Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 58 страниц)
Тверские рати не остались ночевать на еще курившемся пожарище Торжка. Прямо на закат уходил полк князя Михайлы. С ненавистью глядели им вслед израненные, связанные люди, последнее проклятие бросали им вслед умирающие, и долго еще народ смотрел в дымную, багровую муть, где утонула тверская рать.
Словно вдогонку за уходящей ратью, с востока поднималась туча. Чем дальше, тем чаще ее лиловые и пурпурные космы разрывала мгновенной вспышкой ослепительная молния. Издалека накатывались зловещие раскаты грома. Перед надвигающейся грозой все стихло: упал ветер, смолкли птицы, и только на берегу Тверцы не смолкали стоны раненых.
В этот час, миновав цепь неподвижно стоявших стражников, на берег вышел тот самый монах, который перед битвой уговаривал новоторжцев покориться князю Михаиле. Медленно черной тенью переходил он с места на место. Напутствовал умирающих, поправлял повязки раненым, подавал воду связанным. Горазд воспаленными глазами упорно следил за ним; ждал, когда он подойдет. Наконец монах приблизился. Облизнув сухие, потрескавшиеся губы, Горазд попросил хриплым шепотом:
– Испить бы, отче!
Монах услышал, торопливо зачерпнул деревянным ковшиком воду, протягивая ковш Горазду, заговорил с мягкой задушевностью:
– Во едином часе погиб град, а ветер пепел развеял, и ныне там, где стоял Торжок, не бысть ничегоже, лишь кости мертвых. Смиряйтесь, добрые люди, ибо кто знает меру гнева господня. Глядите, потухло пламя на земле, а с небеси огонь полыхает. Вон она, гроза–то. Сие все навел господь грехов ради наших. Разумейте, братия, не было града тверже и сильнее Ерусалима, а Тит цезарь взял Ерусалим и попленил весь град, и стоял Ерусалим пуст шестьдесят лет. Такоже и град Новый Торг погиб ныне. За высокоумие покарал господь новогородцев вкупе с новоторжцами. Смиряйтесь, смиряйтесь, братия…
Не сразу понял Горазд, о чем бормочет монах, но, когда слова его дошли до сознания, Горазд подбородком ударил в край ковша, расплескал воду.
– Замолчи, дьявол! Притчи рассказываешь, смиренью учишь, смиренные рабы князю нужны, князем ты и подослан. Мне и раньше слыхать доводилось, что князь Михайло любую пакость с молитвой делает, ибо пустосвят он, а вы, черные вороны, около вьетесь, падалью кормитесь, княжью свирепость писанием прикрываете.
Не успел монах решить, то ли ему грехом пугнуть строптивца, то ли ласковым словом смирить, как нежданно к нему подошла подмога. Сидевшая на песке старуха подняла голову, закричала:
– Не замай божьего человека!
– Божьего? – Горазд только головой покачал. – Сей божий человек от черта пришел. У тя, бабка, руки не в узах, ты сдерни с него скуфейку, посмотри, нет ли под ней рогов.
Монах попятился. Не надо было ему пятиться. Увидев это, старуха поднялась, изодранная, почерневшая, видимо, обезумевшая, пошла на него, а монах все отступал. Старуха вдруг подняла обе руки, заслонясь от монаха ладонями, взвыла:
– Рога! С нами крестная сила! Рога у него!
Стон пошел по толпе. Монах сорвал скуфейку:
– Какие рога? Где?
– Эвон! Эвон! – кривым пальцем старуха показывала на залысый лоб монаха. – Смотрите, православные, вон рога–те! Нешто не видно? То лукавый вам глаза отводит!
В ответ на вопль старухи разноголосо завопили истерзанные люди, увидев несуществующие рога.
Монах трусливо метнулся прочь. Забыв о путах, Горазд рванулся за ним, упал, едва успел приподняться, как упал вновь от удара древком копья в затылок. Стражники врывались в толпу, творили расправу, но Горазд плохо слышал крики избиваемых, он лежал ничком. Не только силы, даже мысли иссякли.
Но вот упала первая тяжелая капля, холодной змейкой скользнула по шее. Потом еще, еще, и хлынул ливень. Студеные струи заставили очнуться. Медленно, тяжело поползли мысли, и вдруг, как удар молнии:
«Тверичи на закат ушли! Значит, в Литву?! Жди теперь Ольгердова нашествия! – Горазд даже застонал от этой мыски. – Известно, Ольгерд с Михайлой на Москву кинутся. Опять разгром, кровь, пожар. – Страшным бредом всплыли картины погибели Торжка. – То же ждет Москву! И сгоревшие заживо ребята, и женщины опозоренные, и труженики–умельцы, которых первыми угонят в рабство…»
До сих пор Москва для Горазда была только стрелой, убившей Машеньку, а сейчас, здесь, связанный, избитый Горазд понял, что против воли он тревожится о неведомых ему людях, о проклятой им Москве.
– Горазд! Златокузнец!
Этот крик заставил Горазда поднять голову. На обочине дороги возок, из него высунулась Паучиха, перстом указывает на него. В первый момент Горазд даже назад подался, рванул путы, которыми был связан с соседями, опомнился: «Не уйти от боярского перста. Связан!»
А боярыня вцепилась в край возка, вопит:
– Мой холоп! Беглый!
К боярскому возку подошел десятник стражников.
– Боярыня Василиса, не гневись. Не властен я отдать тебе княжую добычу, я тож человек подневольный, мне велено гнать полоняников в Тверь, я и гоню.
– Мой! Мой! – исступленно вопила боярыня.
Десятник только головой покачал: «Старуха в холопа впилась. Вестимо, дело боярское. Вишь, напасть какая! Из Торжка гоню людишек, от побега остерегся и померло в пути всего лишь три аль четыре десятка, а тут, под самой Тверью, накося…»
– Ты, боярыня, поезжай во град, – кивнул на белевшие вдалеке стены Твери, – там люди поболе меня, там и разберут, твой это холоп али нет.
– Как это так: твой али нет? Ты это што же, на слово мне не веришь?
– Сказать всякое можно, – уклончиво отвечал десятник.
– Вестимо, наш холоп! – выдвинулся из–за возка тиун Евдоким. – Ты бы, человече, не спорил, как бы тебе за сей спор плетей не отведать.
Десятник рассердился:
– Плетей мне, княжому слуге? Коли так, самого холопа спросим. Признается он, что от тебя сбежал, быть по–твоему, боярыня, а нет, не прогневайся.
– Сдурел? Очумел? Да какой же беглый в том признается?
Спор их кончил Горазд.
– Беглый не сознается, а я хоть и беглый, да не от тебя, боярыня, убег. Свели меня от тебя москвичи, от них я и сбежал и к тебе вернуться всегда рад.
Не ждала таких слов Паучиха, оторопело глядела на Горазда, он стоял перед ней полуживой, черный от пыли, задубевшая повязка, бурая от крови, съехала ему на самые брови. Разглядев эту повязку, боярыня по–своему объяснила его слова: «Ранен! Помутилось, видно, в голове у мастера». – Все же недоверчиво взглянула в глаза Горазду, но разглядеть в них ничего не поспела, Горазд низко опустил голову и не сказал, а простонал:
– Назвала ты меня, боярыня, златокузнецом, буду ли им впредь, как знать? Рученьки мои от пут онемели, не володую я ими…
Паучиха сразу закричала:
– Евдоким, режь у него путы!
Тиун слегка оттолкнул тверского десятника и несколькими взмахами ножа освободил Горазда, слегка подтолкнув его в спину, шепнул:
– Кланяйся боярыне.
Тяжко достался Горазду путь от Торжка до Твери, от легкого толчка повалился он на колени, а, повалясь, протянул к Паучихе свои запухшие, посиневшие руки.
– Боярыня, век тебе здравствовать за твою милость! Пошли меня домой на речку Ламу, пошли скорей, пешой уйду.
Хотел подняться с колен, упал, сказал уже без лукавства, без задней мысли:
– Нет, пешим мне не дойти…
– Коня дам! Ваську–десятника с тобой пошлю!
– Я и без Васьки доберусь.
– Как можно болящего одного отпустить.
– Дозволь, боярыня, поперечить тебе. Пошто Гораздку сейчас на Ламу посылать да и Ваську с ним гонять? Пусть покамест в Твери у тебя на подворье поживет, поправится: и коня под ним морить не придется – вместе с другими холопами и его погоним.
– Нет, Евдоким, нет! Сей же час отправь Горазда. – Покосившись на тверского десятника, Паучиха докончила шепотом: – От греха подале, а то вернется князь Михайло, узнает про златокузнеца да и отберет. Мое дело вдовье – всяк норовит обидеть.
Васька–десятник с упорством пьяного повторял:
– Приехали мы с тобой, Гораздка, во град Микулин, приехали трезвы. Завтра дома будем, там хошь не хошь, а трезвый будешь, там не поднесут. Потому пей, Гораздка! И святые отцы говорят, што лишь седьмая чаша богопрогневительная, с нее бесы начинают человека на свою потребу брать, с нее свары и лаяния и за власы рвания начинаются. Так то седьмая чаша, а у нас еще только пятая, да и не у нас, а у меня, а ты ни одной не выкушал. Пей, Гораздка.
Лез с чаркой, расплескивал мед, но Горазд был неумолим.
– Душа не принимает, хворый я.
Кабатчик Ваське поддакивал:
– От хвори, друже, мед – первое дело. От меда польза…
Горазд отшучивался:
– А твоей мошне и подавно польза. Ты, хозяин, не кручинься, Васька за двух выпьет, налей лучше ему богопрогневительную, а там видно будет, с нее, говорят, человек начинает на чашу глядеть, меры своей не зная.
Васька кивнул:
– Дело! – сунул руку мало не по локоть в глубокий карман портов, шарил, шарил да и распустил слюни, заплакал.
– Не надо, не наливай ты мне седьмой чары, пропил я казну, что мне дадена была. Пропил!
– Как так? – Горазд хлопнул Ваську по груди, у того за пазухой звякнули медяки. – А там что?
– Там, Гораздушка, деньга особая. Тебе на пропитание дала Паучиха, то бишь боярыня Василиса. Ты, Гораздушка, не говори боярыне, что я ее Паучихой обозвал. Спьяна я, не со зла. Язык не так у меня повернулся. Ты, Гораздушка, помолчи. Ладно? Вишь, грех какой. Скольких я людей под кнут подвел, только, бывало, и слушаешь, чтоб холоп боярыню Паучихой назвал, а тут сам. Ты, Гораздушка, помолчишь?
– Так меня и станет боярыня слушать.
– Нет, не говори так. Ты ныне в милости.
– Не скули! Выкладывай лучше казну. На что мне деньги. Я вот лучше огурчика пожую. – Мигнул кабатчику: – Наливай!
Васька выпил, полез целоваться.
«Вот черт, сколько меду вылакал, а все еще держится!» Пришлось споить Ваське и восьмую, и девятую чарку. Наконец Васька растянулся на лавке, захрапел. Горазд поднялся.
– Ты куда? – спросил кабатчик.
– Коней искупаю. Жарко.
Вышел на двор, нарочно не прикрыл дверь, будто невзначай оглянулся. В дверной щели глаз кабатчика. «Значит, ничего с собой брать нельзя». Надев лишь на своего коня седло, Горазд поехал к реке, но вместо того чтоб спускаться к воде, хлестнул коня, выехал на мост и только на другом берегу посмотрел назад, на град Микулин. От моста вверх к городу что есть духу бежал мальчишка. Горазд понял: «Соглядатай. Кабатчик послал следить. Ну и пусть ловят, о двуконь я…»
Кабатчик тряс Ваську за плечо.
– Проснись, проснись! Сбежал твой напарник.
Васька только мычал.
– Гляди, милай, конь у тя подкову потерял.
– Знаю.
– А коли знаешь, так што ж мимо моей кузни едешь? Слезай!
– Спасибо, хозяин, только зря зовешь. Нет у меня казны и на одну подковку.
Кузнец только головой покачал.
– Коня будешь портить? Эх ты. Слезай, говорят! Не обедняю я от одной подковки.
– Ну, коли так, спасибо. – Горазд слез. На душе было хорошо. Думалось: «Свет не без добрых людей. Чистой души человек этот кузнец…»
Молодой парень молотобоец угрюмо, молча отвел коня к коновязи, так же не проронив ни слова, ушел в кузню. Горазд проводил его взглядом: «Этот, небось, даром подковки не подковал бы. Ишь молчит, тошно ему доброе дело сделать».
Пока парень возился в кузнице, разводя горн, кузнец подсел к Горазду на траву. Помолчали, потом кузнец сказал с ласковой вкрадчивостью:
– А ведь я тебя признал.
Горазду такой разговор пришелся не по душе, он нахмурился, но смолчал, а хозяин опять за свое:
– От нас недалече до поместья боярыни Василисы, так нам ее мастеров не знать мудрено.
Горазд опять промолчал, только головой чуть кивнул. Кузнец обрадовался:
– Во, во! Ты златокузнец Горазд. – Широко улыбаясь хорошей, открытой улыбкой, он слегка хлопнул Горазда по плечу и, заглядывая ему в глаза, прошептал: – Вижу, убег ты от боярыни Паучихи. Так, што ли?
Горазд вздрогнул, поднял опущенную голову, и сразу пальцы кузнеца клещами впились ему в плечо.
Горазд рванулся. Куда там! Где ему, обессиленному раной, справиться с кузнецом. Навалясь всем телом, обдавая Горазда запахом пота, кузнец заламывал ему руки за спину, тяжело сопел. Затянув узел, кузнец поднялся, легонько пнул Горазда и давай похваляться перед прибежавшим на крик молотобойцем:
– Глянь, какого я карася изловил! Боярыня Василиса мне и за него, и за подковку заплатит.
Молотобоец молчал. Горазд поднял голову, не умолял, приказывал:
– Развяжи кушак.
– Как бы не так! Ведь ты – беглый холоп аль нет?
– Ну, беглый, а только все равно зря старался. Сам же и развяжешь меня.
– Ой ли?
– Ты пойми: я в Москву еду. Князь Михайло Торжок разгромил, а ныне в Литву ушел. Упредить надо, а то он и Москву так же испепелит. – Захлебываясь, сбиваясь, Горазд рассказывал о гибели Торжка. Слушая его, все больше хмурился молотобоец. А кузнец? Черт его знает! Сидит на пеньке, травинку покусывает.
– …били, глумились, грабили!
Едва смолк Горазд, как молотобоец шагнул к нему, начал развязывать туго затянутый узел.
– Не трожь! – кузнец коршуном кинулся на молотобойца, оттолкнул его. – Сдурел, сучий сын? Он брешет, а ты уши развесил!
– Не брешет он.
– А хоть бы и так! Нам какое дело до Москвы? Мы, чай, тверские. Побьет князь Михайло москвичей, ну и наша взяла!
– Чья наша–то?
– Поговори у меня еще. Я те покажу, как хозяину перечить!
Молотобоец замолк, оробел. Горазд, прищуря один глаз, словно целясь в кузнеца, сказал:
– Я тож припомню тебе, хозяин.
Кузнец оторопело поглядел на Горазда.
Тот поднялся, сел, смотрит так, что лучше бы такого взгляда и не видать.
– Продавай меня Паучихе, продавай! Она тебе и за меня, и за подковку заплатит, но помни, Иуда, Паучихина вотчина отсель недалече.
– Што с того?
– А ты не ухмыляйся, – Горазд с ненавистью смотрел на улыбку кузнеца, которая уже не казалась ему хорошей, – рано или поздно, а придут сюда москвичи…
– Чаю, не придут.
– Ну и дурень. Аль невдомек тебе, что Московский князь с Тверским схватились насмерть, а как ни верти, Москва сильнее. Жди, придут москвичи, тогда…
– Что тогда? – продолжал куражиться кузнец.
– Припомню я тебе подковку! Быть твоей кузне спаленной, а тебе самому в подковку согнуться. Будешь холопом московским, это я тебе обещаю твердо!
Горазд оборвал, смолк, закрыл глаза, не хотел смотреть на сразу осунувшуюся рожу кузнеца. Тот потоптался на месте, вздохнул и сам принялся развязывать узел. Приоткрыв глаза, Горазд заметил на лбу кузнеца капли пота.
«Проняло пса! Москвы испугался!» – Так подумал Горазд и тут же нахмурился, укорил самого себя: «О Москве думаю, Москвой грожу аль Машенькину смерть позабыл?» – Но ответом на этот упрек в памяти встал с осязаемой ясностью разгромленный, сожженный Торжок.
Может быть, именно потому, что погибла Машенька, потому, что искалечена жизнь, Горазд и смог понять с такой силой: нельзя, нельзя допустить, чтоб и Москву сожгли, чтоб так же, как в Торжке, гибли русские люди, чтоб Лихо снова гуляло по Руси, калеча судьбы и жизни.
Кузнец все же подковал Гораздова коня, а когда на следующее утро около кузницы остановился Васька–десятник и принялся расспрашивать про Горазда, кузнец, не смигнув, соврал, что Горазд свернул с торной дороги и поехал в обход Микулина, обратно на север, в Новгород. Васька только тряс башкой, в которой гудел вчерашний хмель. Кузнец глядел на его зеленоватое лицо, вздыхал сочувственно, а сам думал: «Нет, нет! Упаси бог с Москвой связываться».
Тем временем Горазд, миновав Волок Ламский, гнал коней к Москве. За селом Кудриной дорога становилась все многолюдней. Многолюдством новогородца не удивишь: видывал. Каменные башни и стены Кремля тоже были Горазду не в диковину. Въехал он в Кремль Боровицкими воротами. Там над крутым подъемом, из–за серых изб, из–за небольшого белокаменного храма Спаса на Бору, поднимался многоцветной сказкой дворец великого князя. Легкие вышки, переходы, палаты, терема от чешуйчатых крыш до самой земли покрыты тонкой деревянной резьбой. Весь дворец как в кружеве. А крыльца! Что ни крыльцо, то диво.
«К какому крыльцу подойти? Как спросить великого князя?»
Горазд, махнув рукой, поскорее повернул обратно.
«Надо искать Фому».
Но не так–то легко было его отыскать в Москве. Лишь к полудню нашел Горазд дом Фомы. Взглянув с высоты седла за забор, он увидел в глубине двора мальчишку, низко кланявшегося небольшому столбику, поставленному торчком. Из–за столбика выглядывала девочка, она, стараясь говорить басом, спрашивала:
– Ой ты гой еси, удалой, добрый молодец Иванушка, ты скажи, пошто пришел ко мне в Орду? Чего тебе у нас надобно?
– Я скажу тебе, поганый царь, – отвечал нараспев мальчишка, вновь кланяясь, – а пришел я к тебе в Орду, штобы выручить красну девицу, свет Аленушку.
Девочка приподняла столбик и, стукнув им, закричала:
– Ах ты, дерзкий пес, неразумный ты! Я за то тебя пожалую, я сварю тебя живьем в котле, как великий царь Чингис супротивников своих варивал.
Мальчишка нахлобучил шапку и, подбоченясь, прошелся мимо столбика.
– Ты, поганый царь, не пужай меня, смотри, худа бы не было.
Девочка хлопнула в ладоши.
– Эй! Слуги мои верные, вы возьмите удала молодца, вы киньте его во кипящий котел!
Мальчишка одним прыжком оказался около столбика. Схватив его, он стремительно бросился в другой конец двора, к закопченной кузне. Горазд увидел: там, около кучи бурого, ржавого хлама, на небольшом костре кипел котелок. Мальчишка с маху ткнул столбиком в кипяток. Котел опрокинулся прямо в огонь, но мальчишке было уже не до костра, он кинулся на землю, вскочил и, хлопая руками по бокам, закричал:
– Садись мне на спину, Аленушка, полетим на Русь по поднебесью.
Девочка сразу сбилась с былинного лада.
– Ну, Ванька, напутал! Ты же в серого волка обернулся, как так лететь по поднебесью?
– То вчера я был серым волком, а нынче я сизый орел.
– Не полечу по поднебесью, еще свалишься оттуда.
– А волка ордынцы догонят.
– Вчера не догнали.
– А сегодня у них кони отъелись.
– А сизого орла стрелой подобьют. Нечего руками хлопать: ты серый волк!
– Нет, сизый орел!
– Нет, волк!
– Нет, орел!
– Кто там орет – волк аль орел? Вижу, вижу: то красна девица Аленушка богатырю Иванушке спуску не дает! Так его, Аленка! Худо твое дело, Ванюшка!
Фома, перегнувшись через перила крыльца, весело смеялся, глядя на ребят. Тут Горазд не вытерпел, крикнул:
– Фома!
Ребят как ветром сдунуло. А Фома с криком: – Горазд! Ты ли это, Горазд! – уже летел через двор к воротам. – Друг, вот одолжил!
– Не к тебе я приехал, Фома. Князь Михайло затеял недоброе…
Горазд вкратце рассказал обо всем. Фома поддакивал сочувственно:
– Ну само собой, в своих местах и у зайца прыть, а в чужих только волку выть. Ты, стало быть, не посмел в княжеский терем идти. А зря! Коли с делом, так Митрий Иванович и последнего холопа выслушает. Ты нагляделся на князя Михайлу, тот от княжой спеси, как клещ, раздулся, от спесии лопнет. У нас, в Москве, это понимают, у нас проще. Ты не слезай с коня, я своего оседлаю, поскачем в Кремль.
Вот и Кремль. Опять перед Гораздом сказкой, созданной плотничьим топором, встал дворец великого князя, но после слов Фомы он подъезжал к нему уже без трепета, однако на ступенях крыльца снова не по себе стало, сдернул шапку.
«У Фомы шапка тоже в кулаке, видно, не так уж просто в Москве, как хвастает Фома».
Наверху их встретил боярин. Стоял он в тени от шатровой крыши, свет падал только на узорные сапоги из желтого сафьяна. На них и глядел Горазд, не смея поднять головы.
– Куда? – сурово спросил боярин.
– К Митрию Ивановичу.
– Нельзя!
– Как нельзя, Михайло Андреевич? Я, вишь, человека веду, он изуверского плена сбежал, он гибель Торжка видел, с вестями он.
– Нельзя! Недосуг князю. – Взглянув через плечо Фомы, боярин спросил самого Горазда:
– Какие у тебя вести? Выкладывай.
Фома шепнул Горазду:
– Боярин Бренко это, ему можно сказать: он ближний человек у князя.
Горазд промолвил тревожно:
– Тверской князь в Литву ушел, набега литовского ждать надо!
– Только–то? – засмеялся Бренко. – А откуда ждать? Рубеж литовский велик.
Горазд смотрел в насмешливые глаза боярина, молчал. Бренко ответил сам.
– Из–под Любутска, с полдня хотят напасть Ольгерд с Михайлой. Думают, оттуда их не ждем, а мы ко встрече готовы.
«Готовы!»
Горазд дернул Фому за рубаху, пошел вниз. И спешить незачем было, и думать, и тревожиться:
«Готовы!»
Не мысли – искры сознания вспыхивали, гасли, вспыхивали вновь.
«Как Машеньку… стрелой… а литовцы, чай, уже овраг перешли… а Мелик ждет… а Фома…»
Голову не поднять с моховой кочки. «Тошно! То ли от раны, то ли багульника надышался, одурманило. Выбраться бы отсюда…»
Хватаясь за сухие колючие сучья, попытался подняться, упал…
Была глухая ночь, когда Горазд разлепил веки. Лес накрыло белесым туманом, сквозь который еле пробивался свет полной луны. Призрачными тенями в тумане изредка проносились совы, и такой же туманной тенью выдвинулся из–за ближних елей, тихо, крадучись проехал мимо всадник. Горазд затаился в зарослях багульника, боялся дохнуть. Вот и багульник сослужил службу. Всадник проехал, не заметил. Когда его тень растаяла в тумане, Горазд шевельнулся, но слабость по–прежнему тянула к земле, зато в голове было яснее, но разве от того легче? Тяжелее! В мозгу одна мысль: «Не доскакал, не упредил. Што теперь будет?..»
Как–то странно до мелочей вспомнил все. Вспомнил, как в густом кустарнике на краю глубокого оврага лежали они с Фомой в дозоре, как сквозь резные листья папоротника увидели поднимавшихся из темной глубины оврага литовцев. Враги озирались, вглядывались. Сердце зашлось, трепыхаясь тревожно. Увидят! Схватят! Нет, миновали. Фома зашептал:
– Скачи! Предупреди Семена.
Вспомнилось даже, как задиралась рубаха, когда пятился, отползая на брюхе в чащу орешника, где были спрятаны кони. И вот не доскакал, напоролся на литовцев. Подбили стрелой. Пока стрела в боку, легче не станет, вытащить надо стрелу.
Горазд с трудом дотянулся до обломка стрелы, тронул. От боли захватило дыхание, помутилось в голове. И то хоть ладно, что быстро в себя пришел. Быстро? А где же туман, совы? Почему светло? Неужто день наступил? Как болит голова. Багульника надышался. В ушах звон. Где–то тут, в лесу, близко, лязг, звон, крики. Бьются? Нет, мерещится, в ушах звенит. А может, вправду бьются? Не сообразишь: голова болит.
Ослабевшими пальцами Горазд сжал виски.
«Все это дурман багульника, но почему пальцы стали липкими? Кровь? Новоторжская, еще не зажившая как следует рана открылась. И Фома и Мелик отговаривали: не ходи в поход. Не по силам тебе. Сам знал, что не по силам».
Не то улыбка, не то гримаса боли на губах у Горазда. Нет, своим мыслям улыбается он.
Пусть худым кончилось, а в поход он все же пошел. Так и надо было! Не нужен оказался князю с вестью своей, с тревогой за Москву – пусть, князя он не винит. Князь о нем ничего и не знает, просто слишком высоки лестницы княжого терема, не дойти по ним Паучихиному рабу до князя. Ну и ладно! Сам он своей судьбой распорядился, сам в поход пошел. От пожара Торжка занялось сердце, стало углем пылающим, и князя Михайлу бить шел он своей волей, а вот сцепиться с тверичами в смертной схватке не пришлось – это горько. Ну да беда не велика. Вот и Машенька тож говорит. Склонилась, вкладывает в руку меч, шепчет: «Пронзи дракона!»
Вон он хищным извивом согнул серебристое чешуйчатое тело. «Только дракон ли это? Почему у него глаза, как у князя Михайлы?» А голос Машенькин шепчет с настойчивой укоризной:
«Ну подними же меч! Пронзи, пронзи дракона!»
Но нет сил. Тяжек меч. А когти дракона вцепились в голову, в бок. Конец!..
Нет! Дракон исчез. Перед глазами кривой сучок, обросший серым лишайником. И Машеньки нет. А голова! Как болит голова! Это все багульник проклятый! Одурманивает, а из дурмана снова ползет дракон, снова вонзает когти. Темно в глазах, чуть слышен шепот:
«Подними! Подними меч!»
– Машенька, ты ли это?.. Где ты, Машенька?..
