Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 58 страниц)
Сверкало звездным песком полуночное небо над степями. Под копытами мягкая пыль дороги. Чуть слышен дремотный перестук подков. Посол Сарыхожа мерно покачивался на седле. Дремал? Нет! Глядя широко открытыми глазами во тьму, мурза будто сон наяву видел:
«Белая ночь, прозрачная празелень неба. За Волгой темный городишка Молок… Молог… Забыл! Оттуда уехал в Москву. Эх! Сладки меды московские! Щедр Митри–князь! Вон они, арбы–то…»
Позади чуть виднелись темные горбы накрытых кожами возов, темные тени охраны.
«Велики дары московские, а радости нет…»
Идут и идут лошади, с каждым шагом ближе юрта Мамая, с каждым шагом тяжелее глыба страха, придавившая веселье. В тревожном раздумье посол, а дорога стелется впереди бесконечно, а вон в непроглядной дальней тьме огонек, другой, все больше их, и вот уже в темной степи россыпь бесчисленных огней, точно звездное небо упало на землю.
«Нет! Небо наверху, а на земле Мамаево становье. Уже!»
Сарыхожа подобрал поводья, остановил лошадь, глядел на ордынские костры, глядел, пока зубы не начали лязгать от страха. Взглянул на небо. Там спокойно мерцали звезды, низко у окоема горела звезда. Ее луч будто уколол глаз мурзы.
«Аль–Голь? Да, он! Не надо смотреть, злая звезда! Арабы назвали ее демоном Аль–Голем, [266]266
Аль–Голь – переменная звезда. То, что блеск звезды периодически меняется, было подмечено еще арабами.
[Закрыть]арабы говорят, что временами блеск ее меркнет, что увидеть в этот час Аль–Голь не к добру. Не надо смотреть!» – так убеждал сам себя посол, но не в силах был оторваться, не видеть луча злой звезды.
«Померк Аль–Голь! Померк, явно…»
Но пришлось забыть и Аль–Голь, и страхи, и предчувствия. Какие там предчувствия, когда впереди замаячил всадник. Вот уже близко. Вглядевшись, Сарыхожа помертвел:
«Челибей! Этого баатура знает Золотая Орда. Ох, знает! Кровь потомков Чингис–хана на руках у него… Встретить его хуже, чем свет Аль–Голя увидеть. Недаром его Темир–мурзой прозвали!»
Зловещим был смех Темира, когда, вглядевшись в трясущееся лицо Сарыхожи, он сказал:
– Спеши, посол, спеши! Невзирая на полуночный час, эмир ждет тебя в своей юрте.
– Что ты! С дороги да прямо к Мамаю… – начал посол, но посмотрел в глаза Темира и смолк. «Вот он, демон – Аль–Голь…»
Темир, повторив все то же слово: «Спеши!», – огрел лошадь плетью…
Вокруг юрты Мамая кольцом горели костры. Кольцом вокруг юрты стояли нукеры. Их цепь безмолвно распалась, пропустила посла и сомкнулась вновь. Чувствуя, что ноги сами собой подгибаются, посол вошел в юрту. Первое, что он сумел разглядеть в полумраке, было стальное жало стрелы, направленное прямо на него.
Посол рухнул на ковер, завопил. Молчание. Сарыхожа приподнял голову. Мамай медленно натягивал тетиву лука.
Сарыхожа вскочил, распахнул халат, крикнул:
– Бей прямо в сердце, которое принадлежит тебе, эмир! Во всей Орде не сыскать вернее. Бей! – Посол увидел: рука Мамая, тянувшая тетиву, остановилась. Не давая ей двинуться вновь, посол зачастил:
– Знаю, чем упрекнешь! Бросил ярлык ханский. В Москве бражничал. Все правда! – Рука Мамая двинулась. – Все ложь! Когда малый городок Молог закрыл перед Тверским князем ворота, я понял: сила на стороне Митри–князя. Я поехал в Москву. Гулял? Гулял! Но и глядел. Не жди даней от князя Тверского, нет у него казны! Жди Митри–князя, он ныне Черный бор со всей Руси берет и к тебе с дарами ехать собирается. Жди!
Мамай уронил стрелу, но лука из рук не выпустил. Задумался. Ободрившись, Сарыхожа сделал шажок, другой, третий. Подойдя к Мамаю вплотную, начал торжественно:
– Знаю, непобедимый, знаю! Слава Бату–хана не дает тебе спать. Верю! Тебе суждена блистательная судьба повторить поход Бату–хана!
Наклонился к уху Мамая:
– Не спеши! Не спеши! Я видел белокаменные стены кремля. Ольгерд дважды поливал их кровью литовцев и дважды поворачивал назад. Подумай, нужно ли орошать их и татарской кровью? Не вернее ли обессиливать Русь данями? На Москве боятся тебя. На Москве сделают все по твоей воле. Митри–князь привезет тебе несметные сокровища. Обессиливай, обессиливай Русь поборами, а потом обрушь на непокорных гнев Аллаха.
Мамай, слушая Сарыхожу, отбросил лук и, как бы про себя, промолвил:
– Кажется, Сарыхожа, ты прав… а может… – Не договорив, замолчал. Посол, как стоял, согнувшись, так и застыл, боялся дохнуть, а Мамай так посмотрел на него, что мурзу опять потянуло упасть на колени.
– А не лучше ли Московского князя в Орде прикончить, – продолжал думать вслух Мамай, – да сразу и ударить на Русь, а посла, возлюбившего мир и подарки московские, послать в рай… погрузив его в котел с кипятком. Что посоветуешь мне, мурза?
Взглянув, как Сарыхожа ловит ртом воздух, эмир начал растягивать тонкие губы. Улыбка на лице Мамая или гримаса гнева – Сарыхожа не понял, не смел понять. Мамай наконец сказал:
– Иди, посол, отдыхай, с дороги. Варить тебя пока подожду.
Толпы народа стояли перед Фроловскими воротами, теснились на спуске к Москворецкому мосту, ждали.
Наконец окованные железом ворота начали открываться, под сводами башни показались всадники. Первым выехал сухощавый смуглолицый воин, над ним колыхнулся, вспыхнул в лучах солнца небольшой стяг. В народе узнали знаменосца.
– Игнат Кремень.
– Из сотни Семена Мелика.
– Значит, Семен опять в поход.
– Сызнова.
– Захороводили Семку вконец. Мне по суседству ведомо, ему и борти обойти недосуг, а чтоб мед переварить… куды там! Он, что было у него цельного меду, все купцам задешево спустил.
– Купцы, глядишь, сыченый мед продадут, не проторгуются.
– Ну, Семен – княжой человек, небось, Митрий Иванович в таком разе ему поможет, да и Черный бор с него, чаю, не брали?
– Нет, не брали!
– А с меня, небось, взяли…
– Не скули! Один ты, што ль!..
Мерно, ряд за рядом ехали воины, потом выехал Владимир Андреевич сам–друг с князем Андреем Ростовским. Люди снимали шапки, кланялись. По толпе шел говорок.
– Володимир Ондреевич тоже в Орду?
– Нет. Он Москву блюсти остается. Ростовский князь – тот к Мамаю на поклон.
– Так и надо. Митрию Ивановичу вместе с Володимиром Ондреевичем в Орду ехать – головы там потерять.
– Мамай, чаю, дорого дал бы единым махом обоих князей загубить.
– Во! Во! Ты сущую правду вымолвил. Однако, мужики, смотрите – коня княжого ведут, а сам князь Митрий пеший.
Сытый, застоявшийся конь вскидывал головой, пытался отбросить отроков, те с трудом его удерживали.
Дмитрий Иванович шел рядом с женой. В народе опять заговорили.
– Глянь, княгиня еле бредет, белый свет ей не мил.
– Бабы всегда так. Ишь нареванная. Очи опухли.
– Бабы всегда… – зазвенел женский голос, – о вас, дураках, печемся, о вас горюем, а вам, мужикам, хошь бы што!
– Оно, конечно, кума, печетесь. У меня жена как возьмет кочергу, так лучше бы она и не пеклась.
Перекликая хохот, кума кричала:
– И за дело! За дело! Зальешь зенки–то, ну чем же тя и потчевать, окромя кочерги.
– Будет вам ржать! Нашли время.
– А Авдотью Митревну жаль. Вернется князь из Орды аль нет, кто знает, а она, вишь, в тягости.
– Ну, бог милостив.
– А Мамай свиреп.
Следом за Дмитрием четверка вороных коней везла колымагу митрополита. Народ чутко подметил, что на душе у владыки смутно.
– Гляди, робяты, как владыка на князя Дмитрия посматривает.
– Тоже тревожится.
– Дмитрий Иванович ему заместо сына. Мальчонкой сиротой остался, он его выпестовал.
– Митрополит Орду знает, вот и сумный.
– Бывал.
– Он, болтают, ныне только до Оки князя проводит.
– Что так?
– Нельзя ему. Посла из Ерусалима ждут, митрополита. Милостыни ради едет он на Русь, ибо оскудела Святая земля от безбожных сарацин. На Царьград сарацины лезут, а нас Орда давит.
– А в Орде владыка был бы нужен.
– Обойдутся. Митрий Иванович и сам не маленький.
За митрополичьей колымагой повалили бояре, причт, монахи. Потом двинулись возы, и будто ветром унесло шум. Народ молча провожал глазами воз за возом. Кто–то горестно прошептал:
– Дары.
– Да, дары! Увозит князь казну. Денежки кровные. У меня последнее взяли.
Сразу сердито откликнулось много голосов:
– Не береди!
– У тебя одного, што ль?
– С меня самого только порты не содрали.
– Со всех так!
– Ну не со всех, вон князь в золоченом доспехе.
– Так нешто я про князя. А людей ободрали.
– И провальная же яма эта Орда. А возы–то, возы, неужто все с серебром?
– Ну и дурень! Где столь серебра взять. Тут одной мягкой рухляди сколько: соболей, куниц, горностаев, а ордынцам поплоше – белка.
– А шеломы злачены, а чарки узорны, а царицам кольца да сережки, да много еще чего. Вон Парамоша стоит, его спросите.
Старый златокузнец Парамоша взглянул на говорившего:
– Сколько добра мы перевели, сколько потрудились. Подумаешь – аж оторопь берет. А нешто одна моя мастерская в Москве.
Из–за плеча Парамоши выдвинулся парень.
– А я бы, братцы, не серебром царю глотку заткнул, а булатом. Пошто терпим? Выйти бы всем миром.
Парамоша сердито отмахнулся.
– Помолчи! Как ты всем миром выйдешь?
– Всей Русью, значит.
– Вот тут и споткнешься. Мы, скажем, выйдем, а Михайло Тверской нам в спину нож аль еще кто.
– Супостатов не искать стать!
– В том и беда! Чтоб Орду одолеть, спервоначала надо своих князей обуздать. Вон Митрий Иваныч на князей посягает, то благо.
– Потому и поборы его терпим.
– А тяжко, – всхлипнула женщина, – пить–есть надо. Ребятишки ревмя ревут, а денежки наши в Орду уплывают.
– Не только в Орду. Купцы и бояре не прозевали, нажились на нашей беде. С меня запись взяли.
– С меня тож.
– Дождутся красного петуха.
– Дождутся ли? Сумнительно! Тоже и Митрий Иванович шалить не позволит, а на княжьи мечи не полезешь.
– Скудно и тяжко черному люду, а вон попам раздолье, с них царь дани брать запретил…
Внизу у моста Дмитрий остановился.
– Попрощаемся, Дуня.
Княгиня, прильнув к нему, шепнула:
– Смотри, помни…
Он сразу понял недомолвку.
– Не горюй, все ладно будет. – И, наклонившись к уху жены, шепнул: – Ты уж как–нибудь расстарайся, чтоб сын был.
Она вспыхнула, опустила голову. Дмитрий поцеловал ее в завиток волос, выбившийся на виске из–под плата…
«Удержать его! Не пустить! Нельзя. Уже далеко он, на мосту, взглянуть бы в последний раз!»
Но не глядят глаза, слезами их залило, только стук подков слышен…
У каждого свое. Недалеко от моста стояла Настя, тоже глядела на уходящих, искала взглядом Семена, и тоже слезы текли у нее по щекам. Ваня чувствовал, как рука матери все крепче сжимает его руку. Ему плакать нельзя – воин, то есть будет воином; он и не плакал, ну, а если пришлось носом шмыгать, так его ли в том вина?
«Вон Аленка улыбается дяденьке Фоме, машет ему платком. Дядя Фома веселый, кивает, и Аленка веселая… Но почему же она тем же платом, которым сейчас только что махала, вдруг глаза утирает?»
У каждого свое. У каждого свое горе.
Травы еще не успели отцвести. Вечерами нагретая за день степь обдавала путников медовым духом. Кажется, что может быть лучше степи в пору раннего лета, но москвичам было не до красот. Для них степь лежала враждебным, диким полем, откуда надо ждать только беды. Вот и сейчас князь Дмитрий, остановив коня, смотрел на желтое облачко пыли, клубившееся вдалеке.
– Вокруг нас кружат, – сказал Семен Мелик, подъезжая.
Князь не откликнулся, смотрел.
– Только того и жди, что нападут, – продолжал Семен.
– Вели воинам быть наготове, – сквозь зубы промолвил князь.
– Давно все готовы, княже, кольчуги и шеломы надеты, колчаны открыты. Пусть сунутся, мы их…
– А зря!
И князь и Мелик обернулись. Сзади стоял Фома, улыбался беспечно.
– Что зря, Фома?
– Зря ждете, когда поганые сунутся.
– А по–твоему как же? – нахмурился князь.
– А по–моему, княже, щуку надобно на живца ловить. – Фома ухмыльнулся, мигнул: – Вишь, впереди овражек с леском, здесь живца и оставить на приманку.
– Ой, Фома!
– Да уж будь, княже, спокоен.
Фома и Семен отъехали в сторону, пошептались, потом Семен поскакал вперед, а Фома к хвосту обоза. По знаку князя обоз двинулся дальше. Вот и овраг, и шелест листвы над головой. Лес не лес, так, перелесок, а хорошо. Нет, ни на какие степи не променяют северяне даже плохонький лесок. Почти весь обоз уже скрылся в лесу, когда перед самым оврагом у последнего воза свалилось колесо. Обоз продолжал неторопливо двигаться вперед, и вскоре в пустой степи около одинокого воза остались три человека: возчик да два воина. И тотчас из глубины степи стало приближаться пыльное облачко.
Поздно, ах как поздно заметили люди у воза мчавшихся на них татар. Они заметались, но вскоре поняли: «Не уйти!» Покорно стали на колени.
Ордынцы налетели с веселым гиком. Мигом перевязали людей, бросились к возу, но развязать поклажу не поспели.
С треском ломая сучья, из леса вылетела на них сотня Мелика. Ордынцы забыли и о пленниках, и о добыче, кинулись врассыпную, следом скакали москвичи.
– Попались на живца, сволочи! – орал на всю глотку Фома, подгоняя своего коня.
Семен недолго преследовал ордынцев. Вечерело, а на ночь глядя скакать в глубь степей опасно. Запела труба. Воины, пустив для острастки по стреле, повернули обратно. Фома не повернул.
– С цепи сорвался чертов сын… – ругался Семен. – Карп, слышишь, Карп, возьми пяток людей, скачи следом.
– Может, еще раз потрубить? – спросил Никишка.
– Пустое! Сейчас архангел трубным гласом на Страшный суд позови Фому – он не остановится, еще, гляди, облает архангела, а уж нас, грешных, и подавно. Гляди, настигает Фома татарина!
На самом деле, Фома догонял и уже мог достать ордынца копьем. Видя это, он отшвырнул копье.
«Штоб не смущало!»
Конь еще немного наддал, и Фома поравнялся с татарином. Тот повернулся. Фома успел разглядеть хищный оскал врага, а боевого топорика, занесенного над головой, Фома не видел, не поберегся, но, раньше чем татарин успел опустить топорик, сам хватил его кулаком по уху. Нелепо взмахнув руками, ордынец повалился с седла.
На всем скаку Фома спрыгнул с коня, выхватил меч, бросился к врагу. Тот лежал без движения.
«Убил? Нет, дышит!»
Фома легонько потолкал его носком сапога.
– Эй, как тебя, очнись!
Услышав родную речь, татарин вздрогнул, открыл глаза.
– Отвечай, – Фома приставил острие меча к горлу пленника, – как звать? Кто твой мурза? Кто тя разбойничать послал?
Кося взглядом на меч, пленник ответил:
– Псу волка не понять. Над тобой князь, а надо мной нет хозяина. Вам на Руси отколь знать, а в Орде о разбойнике Али знают!
Фома опустил меч.
– Чаю, с веселой жизни ты в разбойники пошел!
Али не понял, завопил:
– Бей! Чего мытаришь? Не поймешь ты меня!
– То не твоя печаль, а ты отвечай, коли спрашивают. Вишь, козел, на земле лежит, а все еще взбрыкивает!
– Рабом я в ханской кархане работал. Выручил Темир–мурзу, думал, и он меня выручит. Только разве мурза о рабе упомнит. Бежал я на волю. Теперь хоть здесь меня зарежь, хоть в Орду свези – все одно смерть, так лучше сразу.
Фома схватил татарина за руку, дернул.
– Вставай, Али, иди с миром. – И захохотал прямо в лицо оторопевшему татарину. – Аль не разглядел? Мы с тобой звери одной масти. И я в станишники от кабалы бежал, и из ордынского рабства бежал вдругорядь, да сызнова из тенет Паучихи ушел. Мне ли тя не понять, парень? Иди!
Татарин медлил, не уходил, спросил вполголоса:
– Как звать тебя?
– Меня–то? Фомой!
– Колдун?
– Вот черт! Неужто слышал обо мне?
Татарин кивнул.
– Ты в Орде поберегись. О тебе там, не забыли.
– Пусть ордынцы меня берегутся. Не забыли, говоришь? А о Черной смерти нешто забыли? Так я, гляди, напомню.
Фома спохватился, что перед Али врать о Черной смерти ему нет нужды, замолчал, а Али отошел, нагнулся и, подняв из ковыля свой топорик, протянул его Фоме.
– Возьми. Топорик этот будет моей пайцзе. Отныне никто из моих товарищей тебе худа не сделает. Прощай.
Отошел на несколько шагов, остановился:
– Фома!
– Чего тебе?
– Дошел до моих ушей замысел эмира. Коли хочешь, скажи своему князю, пусть не пьет первой чарки в юрте Мамая.
Солнце село в сизую муть, в глухом сумраке погасли багровые отсветы заката, погасли и звезды. Дым! Дым! Вся степь утонула в дыму. Нет, пахло не ордынскими кизячьими кострами; необычный для степи горьковатый запах опаленной хвои заставлял тревожно сжиматься сердце:
«Беда! Горят на Руси леса! Горят не в одном, не в двух местах. Если здесь в степях все дымом заволокло, значит, на сотни верст охватил пожар лесные дебри.
Беда!»
Так думали стражи, стоявшие у княжеского шатра, так думал и Дмитрий Иванович. Не до сна было князю. Казалось, легкие полотнища шатра тяжело нависли над самой головой. Душно было в шатре, тревожно на сердце.
Лишь один русский человек радовался, что ночь выдалась темной и мглистой. Осторожно крался он по ордынскому становью, а когда в темноте забрезжило белесое пятно шатра, припал к земле, пополз. Вот перед шатром темной тенью прошел воин. Человек приподнялся на локтях, зашептал:
– Эй! Друже, слушай!
– Кто тут? – тревожно откликнулся караульный.
– Тише! Свой! Только тише…
Воин по голосу понял: «Русский» – и, невольно подчиняясь его шепоту, тихо спросил:
– Чего тебе надобно?
– Веди к Дмитрию Ивановичу.
– Спит князь.
– Разбуди! Надо!
Короткое это словечко, но порой умеет русский человек так сказать его, что невольно веришь: «Надо!»
Воин отступил на шаг, позвал:
– Игнат, а Игнат! Поди разбуди князя, тут человек к нему просится.
Введенный Кремнем в шатер, человек на мгновение заслонился от света свечи, но едва он опустил руку, Дмитрий, взглянув ему в лицо, понял: «Наш!»
Человек шагнул вперед, забыв поклониться князю, торопливо зашептал:
– Дмитрий Иванович, завтра в юрте Мамая не пей первой чары.
Дмитрий вздрогнул. Человек повторил слова татарского разбойника. Нет дыма без огня.
– Почему? – с запинкой, встревоженно спросил князь.
– Намедни в юрту Мамая пришел старый дьявол – святой Хизр. Он говорил: «Отрави князя Дмитрия». А посол Сарыхожа говорил свое: «Дай ярлык Дмитрию». Тебе, значит. Хизр говорил: «Дай ярлык князю Михайле, он верным псом будет». А Сарыхожа свое. «Пес псом и останется, овчины с него не сдерешь. От Тверского князя получишь шиш. Ярлыка ему не давай». Оттого мозги у Мамая раскорячились, он и скажи: «Поднесу Дмитрию первую чару с отравой. Выпьет князь – так Аллах хотел, не выпьет – ярлык ему дам». А Сарыхожа, не будь дурак, об этом по Орде раззвонил.
Человек коротко передохнул.
– Не пей, княже, первой чарки.
Дмитрий несколько мгновений сидел, глубоко задумавшись, потом встал, сказал просто:
– Спасибо! Кто ты такой, человече?
– Раб ордынский.
– Чем же наградить тебя?
– Ничего мне не надо! – В горячем шепоте раба слышна была страстная, неукротимая ненависть к Орде.
– Так я и знал, что не корысти ради пришел ты ко мне в шатер. Скажи, как звать тебя? Кто твой господин? Я выкуплю тебя из рабства.
Раб отрицательно покачал головой.
– Пустое, княже! Господин мой святой Хизр, чтоб ему… Из его когтей меня не вырвешь. Он лучше убьет русского раба, но на волю не отпустит. Прощай!
Человек беззвучно выскользнул из шатра, растаял во тьме. Стоя у открытого полога шатра, князь все еще вглядывался в пустую ночь. К нему подошел Игнат Кремень.
– Слышал, Игнат?
– Слышал, Дмитрий Иванович.
– Каковы рабы в Орде живут! А!
– Рабы эти русские люди, – задушевно сказал Кремень, – их же никаким ярмом ордынским не согнешь!
Мамай откинулся на подушки, гневно полоснул темным взглядом по лицу Дмитрия. Откажись Дмитрий от первой чары, сославшись на то, что не в русском обычае пить кумыс, Мамай не стал бы настаивать, но Дмитрий ответил, как ножом обрезал:
– Не буду!
Этого простить Мамай не мог. Забыл он слова Сарыхожи, забыл свою хитрую повадку, захлебываясь, твердил:
– Ты, ты посмел так ответить мне! Ты посмел отказаться выпить чару в мое здравие! Я тебя раздавлю, как червя! Я тебя…
Дмитрий, усмехаясь неуловимо, одними глазами, сказал:
– Ну, раздавить меня не так–то просто.
Действительно, стоял он над Мамаем такой могучий, широкий, спокойный, что Мамай казался перед ним щуплым, ничтожным. Но все понимали: «Сейчас Мамай крикнет нукеров, сейчас начнется расправа». Однако Дмитрий до этого не довел. Он наклонился, взял чару. Мамай стих, впился глазами в князя. Дмитрий, подняв чару на уровень глаз, со спокойной укоризной попенял:
– Если ты сам о своей чести не печешься, не перечь в том мне. Аль ты большего не стоишь, чтоб за твое здравие кобылье молоко из медной чарки пить?
Презрительно отбросил чару, залил кумысом ковер. Мурзы ахнули на такую дерзость, а Дмитрий, как ни в чем не бывало, оглянулся, кивнул своим. Княжеская свита, толпившаяся у входа в юрту, распалась на две части, пропуская отроков. Шли они попарно, одетые, как один, в алые кафтаны, несли в дар Мамаю полный воинский доспех. Чуть позвякивали кольца драгоценного панциря, украшенного золоченым узором. В полумраке юрты слабо мерцал золотой узор, врезанный в темный булат наручей, зато меч, на треть длины вытянутый из бархатных ножен, сверкал светлой сталью.
Мурзы, тянувшие шеи из–за плеч Мамая, зашептались между собой:
– Струистый булат!
– Меч струистого булата!..
Немало было среди мурз знатоков оружия.
Отроки несли и несли дары. Из саадака, расшитого шелками и горевшего, как павлинье перо, выглядывал мощный, усиленный сухожилиями лук. Кое–кто из мурз чуть заметно ехидно скривил уголки рта. Лук богатырский – и явно не для Мамаевых рук. Не согнуть такой лук эмиру. Что ж, можно и улыбнуться, ибо русские смотрят на Мамая, а Мамай на дары, и глаз у эмира на затылке нет.
Князь взял у отрока шлем, перевернул его, тотчас другой отрок налил в шлем немного меду. У Мамая дрогнули тонкие ноздри. В юрте явно пахнуло цветущей липой.
Подняв шлем, как чашу, Дмитрий сказал:
– Пью во здравие твое, Мамай, пью из булатного шлема, ибо ты великий воин, и не кумыс пью, а столетний мед, да будут твой разум и сила так же крепки на многие лета.
Выпил, с поклоном подал шлем. Мамай принял дар слишком торопливо, откинул стальную, кольчатую ткань бармицы, впился взглядом в золотую насечку, ярко сверкавшую на темном булате. Из толпы мурз послышался голос Сарыхожи:
– Таких даров от князя Тверского мы не видели.
Мамай обернулся, что–то пробормотал. Стоявший за спиной князя Тютчев шепотом перевел:
– Мамай говорит, что и чести такой он не видывал. Доволен.
Дмитрий взглянул на Тютчева веселым прищуром глаз.
– Доволен? Ну и ладно!
– Проси у него ярлык, княже, самое время.
– Да что ты, Захар! – Веселого прищура как не бывало, князь шептал деловито: – Прежде чем ярлык дать, и Мамай и мурзы сколько даров еще сдерут. Ну и пусть их дерут, не в том корень.
– На что ты, Дмитрий Иванович, намекаешь?
– А ты гляди! Вон меж мурз парень в русской одеже сидит. Ведаешь, кто таков?
– Нет!
– Княжич Иван, сын Михайлы Тверского. Приехал в Орду, сулит за ярлык дани Батыевы.
– Это худо!
– Худо, да не дюже! Казны у него кот наплакал, даров богатых ему не сделать. Вот мы и будем с ним тягаться, он посулом, а я серебром да соболями.
– А дани Батыевы?..
– Платили во времена Батыевы. Хватит Мамаю даров. Батыевы дани отдать – всю Русь по миру пустить и мою казну повытрясти до конца.
Князь замолк, приметив, что Мамай начал прислушиваться к его шепоту.
