Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 58 страниц)
Последние ржавые намокшие листья, подхваченные ветром, низко кружились над землей, липли к отсыревшим доспехам, устилали обочины дороги и тонули в дорожной грязи, затоптанные конскими подковами. Этой ненастной осенней порой, когда хмурь и непогодь разгулялись над разоренным усобицей Тверским княжеством, князь Михайло возвращался из Литвы во главе полков, данных ему Ольгердом. Своих ратей у Михайлы Александровича была самая малость. Поход, хотя и без боев, был тяжким. Деревни спалены, а где и целы, так обезлюдели. Ни обсушиться, ни передохнуть. Урожай загублен. Рожь или потравлена, или осыпалась на корню, так и не дождавшись серпа. Кое–где навстречу войску из лесов выходили ободранные, отощавшие с голодухи люди, падали на колени прямо в грязь, молили о помощи. Но рати шли мимо. Где там помогать, у самих припаса было в обрез. К князю Михайле и не подступиться – ехал чернее тучи, глядя на это разорение. Не то что тверичи, но и литовские воеводы остерегались яростного нрава князя, а казалось бы, чего литовцам страшиться – шли сажать его на Тверской стол. Однако нашелся человек, не испугавшийся княжей свирепости. Было то в двух днях пути от Твери. Ломая завалы валежника, на дорогу выбрался косматый старик, стал на пути княжого коня. Посмотрел вдаль, навстречу войску. Медленно ползла темная змея рати, извиваясь по изгибам дороги, то скрываясь в перелесках, то появляясь на пустых побуревших прогалинах, то видимая сквозь сизую, по–осеннему прозрачную поросль кустарника, над которой там и тут поднимались темно–зеленые дремучие ели. А ветер все так же нес хлопья листьев, рябил воду в дорожных лужах.
Старик стоял, тяжело опершись обеими руками на суковатый посох. Одет он был совсем плохо. Почерневшая, прокопченная у лесных костров рубаха во многих местах разодрана. В прорехи синело изможденное тело. Дед, видимо, уже давно голодал, был он – кожа да кости, щеки провалились, лицо испитое, помертвелое, только глаза горели живым огнем.
Наехав на него, князь невольно остановил коня.
– Чего тебе, старик?
Дед медленно снял шапку, низко, с кряхтеньем поклонился, с трудом разогнул поясницу, выпрямился. Оказался он росту немалого и, несмотря на худобу, широк в плечах. Ответил тихо, с хрипотцой.
– Мне–то для себя ничего не нужно, я свое отжил и помирать собрался, а потому и вышел к тебе на дорогу, княже. Люди перед тобой трепещут, ибо человек ты лютый, и сердце у тя, аки львиное. [206]206
Подлинный отзыв современников о князе Михайле Тверском.
[Закрыть]
Князю по душе пришлись такие слова, он хмуро, но со вниманием посмотрел на старика, а тот продолжал:
– Не обессудь, княже, правду–матку резать буду. Судят тя, Михайло Александрович, в народе, а некоторые и проклинают. Затеял ты усобицу.
– Не я ее затеял! – отозвался князь. – Дядюшка Василий Михайлович всему виной. Не сиделось ему в Кашине.
– Обожди, княже. Василия Михайловича ежели спросить, он, поди–ко, на тя сваливать будет. Не в том суть! Усобица – княжий грех, старинный, кровавый и для народа привычный. Не за нее проклинают тя. Почто сбежал в Литву, почто вотчину свою бросил на разграбление?
– Твое ли рабье дело у князя отчета спрашивать? – Князь прищурился, говорил с издевкой и чуть кольнул коня шпорой. Но старик тонкими, иссохшими пальцами с трудом, но все же цепко ухватил коня под уздцы.
– Выслушай меня, княже, не гневись. Моими устами народ говорит с тобой. – Старик вытянул худую, жилистую шею и тихо, с оглядкой, чтоб княжьи люди его слов не услыхали, прошептал: – Винись, княже, перед Москвой.
Князь даже в лице изменился. Хотел что–то сказать, крикнуть, но старик все и без слов понял и повторил твердо:
– Есть на тебе вина аль нет, все одно винись! Ибо сил у тя нет, чтоб с Москвой сладить. С Литвой али без нее, а быть Твери битой! Лучше мирись!
Князь несколько мгновений еще сдерживал гнев, потом, всадив шпоры в конские бока, сшиб старика и, не оглянувшись, рванулся вперед.
С опаской косясь на князя, воины объезжали распростертое в грязи тело. Страшен был княжий гнев, но затоптать старика люди все–таки не могли.
Холодный дождь шел всю ночь. Не утих он и к утру. На лужах под ударами тяжелых студеных капель вскакивали пузыри.
«К ненастью!» – подумал, глядя на них, князь, и на душе стало еще пасмурней.
Вода в лужах черная от гари, густо покрывшей землю сожженного Тверского посада. Вокруг развалины. Голые печные трубы, черные стволы опаленных берез, груды покореженного огнем скарба. Но вот из–за развалин стали видны такие же черные, кое–где обгорелые стены Твери. Князь, не отрываясь, глядел на следы осады. Кровля на стенах и башнях пробита, а местами и вовсе снесена, торчат обугленные стропила. На бревнах стен застывшие потёки смолы. Врата избиты местами в щепу.
«Неужели не устояли?»
Медленно, со скрежетом в поврежденных петлях ворота открылись. Князь не дал выйти навстречу защитникам, помчался сам. Под сводом ворот стоял воевода. Конь фыркнул, наехав на него, заплясал на месте. Воевода обеими руками снял шапку:
– Будь здрав, князь Михайло Александрович! Весь град радуется, тебя встречая.
– Не пристало, ныне радоваться, – глухо откликнулся князь. – От Твери одни уголья остались!
Воевода ответил обиженно:
– Не Тверь спалили – посад. В том беды не чаю. Людишки зиму и в землянках перебьются, а если кто и помрет от хвори да сырости, на то божья воля. А град мы обороняли, животов не жалея. Град мы почти что отстояли.
– Как почти? – вздрогнул князь. Нагляделся он на разгром своего княжества и теперь ждал худа повсюду.
– А как же. Ни дядюшку твово Василия Михайловича, ни двоюродного братца князя Ерему мы во град не пустили. Только княгинь, – ответил воевода.
– Каких княгинь?
– Тетушку твою княгиню Елену да Еремееву княгиню со бояры кашинскими пришлось в Тверь пустить. На том князья Василий да Еремей только и согласились с Твери осаду снять.
Михайло Александрович нагнулся к нему с седла, сам не веря удаче, спросил сдавленным голосом:
– Где же они?
– Бояры по дворам, а княгини в твоих хоромах, – ответил воевода и улыбнулся. Знал хитрец, чем угодить князю.
Все тем же не своим голосом князь приказал:
– Бояр перевязать! Немедля! – И, хлестнув коня, поскакал к княжескому двору. У красного крыльца соскочил с коня, взбежал наверх, распахнул двери, стремительно вошел в сени.
Там его ждали. Толпилась челядь. Много было не знакомых князю людей. Он понял: кашинцы. Не задерживаясь, князь пробежал мимо в женскую половину. Без стука распахнул дверь в опочивальню. С лавок испуганно вскочили обе княгини.
– Рад видеть вас во Твери! Тебя, тетушка Елена, и тебя, сестрица. – Эти приветливые слова были сказаны князем так зловеще, что обе княгини побледнели. – Не прогневайтесь, княгини, запру вас в тереме, а то, не ровен час, что случится, мне с Василием Михайловичем да с Еремеем Костянтиновичем и не разделаться. – И, низко, низко кланяясь, вложив в этот поклон все свое торжество над противниками, князь Михайло добавил: – Бояр ваших я велел перевязать, не прогневайтесь!
«Михайло Александрович перенял у князя Ольгерда повадку, – толковали меж собой воеводы, – сказал: «Через два дни быть походу!» А куда пойдем – не поведал». Но воеводы ошибались. Не в Ольгердовой повадке было дело. Просто Михайло Александрович и сам не знал, куда вести рати. На Москву иль на Кашин?
Отпустив воевод, князь приказал позвать к себе Ивана Вельяминова, и, пока за ним бегали, Михайло Александрович так глубоко задумался, что и не заметил его прихода. Иван стоял у порога, мял шапку, потихоньку покашливал, а князь все сидел, положив локти на стол и медленно поворачивая в пальцах гусиное перо.
«На Москву иль на Кашин?»
Князь понимал, что только удар по Москве решит спор, но Москва, Москва – каменный орешек, разгрызешь ли его? Вот и сиди и думай, а боярам велел к походу быть готовыми, и сие правильно, ибо сидеть в полуразрушенной Твери, давать врагам время собраться с силами – уже совсем не разумно.
Князь наконец поднял глаза, увидел Вельяминова и строго нахмурился: никто не должен видеть раздумья князя!
– Разведал?
Под этим грозным окликом Иван льстиво согнулся, сделал три шага к столу и зашептал скороговоркой:
– Дядюшка твой, князь Василий, в великом страхе заперся в Кашине. Князь Ерема метался по уделу, собирал рати, но сил собрал мало. Ныне заперся у себя в Дорогобуже. [207]207
Дорогобуж – ныне село Дорожаево в Калининской области.
[Закрыть]На рубеже дела такие: новогородцы в силе тяжкой пошли на выручку Пскову. Полки ведет муж храбрый и испытанный Захар сын Давыдов. Немцы с Новгородом и Псковом сцепились накрепко, а тем временем Ольгерд Гедеминович послал рать ко граду Ржеве и, по слухам, взял его, а сын его, Андрей Ольгердович, князь Полоцкий, повоевал Ховрич да Родень. [208]208
Ховрич и Родень – этих городов теперь нет, да и в XIV веке они были маленькими крепостицами.
[Закрыть]На то не взирая, Дмитрий Иванович собирает полки в Москву, а Ржеву, да Ховрич, да Родень выручать не спешит, ибо тебя, княже, поджидает и опасается…
– Ну! Ну! Этого ты не знаешь! – оборвал разболтавшегося Вельяминова князь. – Ждет меня Дмитрий Иванович аль нет – тебе неведомо. Иди!
Когда обескураженный Вельяминов вышел, князь Михайло снова взял перо. Хотел писать письмо Ольгерду, звать с двух сторон ударить по Москве, но перо так и осталось сухим. Чего писать трудиться, когда и так все ясно: Ольгерд на Москву сейчас не пойдет. Вишь, он задирает по мелочам, воюет пограничные грады, выманивая московские рати из каменного кремля. Но Ванька Вельяминов, видать, прав, зря его оборвал. Михайло Александрович отбросил перо, встал, вышел на крыльцо. Сырой ветер кинул в лицо князю несколько капель. Князь посмотрел на небо. Ни просвета! Недаром пузыри на лужах были. Вёдра не жди. А дороги, поди, совсем раскисли.
Сам того не замечая, князь скоблил ногтем зеленую набухшую влагой плесень, которой зарос резной столбик, поддерживающий крышу когда–то нарядного, а теперь обветшалого крыльца.
– Ишь, сырость какая, – пробормотал князь, взглянув на плесень, набившуюся под ноготь. – Дороги раскисли, ну да как–нибудь доберемся. Идти недалече, – князь вздохнул. Видимо, он все же решил, куда ударить, но решением своим вряд ли был доволен.
Довелось малой птахе – Бориске – в больших птицах полетать. Князь Михайло, собираясь в поход, сказал ему:
– Верности твоей ради поручаю стеречь кашинских и дорогобужских бояр. Будет у тебя под началом тридцать литовцев.
У Бориски от этакой чести голова закружилась. Поклонился князю в ноги, но князя Михайлу этим не пронял. Не размяк он, не улыбнулся. Пригрозил:
– Смотри! Хоть единого боярина проворонишь, не сдобровать тебе!
Сейчас бояре тесной кучкой сидели на обочине дороги. Бориско с коня зорко поглядывал, чтоб литовцы, стоявшие на страже, не зевали, чтоб бояре ни с кем и никак общаться не могли. Но, кажется, бояре и не замышляли крамолы, [209]209
Крамола – заговор, мятеж.
[Закрыть]а больше смотрели на свои ноги. Далеко ли в сафьяновых сапожках уйдешь по такой осенней распутице, а их погнали в поход, в чем в Твери захватили, и теперь бояре шли босы. Лаптей и тех не выпросили они у Михайлы Александровича.
Сегодня Бориско был милостив – позволил разложить костерок и, поглядывая, как жмутся к огню бояре, ухмылялся. Голова кружилась у Бориски от спеси. Вдруг Бориско сделался строгим – и морщины на лоб напустил, и глаза сощурил. Таким он видел князя Михайлу в гневе и старательно подражал ему. Получалось похоже. Бориско в это твердо верил, хотя, правду сказать, никто, кроме его самого, этого не замечал.
От костра к Бориске шел боярин. Бориско пуще и пуще хмурился. Должно быть, получилось страшно – издалека боярин стащил шапку и, кланяясь, сверкнул мокрой лысиной.
– Борис Пахомыч, – начал боярин, но закашлялся, – ты не морил бы людей, Борис Пахомыч, гнал бы нас дальше. Село – вот оно. Все по избам нам было бы теплее. Что ж людям в поле мерзнуть?
– Как же, – подбоченился Бориско, – так для вас избы и припасены.
– Авось где уголок и сыщется, село–то большое.
– Отколь тебе знать, какое село, до него не дойдя?
– Как не знать, Борис Пахомыч, ведь это вотчина [210]210
Вотчина – отчина, наследственное владение, поместье.
[Закрыть]моя. Зовется селом Андреевским. Село большое, и от Кашина рукой подать.
Бориско вдруг заорал, поднимая плеть:
– Проболтался, лысый пес! Думаешь, в вотчину попадешь, выкрутишься. Не бывать по–твоему. Я теперь и селом вас не погоню. Стороной обойдете. Иди! Чего стоишь? А то… – Бориско не договорил. За спиной знакомым лешачьим басом захохотал кто–то. Парень круто повернулся в седле и обомлел.
– Фома!
– Он самый! – Фома ловким, сильным прыжком перебросил свое могучее тело через широкую придорожную канаву и принялся кланяться: – Здравствуй, воевода новоявленный Борис сын Пахомов.
Похоже, что в черной Фомкиной бородище ухмылка спряталась, да разве в такой дремучей роще ее углядишь. А Фома продолжал:
– Вот и тебе довелось над людьми командовать. Помнишь, на меня забижался, когда я тебя камни возить заставлял да из кустов коленкой выпроваживал? Только, воевода, я так, – Фома кивнул на бояр, – я так людей не мучил.
«Опять воеводой обозвал. Явная издевка!» – думал Бориско, пытаясь напустить на себя строгость. Но хмурый Борискин вид Фому не напугал, а парня вдруг как осенило: «Фомка, москвич, враг – гуляет здесь, будто дома, да еще посмеивается».
Бориско заулыбался как можно шире, медленно подъехал к Фоме и внезапно схватил его за ворот, заорал:
– Люди, ко мне! Держи вора!
Фома, будто невзначай, будто легонько, толкнул плечом Борискиного коня, да так, что тот всхрапнул и осел на задние ноги. Бориско невольно выпустил ворот Фомы.
– Еще раз руку протянешь, с коня стащу и в канаве утоплю, а допреж рыло те в кровь разобью! Аль забыл? – и Фома показал Бориске свой богатырский кулачище. Обернулся к окружавшим его воинам: – Вы чего рты поразевали? Оглохли? – кивнул на село.
Действительно, оттуда несся веселый, праздничный перезвон.
Воины переглянулись в недоумении, а Фома им наставительно:
– Вам, дурням, чай, и невдомек, с чего это пономарь на колокольне в будний день старается? Князь Михайло Тверской с дядюшкой своим князем Василием замирился. Походу конец и усобице конец! Договор промеж них написан, и послы московские тот договор сегодня утвердили. Только… – Фома взглянул на пленников, – нечего делать, бояре, пришлось князю Василию в том договоре звать князя Михайлу великим князем Тверским. Видно, и вам тверскими боярами не суждено быть!
Скорчил постную рожу, вздохнул, будто и вправду сокрушенно. Но бояре того и не заметили. Зашумели все разом. Лысый боярин сразу забыл, как он перед Бориской без шапки стоял и по отечеству парня величал. Сейчас он вылез на дорогу и кричал хрипло, простуженно и радостно:
– Добро пожаловать, бояре, в село. Отогреемся!
Бояре полезли через канаву, бодро зашлепали по грязи к селу.
– Твои гости! Твои гости, боярин Матвей.
А на бревнышке около покинутого боярами костра присел Фомка и, поглядывая на Бориску, фыркнул:
– Скреби, скреби затылок–то! Кончилось, парень, твое воеводство!
Вдруг Бориско вспомнил угрозу князя Михайлы, сорвался с места, закричал литовцам:
– Не отставай от бояр. В селе разберемся, а пока держи их под караулом! – Погнал коня в деревню. Там, действительно, был праздник.
На радостях, что ли, но Бориску сразу допустили до князя Михайлы. Озираясь на сидевшего тут же князя Василия Кашинского, Бориско путанно рассказал о встрече с Фомой.
– Литовского караула я без твоего приказа снять не посмел, – кончил он свой рассказ.
Михайло Александрович все выслушал до конца, потом обратился к князю Василию:
– Что, дядюшка, боярин Матвей богат? У него, чаю, поместий не одно село Андреевское?
Князь Василий утвердительно качнул головой.
– Вот и ладно, – кивнул на Бориску: – Вишь, дядюшка, какие у меня слуги верные? Не наградить такого нельзя, – продолжал Михайло Александрович. – Хочу его тиуном в деревеньку посадить, а где ее возьмешь, деревеньку–то, коли вы с братцем Еремой все как есть деревни в Тверском княжестве опустошили. Так я, дядюшка, возьму сельцо Андреевское себе и посажу сюда Бориску тиуном, пусть он княжое добро блюдет да и сам жиреет. Боярину Матвею убыток, ну на то и война.
Василий Михайлович задумался: «Под самый Кашин сажает князь Михайло своего человека». Но спорить не посмел. Заставил себя улыбнуться, вымолвил:
– Будь по–твоему, Михайло Александрович. Перечить тебе не стану.
– Вот и ладно, – сказал Михайло Александрович примирительно. – Иди–ка, Борисушка, принимай бояр в гости. Да смотри не скупись. Ныне ты богат.
Будто хмельной, вышел Бориско встречать бояр.
«Село! Целое село с мужиками, с угодьями, с хоромами отдал мне князь!»
Расплавленный воск, сбегая по свече, повисал тяжелой прозрачной каплей, готовой сорваться и упасть, но в последнее мгновение капля мутнела, застывая. На свече медленно росла восковая сосулька.
– Ишь сколько воску зря пропадает, – ворчал поп Митяй, поглядывая на свечу. В черных, пристальных глазах попа блестело по яркой свечечке.
Писец только вздыхал. Совсем житья не стало от попа. Ворчит и ворчит.
– Долго ты там скрипеть будешь? Готово, что ли? Пиши?
«…Месяца октября 27 дня князь Михайло Александрович Тверской прииде из Литвы со своей и литовской ратями и княгинь Васильеву и Еремееву и бояр их всех поимал во граде Твери и пошел на Кашин. В селе Андреевском послы князя Василия Кашинского встретили князя Михайлу, и тамо господь бог утишил ярость его и милость возложил на сердце его. Мир и любовь сотвори он в том месте с дядею князем Василием Михайловичем Кашинским. И такоже князь Еремей Костянтиныч прииде и взял мир со князем Тверским. И бысть мир и любовь посреди их великия…»
Писец с хрустом сломал перо.
– Ты это что же затеял? – накинулся на него Митяй.
– Перо такого не пишет. Сам подумай, отец Митяй, статочное ли дело так писать. Ну помирились князья, что ж с того? Ребятам ясно: у Твери нет сил на Москву идти, а в Москве, на Орду и Ольгерда оглядываясь, по Твери ударить опасаются, но чтоб любовь меж князьями была великая… – писец только руками развел.
– Пиши, что приказано!
– Ну нет, отец Митяй! Русские летописи я читывал. Нет такого обычая на Руси, чтобы в летопись ложь писать.
Митяй сверкнул на писца гневным взглядом, но тот глаз не опустил, только побледнел. Митяй устало махнул рукой:
– Уходи!
Писец поклонился и вышел. Митяй поднял изломанное перо, долго его затачивал, сопел от усердия, а сам думал про писца: «Дерзок стал. С того самого часа, как я лишнее сболтнул, так у него ни страха, ни смирения. Ладно, дай срок – счеты я с тобой сведу, додерзишься!»
Митяй сел поудобнее, подвинул к себе летопись, и, хотя где–то в глубине души шевелилась мыслишка, что писец по сути дела прав, поп все же обмакнул перо и упрямо вписал в летопись елейные слова о мире и любви княжеской.
Аккуратно отложив перо, Митяй хотел посыпать еще не высохшую надпись песком, но раздумал – песок хоть и сушит, но и смазать им надпись больно просто. Митяй только подул на лист и, дождавшись, когда все высохло, закрыл летопись, зевнул, перекрестил рот. Медленно поднялся с лавки, не то чтобы у попа сил не было, но к важной медлительности он приучил себя уже давно: от людишек так больше почета. Надев добротную шубу, надвинув шапку поглубже, поп дунул на свечу и вышел на крыльцо.
Над Москвой чуть брезжил холодный зимний рассвет. По насту поземка мела сухую снежную пыль. Митяй спускался с крыльца, когда из–за Архангельского собора вынырнул возок, крытый рогожей. Тройка разномастных коней с трудом тащила его.
– Кого это черт несет в такую рань? – пробормотал поп.
Возок тем временем подъехал к крыльцу. Из возка полез человек, укутанный в тяжелый бараний тулуп. Пока человек откидывал стоявший выше головы воротник и отдирал сосульки с усов, Митяй вглядывался в него и глазам своим не верил. В простом мужичьем тулупе стоял перед ним князь Ерема. Заметив попа, он пошел к нему навстречу.
– Ты ли это, князь Еремей Костянтинович? Почто на Москву пожаловал? – приветствовал его Митяй.
Лицо князя покривилось, но улыбки так и не вышло. Шумно вздохнув, он сказал:
– Суди меня как хочешь, отец Митяй, но сложил я с себя крестное целование, [211]211
В момент заключения договора князья обычно целовали крест, т. е. клялись, что будут добросовестно выполнять договор. Сложить крестное целование – значит, изменить присяге, нарушить договор.
[Закрыть]данное князю Тверскому, и ныне бежал в Москву. Буду бить челом великому князю Дмитрию Ивановичу, ибо терпеть обиды и насилия князя Михайлы нет больше мочи.
Еще до заморозков, до желтых листьев вернулся Лука во Псков. Пришел он вместе с новгородскими полками, вел их на рыцарей храбрый муж Захар Давыдович.
Новгородцы ударили с тыла, псковичи сделали вылазку, зажали захватчиков с двух сторон, погнали от Пскова прочь.
Лука, как вошел во Псков, так, не задерживаясь в Кремле, поспешил в Завеличье. Весь посад за рекой Великой лежал одним сплошным пожарищем. Лука все убыстрял шаг, потом побежал. Сердце колотилось в груди, ноги подкашивались, старик задыхался и все же бежал из последних сил. Вот знакомая березка, колодец… Лука стал, не узнавая родного места, не веря своим глазам. Обгорелый пустырь! Печь и та обрушилась!
Долго стоял на пепелище старый мастер, будто окаменел. Слабо моросил дождь. Мелкие капли запутались у него в волосах, покрыв голову будто мельчайшим бисером. Шапку Лука потерял, когда бежал сюда.
Надо было пойти к соседям, расспросить, узнать, но мастер не мог сдвинуться с места. Тяжкое предчувствие навалилось на сердце, сковало.
Соседи сами увидели его. Откуда–то сбоку, из землянки выглянула женщина, узнала: «Он! Сосед!» – вылезла наружу, подошла к нему.
– Ты ли это, дедушка Лука? Здравствуй!
Мастер вздрогнул, оглянулся. Несколько мгновений в глазах у него, кроме тоски, ничего не было, потом зрачки дрогнули, ожили, Лука узнал соседку:
– Здравствуй, Аннушка. Скажи, куда мои подевались?
Соседка, глядя себе под ноги, невнятно забормотала. Лука только и понял одно: «не ведаю».
Он схватил ее за руки:
– Анна, не лги! Скажи правду!
Женщина отстранилась, отступила на шаг.
– Не знаю… – Дальше говорить не смогла, закрыла лицо концом платка, всхлипнула.
По одному подходили знакомцы, соседи, окружали Луку. Мастер дико озирался вокруг, не отвечал на приветствия, не узнавал людей, твердил одно:
– Скажите, скажите, куда мои подевались?
На мастера больно было смотреть, но люди, как сговорились, только головами качали да руками разводили, и все наперебой звали к себе:
– Пойдем. Обогрейся, покушай. Не обессудь, сосед, хоромы наши в земле вырыты, а все теплее, чем на дожде мокнуть. Пойдем.
– Где мои? – вместо ответа спрашивал Лука, и люди опускали глаза. Наконец кто–то не выдержал:
– Он, братцы, так–то и ума решиться может. Лучше сказать…
Лука кинулся к говорившему, и тут сразу раздалось несколько голосов:
– Мужайся, Лука!
– Не ты один терпишь. Горе ныне всенародное.
– Схоронили мы твою старуху. Не поглядели рыцари на ее седины, убили.
– А сын?
Соседи опять замолкли. Вдруг сквозь толпу протискался молодой воин.
– Прости, дедушка Лука, молод я, и вылезать с речами впереди старших мне вроде бы и не пристало, да молчать невмоготу. С сыном твоим плечо к плечу стояли мы на псковских стенах, когда вражья стрела угодила ему в грудь.
– В сердце? – упавшим голосом спросил старик.
Парень вздохнул:
– То–то что нет. Двое суток он мучился, пока богу душу отдал.
Парня дернули сзади за кушак.
– Почто говоришь такое?
– Говорю, как надо, – откликнулся он. – О том, что сын твой помер не сразу, а вдосталь смертной муки хлебнул, не кручинься. Зато довелось ему своими очами видеть, как мы последний приступ отбили и телами рыцарей псковский ров завалили. А до того страшно было! Казалось, не устоять Пскову. Не позволил сын твой унести себя со стены. Ему перечить не стали, думали, все равно жизни ему час остался, а он, не ведаю, какие силы в себе нашел, какой огонь горел в душе его, только до победы дожил, а как отбили приступ, он мне и прошептал: «Ну вот и ладно. Теперь и умереть не страшно». Отошел он тихо, спокойно. Ровно бы и муки его отпустили.
Воин говорил негромко, изо всех сил старался, чтоб голос его не дрогнул, но скупые слезы против воли катились у него по щекам. В толпе всхлипывали, сморкались. Женщины плакали, не стыдясь. Воистину горе было всенародным, и каждый не досчитывался кого–нибудь из близких. Только у Луки глаза были сухи, но лучше бы он плакал, а так и поглядеть в лицо ему было тяжко, такая мука была на нем.
Еле волоча ноги, шатаясь, старый мастер подошел к воину, положил руки ему на плечи, тихо молвил:
– Спасибо тебе, сынок… – и пошел прочь.
Никто не посмел остановить его.
