Текст книги "Зори над Русью"

Автор книги: Михаил Рапов

По–весеннему звенит капель. Воздух такой, что дышишь – не надышишься: не то весной пахнет, не то просто навозом с побуревших дорог. А все любо!

И на душе у Семки полегчало: вызнал – скоро мурза в Орду едет, значит, и его, Семкин, час близок. Тати научили такому, что или удача, или смерть неминуемы.

Удача так удача!

А если нет?.. Что ж, в весеннюю землю и лечь не так страшно!

На всякий случай Семка решил на страстной неделе говеть. Ходил ко Всем святым на Черторье, [46]46
  Черторье, или Чертолье – местность около ручья Черторыя, протекавшего в глубоком овраге, который, по преданию, «черт рыл», в районе современных Кропоткинских ворот. Сейчас Черторый течет в подземной трубе, память о нем сохранилась в названии Чертольского переулка.


[Закрыть]выстаивал длинные великопостные службы. Но ни дым ладанный, ни рыданья скорбных напевов не заглушали в сердце радости весенней, горела она, как луч солнечный, упавший из узкого окна.

Древний мрак в церкви этим лучом надвое разрезало, а пламя свечей потускнело, светить перестало.

Далеко свечке до солнышка! Но бывает и от грошовой свечи светло, если на душе радость.

Так и Семен, придя на исповедь, сперва в темном углу только трепетный огонек увидел, вдруг с внезапным умилением, торопливым шепотом рассказал попу, ничего не затаив, и о горе, и о замыслах своих.

Поп спросил тихо, постно:

– Девка жива, говоришь? – Лицо его в полумраке не было видно.

Семка радостно:

– Жива, отец, жива! Отобью, к тебе венчаться приедем.

В ответ сокрушенный вздох:

– Ах, неразумный, неразумный! Великий грех задумал ты совершить, – опять вздох горше прежнего. – Легко сказать, на царского посла напасть. Экая татьба! Экое воровство! Обиды прощать надобно, аль не знаешь? – Несет поп совсем непонятное – тошно слушать.

– Как хошь, батюшка, а только прав я в этом деле. Что ты меня грехом стращаешь? Где это видано, чтоб за невесту да не вступиться?

Поп возвысил голос, шагнул тяжко, грузно, надвинулся, задышал.

– Перечить мне?!

Пятиться Семка не стал.

– Вестимо, перечу! По–твоему – татьба, а я чаю: то удаль! Я, может, головы на этом деле не снесу, а ты мурзу поганого простить велишь. Обидно!

Поп упрямо:

– Нет тебе на то моего пастырского благословения! Потолковали, баста! Не моги и думать на разбой идти. Грех!

Семка попритушил вспыхнувший гнев, но отвечал совсем не смиренно:

– Грех, говоришь? Все одно, отец, приму и грех на душу, а Настю вызволю, – дерзко тряхнул кудрями.

Поп озлился:

– В геенну огненную [47]47
  Геенна огненная – ад.


[Закрыть]захотел? Прокляну, анафема!

В свою очередь озлился Семка:

– Испужал! Я на тя управу найду! Не благословишь? И не надо! Ужо спрошу, так ли ты рассудил.

Поп двинулся на Семку, ну вот–вот в волосья вцепится, зарычал:

– Ты загадками говоришь? К кому пойдешь спрашивать, еретик?

– И спрошу! – Семка, не замечая того, не слыша себя, орал во весь голос: – В Троицу [48]48
  Троица – современный город Загорск, где расположен монастырь, основанный Сергием Радонежским.


[Закрыть]пойду, у тамошнего игумена отца Сергия спрошу: грех аль нет человека спасти? Он мне и грехи отпустит: все про него говорят – милостив…

– К Сергию? – Поп отступил на шаг, сразу осекся. В голове мелькнуло: «Вестимо, сей ересиарх [49]49
  Ересиарх – основатель еретического учения, но это слово употреблялось и в переносном смысле, как брань.


[Закрыть]все грехи вору отпустит, ибо сам смутьян, царю ордынскому супротивник и нам, отцам духовным, досадчик, а князь Митя по младости, по неразумию Сергия любит…» Куда и гнев девался. Схватил парня за руку.

– Ты чего осерчал? Постой, куда ты?

Семка не слушал, двинул попа плечом, вышел на улицу. Вечерело. Острый, сырой холодок полз по земле. Воздух пьяный, весенний. После духоты церковной дышалось особенно, легко.

«Чего канителить? Сейчас же поеду к Троице!»

Отвязал коня, вскочил в седло, чмокнул губами. Застоявшийся конь весело поскакал по улице, тонкие льдинки, затянувшие лужи, хрустели под копытами. Над голыми березами кружились тучи грачей, кричали весело.

Весна!

Чем ближе к Троице, тем пуще разыгрывалась непогодь. Вспоминая вчерашний солнечный денек, Семка вздыхал невесело. Свинцовые тучи, низкие, тяжелые, в клочья разодранные ветром, торопливо обгоняли одна другую. Подобная белому покрывалу, которое волокла за собой туча, застилая дали белесой мглой, шла метель. Стало совсем холодно. Посыпалась снежная крупа, белые шарики запрыгали по дороге, застревали в складках плаща, сухими щелчками ударяли по шлему.

Семен свернул с Ярославской дороги в лес. Сразу вокруг потемнело. Слушал, как сосны гудят под ветром, и страх холодной струйкой тек в душу: «Ишь шумит бор, как живой стонет, гневается. Хорошо, днем ехать довелось, а ночью… Не приведи бог, как пить дать, закружил бы леший, ведь как там ни прикидывай – прав ты аль нет, еще не ведомо, а попа облаять успел. И понес же меня лукавый к нему! Коли за разбой вздумал взяться, почто к попу идти. Тоже станишник выискался! Э… да и какой из меня станишник – не дал бог медведю волчьей смелости!»

Приехал в Троицу продрогший, лихоманка била. В церкви немного отогрелся, а к отцу Сергию пошел – опять дрожь пробрала: чаял увидеть грозного владыку – вся Русь его знает. Увидел простого чернеца, улыбнувшегося ему ласково из полумрака. Ни мантии шелковой, ни парчи златотканой, только вечерний луч, пробившись сквозь тучи, бросил узкую полоску красного золота на его грубую холщовую ризу.

От этой простоты и бедности потеплело на душе. Опять повторил рассказ о ранах, о горе своем, о станичниках… Замолк, собрался с духом, потупясь, кончил:

– А вчерась, на исповеди у Всех святых, что на Черторье, повздорил я с попом тамошним, не благословил он меня на такое дело, а за то, что поперечил ему, чуть не проклял, от него и к тебе пришел…

Замолк на полуслове, не смел поднять глаза.

А Сергий смотрел на парня тревожно и радостно. В памяти встали давным–давно ушедшие дни. Вспомнилась своя юность, и с прежней, знакомой болью шевельнулась мысль о судьбах Руси. «Тогда еще, – думал Сергий, – от жалости к родной земле кровью изошло сердце. Не видел спасения, да и не было его, ушел в леса, стал отцом Сергием, как умел, врачевал людское горе, глядел в души обездоленных и ничего, кроме холодного ужаса, не находил там, а вот когда близится старость, когда первый иней упал на виски, довелось узнать новых людей.

Кажись, и горе старое, и люди те же – русские, ан нет! То у того, то у другого в непроглядной мгле, затянувшей очи, вспыхивают искры, как воск, тает рабья покорность!

Эх, Русь! Русь! Когда же белый саван туманов ночных, непроглядных падет на травы твои росою? Хоть бы на старости лет довелось зорю новых дней над твоими лесами увидеть!»

– Что ж, паренек, попа ты, видать, обидел, ну да повинную голову меч не сечет, а Настю свою… – замолк на мгновение, подумал: «Парня крепким словом ободрить надо, чтоб в удачу поверил, чтоб в бою не споткнулся», – Настю иди спасай! – И твердо добавил: – Спасешь невесту свою! Знаю!

Семка только ахнул негромко, упал на колени. Наклонясь над ним, Сергий продолжал:

– За то, что не гнушаешься ею, мурзой опоганенной, многое тебе простится. А мурзу не убивай. Уж коли тебе на роду написано быть за Настю, за Русь мстителем, в честном бою сведет вас судьба, а нежданным, разбойным ударом меча не позорь!

Потрепав по шелковистой шее коня, Семка привязал его к столбу. Взглянул на низкую, ушедшую в землю кузницу. На буром дерне, покрывавшем ее, чуть заметно пробивалась зеленая травка. Дверь в кузню открыта. Внутри тьма. Окликнул:

– Эй, дед! С поклоном я до твоего кузнечного ремесла.

Из темноты вылез кузнец, выпрямился, низкая дверь была ему по плечо, бросил щипцы в деревянную кадушку, стоявшую у дверей, вода в ней зашипела, вышел из–под навеса, зажмурился от весеннего солнышка, погладил опаленную в двух местах бороду, да только зря – борода у деда свалялась, гребнем не причешешь, не то что рукой. Из–под косматых бровей кузнец посмотрел на Семку, на коня, привычно скользнул взглядом вниз на копыта.

– Подковать?

– Нет, другое. Скуй ты мне чесноку.

Кузнец удивленно поднял голову, потом глаза его сузились, засмеялись:

– Не туда попал, парень, у меня кузня, а не огород, – простачком прикинулся старый.

Семка ему укоризненно:

– Ну что, дед, хитришь? Мастер ты известный: не только подковы – шеломы и мечи куешь, знаю. Нешто никогда на своем веку чеснока не ковал?

Старик покачал головой.

– Не пойму, что городишь. Что за чеснок такой? – И опять хитринка в глазах. Что с ним поделаешь? Вроде врет дед, а может, и впрямь чеснока не знает? Только что же тати–то говорили – дескать, старым кузнецам этот снаряд ведом.

Семка стал объяснять, чертил палкой по земле:

– Ну, понимаешь, рогулька такая о четырех шипах вострых. Как ее на земь ни кинь, на три рога встанет, четвертый торчком вверх.

Кузнец хмуро поглядел на Семку, отошел к двери, на ходу поднял с земли кувалду:

– Отстань, парень, чеснок я знаю, но ковать такой разбойный снаряд не стану. Ну тя в болото! По одёже глядеть – честной человек, а выходит – тать.

Семка стоял обескураженный.

– Ты чего серчаешь? Мне чеснок для доброго дела нужен.

– Хо–хо–хо! – лешачьим басом загромыхал старик. – Доброе дело – коней калечить! – И, совсем распалясь, закричал: – Уходи подобру–поздорову, станишник!

Семка не ушел. Стоял, повесив голову, мял в руках шапку. Заговорил тихо, с запинкой:

– Мурза ордынский… невесту у меня отнял… Настю… Выручить ее хочу… отбить… Для того и чеснок понадобился, а надоумили меня станишники, это ты правду сказал…

Теперь старик слушал уже без усмешки, подошел к Семке:

– А не врешь, парень? – заглянул в глаза, улыбнулся просто, без лукавства. – Ин будь по–твоему. Вроде не врешь: очи у тебя добрые. Приезжай через три дня, будет тебе чеснок.

Семка схватил старика за руки:

– Спасибо, дедушка, чем и отблагодарить тебя, не знаю!

Кузнец опять нахмурился:

– Это ты брось. За такое дело ни казны, ничего не возьму, для души сделаю… Так приезжай. Мешок кожаный припаси.

Поднял брошенную кувалду, ушел в кузницу.

Семка постоял немного на месте, услышал, как заскрипели, задышали меха. Заглядывая в открытую дверь, увидел огненную вьюгу искр над горном.

«Ехать надо, а то прогневишь старика – прогонит прочь».

Не дожидаясь этого, подошел к коню, еще раз оглянулся на кузницу, там уже не искры, а синеватое пламя дрожало над жарко разгоревшимися углями.

Семен стал в стремя, легко прыгнул в седло, повернул коня обратно к Троице.

Кузница стояла недалеко от монастыря, на Ярославской дороге.

Казалось мурзе, что добился он покорности Настиной, сломил девку.

«Грозила меня зарезать, – думал Ахмед, – а сил и не хватило. Смириться пришлось. Не плачет больше, не кусается. Сникла.

Вот и ныне, поехали из Москвы, девку вязать не пришлось».

Эй, мурза, остерегись! Надела на себя Настя личину. [50]50
  Личина – маска (здесь в переносном смысле).


[Закрыть]Не ведаешь ты замыслов ее! Думаешь, кругом заколдованным замкнул ты Настю в безысходность, думаешь, нет в живых удала добра молодца, что пошел бы выручать ее из полона, думаешь, заворожил ее, в очи ее заглянув Кощеем Бессмертным? Не видел ты глаз ее, когда о тебе думает она, а увидел бы – похолодел. Вот она бок о бок с тобой сидит покорная, тихая, слушает, как пронзительно скрипят на немазаных осях тяжелые сплошные колеса арбы, а сама молчит, затаилась, думает.

«Вот и рубежи московские близятся, а там Рязань, а дальше и Руси конец…» Мысли обрывались. Слишком страшно было подумать, что ждет ее чужбина, неволя да поганые ласки старого мурзы. И так навсегда! Страшное это слово. Одно и утешение, что полон ее не будет долог. Уже сейчас мурза настороженность с ней почти вовсе растерял, а приедет в Орду – и совсем приглядывать за ней перестанет, а тогда нож она добудет… Горше всего было то, что не удалось ей в Москве оружием запастись, и мурзе придется татарского ножа отведать, а значит, ей суждено в чужую землю лечь, значит, и смерть не избавит ее от ордынского полона…

По весенней распутице мурза ехал не торопясь; грузная арба иной раз до самых осей вязла в грязи. Под лошадиными копытами хлюпала вода. Проклятущая дорога! А Настя порой поглядит на нее, на колеи, полные мутной воды, таким взором, что вся ласка весеннего солнышка заиграет в нем. Дорого дал бы мурза, согрей его Настя таким взглядом, да куда там, дождешься от нее, как же!

Горек Настин мед для мурзы, но так чудесны эти синие, слезами омытые очи, что расстаться с ними не мог старый. Ехал рядом, тайно любовался – тешил душу и не знал, что от самой Москвы вокруг его поезда кречетом кружит Семка.

Все вызнал парень: когда мурза на ночлег становится, когда поутру трогается в путь, узнал даже, с какой стороны Настя в арбе сидит, а потом ускакал вперед, дня на два опередил татар. Нанял мужиков. Засеку [51]51
  Засека – старинное русское оборонительное сооружение, состоящее из подрубленных деревьев, поваленных так, что лес становится непроходимым.


[Закрыть]сделали. Лишь узкая тропа выходила из лесу на дорогу. Тут же у тропы повалили вековую ель, так что легла она вершиной на деревья, нависла над дорогой, мурзе один путь – под этой елью проехать.

На тропе Семка чеснок рассыпал, а через него на два чурбашка доску положил. Дальше в лесу, за поворотом, коня привязал и забрался на ель поджидать гостя. Прождал целый день, нет и нет мурзы! Вечереть стало. Семка хотел уже вылезать из засады. Прислушался – тихо в лесу, лишь неподалеку где–то ручей журчит… Но что это?

Издалека послышался скрип: «Арба!»

Парень затаился, замер. Сперва на дороге показались татары передового десятка, не заметили, проехали мимо. Потом увидел и арбу. Спереди и сзади сильные конные отряды, с боков никого: дорога узка. Ближе… ближе… Уже виден колыхающийся войлочный верх арбы.

Скоро!

У Семки похолодели руки, напрягся весь, как лук с натянутой тетивой, вот–вот стрелу кинет, и, когда арба поравнялась с елью, кинулся вниз.

Татары сперва даже не разобрали, – что такое рухнуло сверху.

Семка рванул войлок.

– Настя!!!

На всю жизнь запомнилось перекошенное ужасом лицо мурзы. Схватил Настю, бросил через плечо, кинулся на тропу. Вдогонку засвистели стрелы. Худым поросенком визжал на дороге мурза. Перебежав по доске, Семен ударил ногой по свисающему краю, доска перевернулась, легла по эту сторону. Конь рядом. Бросил добычу поперек седла, вскочил сам, ножом, заранее воткнутым в дерево, полоснул по поводьям – тати правду сказали: «Отвязывать некогда».

Тут же рядом за поворотом кричали враги – пять лошадей у них сразу же напоролись на чеснок. Татары сунулись в обход. Куда там! Чаща, засека – ни пройти ни проехать.

– Ах, шайтан!.. – Тагай выругался, махая плетью, заорал: – Встали! Расчищай дорогу! Руками расчищай! У… верблюды! Ведь уйдет, уйдет он!..

Пригнувшись к седлу, скачет Семка, закрыл обмершую Настю щитом, чтоб глаза ей ветками не выхлестало.

За спиной нарастает топот – погоня!..

На полном скаку лошадь сотника Тагая упала на колени, всадник перелетел через голову.

– Опять чеснок! Лошадей портить! Ну погоди!

За лошадей своих рассвирепели монголы, кажется, на части разорвут парня, догнать бы только, да как догонишь, если он позади себя чеснок кидает.

Бросая покалеченных лошадей, Тагай упорно вел татар по тропе: чеснок у парня когда–нибудь да кончится!

Так и есть. Все реже напарываются лошади. Татары пошли быстрее, а Семкин конь стал сдавать: как–никак двоих везти пришлось, не считая чеснока, в котором тоже вес немалый.

Парень оглядывается: ордынцы близко! Только за деревьями не видать. Бросил последнюю горсть, почти сейчас же за спиной услышал злобный рев: напоролись, чуть поотстали, и опять тяжелое дыхание коня, и где–то совсем рядом топот погони.

Семка напряженно смотрит вперед: скорей бы! Скорей! Ух! Наконец–то! Соскочив с коня, парень бросился в сторону, где, подпертая двумя толстыми кольями, наклонилась подрубленная ель. Тут же в пеньке топор. Одним ударом обуха Семка вышиб кол, ель качнулась, пошла вниз на тропу вершиной навстречу татарам, тяжело ухнула, хлестнула верхними мутовками по земле…

Тагай осадил лошадь. Посмотрел по сторонам: справа чаща была реже – болото. В темной воде плавают прошлогодние бурые листья. Сотник повернул погоню направо, но едва его лошадь вошла в воду, как тут же дернулась в сторону, испуганно заржав, начала валиться.

Опять!

Тагай спрыгнул в трясину и сам напоролся на чеснок, упал, приподнялся, закричал о помощи, плевался коричневой жижей. Ему протянули копье. Ухватился, сорвался, ухватился вновь. Пока вызволяли его из болота, трижды цеплялся халатом за подводные коряги. Выволокли сотника всего в грязи, драного…

Узнав, что погоня вернулась ни с чем, мурза озверел, полоснул Тагая жестоко, с оттяжкой, плетью по лицу, страшно ругаясь, повернул весь отряд к Москве.

Десяток татар, оставленных с покалеченными лошадьми, слушали, как многокопытный топот становится все тише, тише.

В лесу стали слышней ночные шорохи.

С земли поднялся Тагай. Отвел руки от окровавленного лица. Воины столпились вокруг, принесли ему воды из ручья, сочувственно качали головами.

В среду, на пасхе, после полудня в кремле, в палатах княжьих, собрались бояре. Время праздничное, о мирских делах толковать, пожалуй, грех, да как не толковать, когда опять из Орды ползут тревожные вести.

А на дворе денек весенний, солнечный, княгиня посмотрела: пляшут пылинки в лучах, тошно стало думать о делах, о татарах, сказала сыну:

– Ты бы, Митя, гусляра своего позвал, пусть споет боярам песню. – И, обратясь к собравшимся, добавила:

– Добрый гусляр у нас. Зимой подобрали его князья на дороге: татары затоптали, чуть не помер старик, да нет, отлежался, теперь нас песнями радует…

Вслед за князем в палату вошел дед Матвей, не торопясь поклонился митрополиту, княгине, боярам, сел, куда указали, откинул седые пряди со лба, посмотрел вокруг, улыбнулся глазами Дмитрию.

– Спою вам, добрые люди, не сказку, спою быль о погибели Рязанской земли да о богатыре удалом Евпатии Коловрате. [52]52
  Евпатий Коловрат – рязанский воевода, героически погибший вместе со своим полком в 1237 году. О его подвиге в народе пелись былины, одна из которых дошла до нас как часть «Повести о разорении Рязани Батыем».


[Закрыть]

Тронул струны.

Голос у деда глуховат, мало что от былого соловья осталось, но гусли в руках его певучи:

 
«Вспомним, братья, славу прожитую,
Добрым словом о былом помянем.
Запоем, смешаем песен злато
С жемчугом – тугой [53]53
  Туга – печаль, горе.


[Закрыть]горючих слез,
Были веки богатырской славы,
Ныне лихо проросло бурьяном,
Заглушило добрые посевы
И густой чащобой непролазной
На путях–дорогах залегло.
За великий грех несем мы кару,
Мы забыли прадедов заветы —
Брат на брата поднял меч булатный,
Брат для брата лютым волком стал.
И князья в усобицах [54]54
  Усобица – война между князьями, обычно феодальная борьба, приносившая народу неисчислимые бедствия.


[Закрыть]кровавых
О родные, русские шеломы [55]55
  Шелом – шлем.


[Закрыть]
Затупили острые мечи…
На заре кровавой той порою
Налетел на Русь с ордой несметной
Черным враном царь Батый поганый,
Посылал он женку–волховницу
К князю Юрью, что княжил в Рязани,
Требовал покорности и даней,
Требовал себе он десятину [56]56
  Десятина – в данном случае десятая часть.


[Закрыть]
От князей, простых людей и дев,
От коней, от белых, карих, пегих,
Вороных, и в яблоках, и сивых…
Десятину ото всех достатков!
Отвечал князь Юрий волховнице:
«Приходите! Коли нас не будет,
Вашим будет все, что есть у нас!»
 

Митрополит пристально смотрел на князей. До того сидели смирно, а услышали ответ князя Юрия – и Дмитрий и Владимир встрепенулись. Володя вспыхнул весь, сразу, дыханье у него захватило: удалой князь растет! Митя поднял голову медленно, очи его открывались шире и шире, гневная складка появилась в уголках губ: этот глубоким накалом силен.

Вот оно, вещее слово, славное дело: давным–давно истлели кости князя Юрия, а для молодой поросли, что встает над Русской землей, слово его живо!..

Торжественно поют гусли, но в напев их вплетаются скорбные звуки, нарастают, ширятся. Отблески дальних пожаров легли на лицо гусляра, сильной, короткой хваткой рвет он струны…

Рушатся в пламени стены Рязани. Последняя кровь последних защитников града пролита на русскую землю. Пируют варвары. Жен и девиц обдирают до наготы – глумятся. Ребят–несмышленышей бросают в огонь…

Потом только клочья сизого дыма стелются над пожарищем, только ветер пересыпает пепел Рязани, мешая его со снегом, только тоскливый волчий вой да вороний грай рушат тишину над мертвым градом.

Тихо, совсем тихо стонут гусли…

Внезапно горячо и сильно взметнулась песня.

Над черным пепелищем родного града стоит вернувшийся из Черниговской земли воевода Евпатий Коловрат. Не считая силы вражьей, с одним полком своим кинулся Евпатий вдогонку за татарами.

 
«Налетели лётом соколиным
На орду, не чаявшую их…
Затрубили трубы боевые,
Застонала мать–земля сырая,
Дождь упал калеными стрелами,
О доспехи копья преломились.
Сеча зла! О вражие шеломы
Затупились звонкие мечи…»
 

Голос деда окреп, очи сверкнули.

Забыв обо всем, князья не сводили глаз с гусляра.

 
«…Если меч твой в битве ощербател,
Вырви острый меч из рук татарских,
Замахнись ударом молодецким,
Чтобы вражий меч рубил врага!
Так сражались удальцы рязанцы!
Так учил Евпатий Коловрат!»
 

И опять стихли гусли. Покрытые кровью и прахом, стоят перед Батыем пятеро пленных…

 
«…Посмотрел на них Батый свирепый
И, дивяся, вопрошал: «Откуда,
Кто такие? Уж не мертвецы ли
Поднялись из выжженной Рязани?
Уж не крылья ли за их спиною?
Не бессмертьем ли они богаты?
Коли этак с ворогами бьются,
Что на тысячу один выходит,
Что вдвоем они идут на тьму. [57]57
  В древнерусском счете тьма – десять тысяч.


[Закрыть]
Много царств я затоптал конями,
Много видел воинов могучих,
Но таких богатырей удалых
Увидать впервые довелось».
Отвечали пленники Батыю:
«Мы полка Евпатьева дружина,
И с тобой, великим государем,
Покорившим многие народы,
Мы сразились, чтобы с громкой славой,
Чтобы с честью проводить тебя,
Как всегда, своим мечом крыжатым [58]58
  Крыжатый меч – меч с крестообразной поперечиной рукоятки. Крыж – крест.


[Закрыть]
Провожали русские врагов!!!»
 

Близок конец и песне, и битве.

Костьми полег полк рязанский. Смертью воина и мужа пал в бою и сам Коловрат. Но еще высоко в небе алый стяг русский. Последняя горсть храбрецов столпилась вокруг. Прикрылись червлеными [59]59
  Червленый – ярко–красный.


[Закрыть]щитами. Бьются русичи. С ревом несутся на них волны татарских конных сотен и вновь откатываются вспять, и поле устилается их трупами. Батыевым приказом выставлены против рязанцев метательные машины. Град камней и стрел засыпает богатырей, падают щиты, падают люди… Упал стяг…

Несколько мгновений было совсем тихо. Поникнув головой, сидел дед Матвей, руки его неподвижно лежали на гуслях, потом пальцы дрогнули, казалось, вздохнули гусли, и у людей вырвался вздох.

 
«…Встал Батый над телом Коловрата
И промолвил: «Знатной смертью умер
Этот славный русский богатырь.
Эх! Кабы такой могучий батырь [60]60
  Батырь – русское произношение татарского слова «баатур» – богатырь.


[Закрыть]
Народился и в моем народе,
Был бы мне он самым первым другом,
Против сердца моего сидел бы
И водил бы в бой мою орду».
Молвил пленным: «Уходите с миром.
Ваши раны славою омыты,
Ваших мертвых хороните с честью.
Хороните с честью Коловрата.
Пусть никто из всей орды великой
Никакого зла вам не чинит».
 

Гусли зарокотали, смолкли. Как от сна, пробудились русские люди. Хвалили гусляра, хвалили былину. Вельяминов говорил княгине:

– Воистину добрый гусляр: чисто Боян [61]61
  Боян – великий русский певец–дружинник. Жил на рубеже XI и XII веков. Его былины не дошли до нас. Боян упоминается в «Слове о полку Игореве» как вещий певец, воодушевлявший своими песнями воинов.


[Закрыть]поет.

Дед Матвей оглянулся на Митю, а у того еще стоят в глазах слезы, еще мысли далеко–далеко отсюда, в Суздальской земле, где когда–то сражался и погиб полк Евпатия Коловрата.

Вдруг Вельяминов замолк на полуслове, прислушался.

– Ты что, Василь Васильич?

Боярин подошел к двери, распахнул ее. Издали, из Замоскворечья, неслись частые удары.

Бам! Бам! Бам!

Набат!