачивая коня вслед за санями.
Далеко за полночь Семен Мелик с князем Владимиром да с послом добрались до Троицы. Там, несмотря на поздний час, не спали.
Отец Сергий встретил их в сенях, сразу с мороза в келью не пустил, попенял:
– Как это вы там в Кремле не устерегли князя, худо ему теперь, простыл. Я его малинкой горяченькой напоил, сейчас спит он.
Посмотрел на посла:
– А ты кто таков, человече? Гонец? С чем послан?
Посол замялся:
– Послан я в Москву, а не в Троицу.
Но Володя дернул его сзади за кушак:
– Очумел? Таиться вздумал! Перед отцом–то Сергием! Говори!
Посол переступил с ноги на ногу, подумал, вздохнул и начал речь:
– Князь Дмитрий Костянтинович речет тебе, великий князь Володимирский Дмитрий Иванович… – Смолк.
– Что же ты?
– Не гневись, отче, мысли спутались, не могу я речи сказать, ибо князя Дмитрия Ивановича не вижу, говорить ее некому.
Сергий улыбнулся:
– Ты речь после князю скажешь, сейчас лишь суть передай.
Посол молчал.
– Да о чем речь–то? Приехал–то с чем?
– С тем и приехал, что нашему князю опять из Орды ярлык привезли… Он и раздумался…
– Что так?
– Вестимо! И хочется и колется, а только сраму такого мы не ждали.
– Какого сраму? Говори толком.
– А такого… ярлык царский я Дмитрию Ивановичу привез.
Сергий посмотрел на образ. «Слава те, господи». Потом, увидев, как враждебно смотрит на него посол, он подошел к нему:
– Серчаешь? Утишь сердце свое. Али ты хотел бы, чтоб снова Суздаль в осаде сидел да посады свои жег? Не срам, но мир избрал князь Суздальский. Тому я радуюсь, а больше за Митю рад.
Сергий говорил негромко, как бы про себя, но с такой глубокой убежденностью, что мрачные складки на лбу посла невольно разгладились.
– Ведомо ли тебе, посол, как ты мне помог?
– Нет, отче.
– Дело! Княжий долг вновь зовет Дмитрия Ивановича! Не мальчонко–сиротинка, а великий князь спит у меня в келье.
– Не сплю я, отче.
Сергий оглянулся. В дверях стоял Дмитрий. Широко раскрытые глаза его блестели в полумраке. Тулупчик, который накинул он, сполз с одного плеча, рука твердо держит скобу двери. Сквозь расстегнутый ворот рубахи видно, как торопливо, взволнованно дышит князь.
Князь! Это поняли все.
