Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 58 страниц)
Тронул ветер конские гривы, тронул стяги, погнал с поля белую, туманную хмурь. Поголубело небо. Открылись дали Куликова поля, и по русским ратям ветер слов полетел:
– Орда идет!
Горе и беды, растоптанные судьбы людские, рабство, муки и смерть всегда шли на Русь вместе с ордой. С Батыевых времен ужас и ненависть переполняли русское сердце, едва ухо слышало грозные слова:
– Орда идет!
Но пришел час, мертвым пеплом упал ужас, сгорел он в пламени ненависти, и сейчас, видя надвигающуюся тучу ордынских полчищ, люди только крепче копья сжимали.
Вон далеко позади орд, на Красном холме, пестрят халаты, бунчуки, сверкают искры доспехов. Там Мамай. Оттуда, из безопасной дали, будет смотреть он на битву. Пусть смотрит! В его мыслях Русь на мятеж поднялась. Пусть так! Пусть на мятеж!
Руки сжимают копья, ловчее вскидывают щиты, ищут рукояти мечей. А глаза? Глаза всех смотрят вперед, в поле, на орду.
Заслонившись ладонью от солнца, Фома глядел на тесный строй генуэзской пехоты, двигавшийся прямо сюда, на Сторожевой полк.
– Ишь, дьяволы, приловчились! Гляди, робяты, как фряги идут: задние на плечи передним копья положили, и копья у них длиннее, чем у передних. Еж! Одно слово, еж!
– До шкуры того ежа достать надо.
Фома не стал смотреть, кто там его учить вздумал, кинул через плечо ответ:
– Мы–то доберемся! О себе думай! Тоже дурень, поучает…
Вокруг засмеялись. Фома только сейчас оглянулся и сразу поперхнулся.
– Княже, Дмитрий Иванович, да пошто ты сюды вперся? Нешто место тебе здесь!
– Хочу поглядеть, как ты, Фома, фряжскому ежу шкуру попортишь, – улыбнулся в ответ Дмитрий. Фома хотел возражать, но над строем врагов медной глоткой завыла труба, ее рев подхватили другие. Не дойдя нескольких десятков шагов, орды остановились, замерли.
Вперед из вражьих рядов выехал степной коршун Темир–мурза – Железный мурза. Вздыбил огромного полудикого жеребца, поскакал.
Одетый в тяжелую броню, страшный своим богатырством, своей почти звериной силой, еще страшнее был мурза ненавистью своей, когда, захлебываясь черной, грязной бранью, мчался он вдоль русских полков.
Наши поняли: на поединок вызывает.
Знал Хизр, знал Мамай, кого послать на поединок. Злоба господина к восставшим рабам переполняла сердце Челибея.
К Дмитрию подъехал Пересвет:
– Дозволь, княже, сразиться, невтерпеж слушать ордынский лай. Лучше потятым [300]300
Потятым – убитым.
[Закрыть]быть, чем полоненным быть.
Дмитрий вздрогнул, услышав от Пересвета те же слова, которые он сам говорил людям.
– Скачи!
Пересвет пришпорил коня, крикнул своим:
– Други, не помяните лихом! Брате, Ослябе…
Слова его потонули в ответном крике русских ратников, в гуле орды, в пронзительном вопле Темира, который, повернув жеребца и выставив из–за щита копье, полетел на Пересвета. Молча мчался навстречу ему Пересвет, ветер сорвал с головы у него схиму, [301]301
Схима – здесь черный клобук с нашитым белым крестом. Такие клобуки носили схимники, почему и сам клобук стали называть схимой.
[Закрыть]трепал полуседую гриву волос.
Татары радостно орали, разглядев: Пересвет без доспеха, на груди у него только и железа, что кованый наперсный крест, лишь щитом может он встретить копье мурзы.
Всадники сшиблись. Громко треснули пробитые щиты. Выкинутый из седла Темир грянулся на землю, не шелохнулся.
– Наповал! – крикнул русский голос.
Упав на шею коня, Пересвет мчался к русскому строю. Кровь из пробитой груди заливала белую гриву коня. В последний миг, когда иссякали силы, Пересвет поднял голову. В глазах мелькнули светлые доспехи, червленые щиты.
– Свои!
Мертвый богатырь упал на руки русских воинов.
Князь Дмитрий выхватил меч.
– Вперед, братья!
Свист бесчисленных стрел, рев труб и первые стоны раненых. Железный, громовый лязг столкнувшихся ратей.
Прорубив копья фряжского ежа, в глубине строя генуэзцев рычал Фома:
– Из–за моря пожаловали! Из–за моря! Получайте!
Щит он бросил. Обеими руками держал рукоять меча. Клинок уже до самой рукояти в крови. Фома рубил. Выли люди. Визжала рассекаемая сталь. Знатный патриций попытался остановить, удар Фомы. Не встречаться бы рыцарскому мечу с Фомкиным булатом. Гнилым сучком хрустнул рыцарский меч, а свистящего удара не остановил. С рассеченным черепом рухнул синьор.
– Получайте, гости незваные! – хрипел Фома, углубляясь все дальше в гущу врагов, рассыпая беспощадные, разящие наверняка удары, и, как в былинах про богатырей говорится: «…Где проскачет, там и улица», так в тесноте Куликова поля перед Фомой раздался строй генуэзцев. Нет, не силой, не богатырством, – бесстрашием расколол Фома вражью тесноту.
– Эй, Фома, опомнись, вернись! Сомкнулись за тобой фряги!
Но за грохотом битвы не долетел крик Семена. Свистел меч Фомы, пока сзади, в спину, не ударило лезвие фряжского копья. Лишь тогда оглянулся Фома, достал мечом фряга, который его копьем ударил.
Семен отбивался от наседавших врагов, а сам смотрел вперед, где затравленным медведем, исколотый копьями, все тяжелее, все медленнее ворочал мечом Фома.
– Друг! Друг! Фома!.. Упал…
…Журчит, журчит над ухом, мешает понять, куда грохот битвы идет. Фома оторвал от земли чугунную голову, понял – струйка крови у самого уха журчит, бежит она из груды тел, бежит по обломку меча, срывается вниз и через дыру в пробитом щите уходит, поит землю. Но Фома тут же и забыл о крови, разглядев далеко–далеко, там, где стоял Большой полк, сверкающие сквозь пыль ордынские сабли.
– Побит Сторожевой полк! Побит!
Пересиливая себя, Фома поднялся на локтях, пытаясь ползти туда, в сечу, и тут же рухнул без памяти.
Зорок был глаз Фомы. В самом деле, костьми лег весь Сторожевой полк, и сейчас бесчисленные массы врагов навалились на Большой полк, прорубаясь к великокняжескому стягу.
Ударила стрела в сердце Бренку. Упал Ослябя. Защищая московский стяг, сложил свою голову сын Великого Новгорода Юрий Хромый. Полегли защитники стяга, полегли все до единого. Ордынцы прорвались в сердце Большого полка, подрубили древко.
Стяг упал!
Победный рев орд, ждавших, что русские дрогнут, побегут, рев, гремевший по всему полю до самого Красного холма, заставил очнуться Фому.
– Уже не те силы! Уже в глазах мешается. Стяга великокняжеского не вижу.
Фома прижался лбом к земле: «Пусть сыра земля прояснит очи». – Но не прохладой, а теплой кровью пахнуло на него от земли.
– И моя кровь, мои силы в эту же землю текут, – бормотал Фома. – Вон и уши обманывать стали: орды ревут победно, а мне вой побитых псов слышится…
Собакой, отведавшей плетки, выла орда. Пешие москвичи, мастеровщина встали на место погибших воинов, встретили ордынцев топорами, поворотили. Стяг московский вновь взмыл над ратями.
Мамай бесновался на вершине холма. Отбит натиск на Большой полк, попятились буртасы, наседавшие на полк Правой руки. Строй русских ратей стоял несокрушимо.
Не мечом – плетью грозил Мамай, в страхе пятились от него мурзы, только Хизр, не уклоняясь от свистящей плети, пошел прямо на эмира, гневно прикрикнул:
– Рабов восставших усмиряют не плетью – железом! – Ударил по сразу обмякшей руке Мамая, вырвал плеть, отшвырнул: – Повелевай!
Мамай схватил себя за горло, придушил рвущийся крик и, чувствуя, что под пристальным взглядом Хизра его охватывает холодная, расчетливая ярость, заговорил спокойно, властно.
Опять завыли трубы. Орды опять пошли в бой. Последние свежие тумены, последние свежие десятки тысяч татарских богатырей ударили в строй полка Левой руки, и на остальные полки русской рати вновь навалились все еще бесчисленные, все еще могучие орды.
В этой сече конь Семена Мелика упал с пробитым теменем. Семен успел соскочить, но на ногах не устоял, сшибли. Мимо катился вал рукопашной схватки, мимо пронесся фряг без головы, кровь хлестала из обруба шеи: зажатый сражающимися, труп не мог упасть. Как уцелел Семен, не поймешь. Видимо, глубоко завалился он в стонущий, шевелящийся холм из полуживых и мертвых тел. Пока сталкивал он с себя трупы, пока выкарабкивался, вал вражьего натиска ушел в пыльную тучу, но и передохнуть нельзя: из глубины поля мчится новая конная лава.
«Надо уходить!»
Но тут Семен увидел пешего русского воина. Прикрывшись щитом, изнемогая, он еле отбивал удары трех конных татар. Семен кинулся на помощь. Не успел. Воин упал, татары ускакали куда–то в сторону. Подбежав, Мелик не поверил своим глазам.
– Дмитрий Иванович!
Припал ухом к груди, услышал слабое трепыхание сердца, поднялся, озираясь. Вытащить князя из сечи нечего и думать: татарская лава совсем близко. Рядом шелестела молодая березка, чудом устоявшая во вражьем потоке. Несколькими ударами меча Семен подрубил ее и, повалив, густой вершиной накрыл князя. В следующий миг налетели татары. Семен подхватил с земли копье, достал им передового ордынца, отскочил, мечом сбил другого, но где устоять пешему перед конной лавой! Татарская сабля рассекла кольчужную бармицу шлема и панцирь на плече.
Семен упал.
Упала стрела жизни Семеновой, о которой когда–то еще в Новгороде Нижнем сказал Юрий Хромый. Нет, не красное слово Юрия вспомнил Семен, – о Насте своей, о Ванюшке вздохнул последним вздохом.
А Ваня в этот час с вершины дуба глядел, как тает полк Левой руки, как врубаются в него татары.
Снизу донесся вопрос Боброка:
– Ну как там?
– Не устоит полк!.. – Ваня проглотил комок, подступивший к горлу. – Не устоит! Пятеро на одного нашего!
– Пора! – твердил Владимир Андреевич.
– Рано, княже, рано! – сурово резал Боброк.
– Да пойми ты: наши гибнут, а мы стоим… – задыхался Владимир.
– На то битва, а нам рано!
За спиной громкий шепот:
– И пошто Митрий Иванович над нами такого идола поставил?
Слышит Боброк, нет ли – понимай как знаешь. Молчит, только брови насупил. А голоса все злее, все больше их. Уже не в спину, в лицо кричат:
– Оробел Боброк!
– А был лихой воевода!
– В том и беда, што был, а ныне…
– Ну как? – в который раз кричал Владимир дозорам.
Сверху, с дубов, неслось:
– Видно худо. Пыль…
– Беда, беда лютая!
Боброк наконец не стерпел, прикрикнул:
– Будет вам! Кто вы – ратники аль свиньи супоросные, что так голосите!
– Как не голосить, Митрий Михайлович, глядеть индо страшно.
– Ведь прорвут они, прорвут полк Левой руки! – Владимир уже не говорил, кричал.
– Прорвут, – соглашался Боброк, – того и дожидаюсь. Вспомни: позади Запасный полк стоит. Дмитрий Ольгердович, чаю, его уже налево сдвинул. Он и примет удар.
– А мы?
– А мы в свой черед!
Боброк хотел еще что–то сказать, но сверху закричали:
– Прорвали вороги полк! Прорвали! Рубят!
Боброк, вслушиваясь в нарастающий, злорадный рев орд, ринувшихся в прорыв, медленно вытаскивал меч. Поглядывая вокруг, он сказал:
– Тут надо старому помолодеть, а молодому чести добыть да силу плеч своих испытать…
Меч Боброка остановился, наполовину вынутый из ножен.
– Что ж медлишь?
Боброк перекатил взгляд на Владимира, усмехнулся.
– Хочу поболе зверья сетью накрыть. Слышишь: все новые орды в прорыв лезут… Ну вот!.. – Боброк на мгновение замолк, вслушиваясь, потом рванул меч и крикнул в полную силу:
– Наш час настал, братья!
Ваня видел, как плеснула приречная дубрава сталью, как закрутилась смятая ударом орда. Потом, обдирая о сучья лицо и руки, он кинулся вниз к коню, в битву.
Яростно отбивались ордынцы, но не устояли и не могли устоять перед внезапным натиском свежих, истомившихся в бездействии сил. Сорок тысяч мечей врубились в орду, прижали ее к Большому полку, рубили, рубили, рубили.
Мамай чувствовал: подкашиваются ноги. Сперва плечом прислонился, потом щекой, лицом прижался к шее своей лошади, окостенел, вцепившись в гриву. А грохот битвы близится, близится. Бегут орды! Бегут!
В ушах завяз срывающийся шепот Хизра:
– Солнце Орды померкло! Померкло!..
Мамай стряхнул наконец оцепенение, закричал, чтоб встречали русских в обозах. В последний раз с Красного холма взвыла труба, битва закипела здесь, рядом, в гуще возов.
Но Мамай вдруг понял, что и здесь не остановить напора, что нет больше у орды ни сил, ни мужества. Вопя без смысла, без слов, он кинулся животом на седло, погнал лошадь прочь, за ним кинулись мурзы, и лишь Хизр по–стариковски топтался, с трудом удерживая испуганно рвущуюся кобылу. Так и не успел Хизр сесть на седло – русские конники взлетели на вершину холма. Хизр выпустил повод, метнулся в сторону и попал под копыта коня, на котором сидел Ваня Мелик. Тяжелый удар подковы оборвал жизнь одного из злейших врагов Руси – «святого» и «бессмертного» Хизра.
Не знал Ваня, что татарин, в ужасе закрывший голову руками под занесенным над ним мечом, был мурза Ахмед, двадцать лет тому назад похитивший его мать. Как и других ордынцев, Ваня рубанул его и, не оглядываясь, поскакал дальше.
Нет, не только для лихой сечи оказался годен князь Владимир. По его приказу пели трубы, и все, кто мог сидеть на седле, устремлялись следом за ордой рубить бегущих.
В пыльную багровую мглу садилось солнце. Стихло Куликово поле, только стоны, стоны повсюду. Тысячи и тысячи лежали мертвыми, а Фома все еще был жив. Трудно умирать, когда в груди бьется богатырское сердце, бьется даже тогда, когда почти не осталось крови в теле, когда сил хватило лишь на то, чтобы поднять веки.
Издалека серебряным голосом поет труба. Издалека летят крики:
– Победа! Победа!
Наше, русское слово. Наша, русская победа! Фома облегченно вздохнул. За эту победу лег он на Куликовом поле, лег, не поднимется, не засмеется и сильным мира сего не надерзит. Трижды скидывал он с себя рабство – смерть не скинешь. Смерть надавила на веки, закрыла глаза, выпила силы…
Сколько еще сынов твоих, Русь, полегло здесь – за Доном, за речкой Непрядвой, на поле Куликовом! А труба поет и поет над живыми и павшими:
– Победа! Победа Руси!
Темно–красный бархат великокняжеского стяга горел багрецом в лучах заходящего солнца, а в тени казался совсем черным. Под огромное рассеченное, разорванное во многих местах полотнище стяга стал князь Владимир. Загремели трубы, собирая рассеянные рати. Замотанные кровавыми тряпицами, в иссеченных доспехах отовсюду шли воины, шли не прямиком, а пробираясь между грудами тел. Мало кто остался цел, кто не нес раны, но не о ранах думали люди. Думали другое:
«Побита Орда!»
«За Батыево разорение расквитались!»
«За горе, за слезы, за дани…»
«Побита Орда!»
Перекликая стоны, нарастали крики:
– Слава!
– Слава!
– Слава!
Кто–то помянул Мстислава Удалого. [302]302
Мстислав Удалой (год рожд. неизвестен, умер в 1228 г.) – один из русских удельных князей, известен своей воинской доблестью. Боролся со степными кочевниками, немецкими рыцарями, польскими и венгерскими феодалами, защищая Русь от их нападений. В то же время был сыном своего века – типичным удельным князем, в битве на р. Калке действовал несогласованно с другими князьями. Это помогло татарам разгромить русские силы.
[Закрыть]Его сразу горячо, зло обругали:
– У тя на плечах голова аль кочан капустный? Сказал тоже!
– Не дай бог удали Мстиславовой!
– Мстислав на реке Калке себе славы искал, потому и побили его татары.
– На Калке начало руских бед лежит, и поминать Мстислава на поле Куликовом к чему!
– Не Удалым, а Храбрым Владимира Серпуховского надо звать!
– Истинно! Храбрым!
– Во главе Засадного полка рубился, Засадный полк орду сокрушил!
– Слава!
– Храбрым его звать!
– Хоробрым!
Но сейчас Владимиру было не до славы.
– Кто видел брата? Где Дмитрий Иванович? – спрашивал он.
Ответа не было.
По всему полю виднелись люди, искавшие своих близких. Владимир приказал:
– Пусть ищут Дмитрия Ивановича, пусть все смотрят… – Надо было договорить: «Пусть смотрят, где брат лежит», – но сил у Владимира не хватило сказать эти слова.
Совсем близко от стяга, разбирая тела убитых, Юрка Сапожник да Васюка Сухоборец увидали золоченый шлем, алый плащ. Юрка тронул ладонью грудь, в которой торчала стрела.
– Жив? – шепотом спросил Васюка.
– Какое! Похолодел.
– Зови.
Юрка поднялся, закричал:
– Здеся Митрий Иванович! Здеся!
Владимир сразу узнал плащ брата, подбежал, взглянул на убитого, протер глаза:
– Нет, не чудится! Бренко! В княжом доспехе, плаще. Бренко!
Издалека опять крик:
– Здесь Митрий Иванович!
– Жив?
Молчат. Владимир поскакал на зов. Его встретил смерд Сенька Быков.
– Где? – только и спросил Владимир.
– А вон, Гридя Хрулец с ним.
Заскорузлыми, огрубевшими от смердьей работы пальцами Гридя пытался закрыть мертвые глаза павшего, невольно он заслонил от Владимира лицо убитого, лишь борода видна из–под локтя. Борода знакомая, окладистая, вьющаяся крупными завитками.
Владимир глухо охнул. Гридя поднялся с колен, шагнул в сторону.
Владимир глядел, шептал:
– Федор Романович, ты ли это? – Потом иным, изменившимся голосом приказал: – Поднимите. То князь Белозерский. Стоял он во главе полка Левой руки, вместе с полком и лег. Он это, Федор, похожи они были с Дмитрием Ивановичем.
А по полю шли толки:
– Среди ростовцев девку нашли.
– Брешут, чай?
– Нет, правда. Лежит уноша, стонет. Ворот ему расстегнули, глядь – девка. В себя пришла, назвалась. Ростовчанка Антонида с женихом вместе в битву ушла.
– А жених?
– Тут же, недалече лежал. Голову его не сразу нашли, прочь откатилась.
– Девка вдовой стала.
– Ратник она!..
– Деда Микулу знавал? В битве нашел свой конец Микула.
– Плотника Петра едва опознали: все лицо рассечено.
– Это москвич? Знавал я его. Ругатель был покойник, не тем будь помянут.
– Мастер он был, своего дела художник.
– Это так! Умелец. Он и ругался, дело любя.
Далеко в поле махали сорванной рубахой.
– Здесь князь Митрий… – доносилось едва слышно.
Владимир послушно повернул коня, но ехал без надежды.
«Где тут сразу тело брата найти, все поле павшими усеяно. Травы от кровавой росы поникли. Конь по брюхо в крови измазан. Много битв видеть пришлось, но такой…»
Когда приблизился, ухо уловило обрывки спора:
– Нет, не князь это…
– Говорю, он! Мне ли Митрия Ивановича не знать.
– Тоже, нашли князя! Нет того, чтоб подумать, почему доспех на нем простой? Ну какой это князь!
– Нашли–то его кто? Гришка Костромич да Федька Сабур, костромич тож. Отколь им Московского князя в лицо знать?
Народ расступился перед конем Владимира.
– Брат! – Владимир почти свалился с седла, споткнулся о ствол березки, упал на колени. Подняв бесчувственную голову, звал: – Брат! Князь! Митя! – Ладонь ощутила тепло щеки. – Жив!
Сабур протянул ковш.
– Вот водицы принесли. Плесни ему в лицо. Вот так…
Дмитрий вздрогнул, открыл глаза. Попытался подняться, не мог. Все тело избито. Владимир твердо взял его за руку:
– Встань!
Дмитрий поднялся. Увидел кровавый закат над окровавленным Куликовым полем, увидел родные стяги, родные, русские лица. Взгляд его просветлел.
– Разгромлена Орда?!
– Разгромлена, княже, – ответил Федор Сабур. – Отныне будет помнить Русь побоище Мамаево, отныне не только Александра Невского, но и Дмитрия Донского помнить будут.
Дмитрий покачал головой.
– Велика честь, не по мне. Александр – полководец, а я на Куликовом поле полководцем не был.
– А битва прошла по твоему замыслу, – как всегда негромко, как всегда веско, промолвил Боброк.
Дмитрий нахмурился.
– Полки расставил, всего и заслуги. Вон ратники лежат мертвые, вон порубленные стонут. Им слава в веках.
Сабур шагнул к Дмитрию, слегка тронул иссеченный доспех на его груди.
– Как броня искорежена! Говоришь, ратникам слава, а ты, княже, кем в битве был? Кого под березой без памяти нашли? Тебя, тебя, Дмитрий Донской.
Дмитрий молчал, кружилась голова, то ли от слабости, то ли от мыслей. А поле стонало из края в край.
Одного ратника из всех назвали Донским; остальные, безвестные, умирали сейчас на холодеющей земле, звали близких, стонали, кто в силах – ползли на зов труб. Но в века, в память народную Дмитрий вошел не один, не вдвоем с братом Владимиром Храбрым, а со всеми, кто бился на поле Куликовом, кто крови и жизни не жалел, защищая родную землю.
Только под утро стали возвращаться конные рати. Всадники ехали потемневшие от пыли, с запекшимися черными губами. Их встречали криками:
– Эй! Други! Далече ли орда?
Один из всадников, бережно поддерживая правой рукой порубленную левую, тяжело слез на землю, качнулся, устоял, сказал сипло:
– Еле жив.
– Испить бы.
Припал к краю бадейки, пил, пил. Вокруг говорили:
– Истомился человек.
– Еле на ногах держится.
– Все истомились. Ударь сейчас орда, худо нам будет.
Человек оторвался от бадейки, стряхнул воду с усов.
– Нет орды, и ударить некому!
– Аль далеко вороги убежали?
– Нет орды! – повторил человек упрямо. – Нет! До самой Красной Мечи [303]303
Красная Меча – современная Красивая Меча, правый приток Дона.
[Закрыть]гнали мы ордынцев, на сорок верст трупами поля и дороги устлали, а Красная Меча и впрямь красной от крови текла. Нет орды!
Мимо скрипели телеги.
– Добыча?
– Добыча само собой, это телеги с иным. Слышишь – дребезжат.
Воин кивнул.
– Железо везут. Доспехи, оружие. Целое, ломаное – все князь Митрий собрать велел. [304]304
Восемь дней после битвы русские рати стояли на поле Куликовом, хороня павших. Бедность находок, сделанных впоследствии, заставляет предположить, что все оружие было собрано, т. к. железо представляло большую ценность. Это предположение вполне соответствует хозяйственному складу характера московских князей.
[Закрыть]
– Ну, целого здесь мало найдешь.
– Ломаное – тож богатство. Вишь, мастер Демьян у возов крутится. Этот в железе толк знает.
Демьян, проходя мимо, ответил:
– Все в перековку пойдет.
– Само собой. Князь Митрий – муж бережливый. Хозяин.
– Есть в кого. Со времен Ивана Калиты московские князья казну копят. Умеют.
Мимо на рысях прошли всадники.
– А эти отколь?
– Ишь гонят!
Всадники на самом деле гнали. Были то остатки сотни Семена Мелика, вел их Игнатий Кремень. У шатра, увидев Дмитрия, он спешился, пошел враскачку на одеревеневших, плохо слушающихся ногах.
– Княже!
– Слушаю, Игнатий.
– Вчерась не велел мне Володимир Андреевич ордынцев гнать, велел ехать на закат, сведать, где Ягайло.
– Ну? – У Дмитрия перехватило дыхание.
– Сведал. Вчерась Ягайло был отсель в дне пути, на один день опоздал нечестивый.
Дмитрий шептал побелевшими губами:
– Значит, подходит Ягайло, значит, вновь биться русским людям. Тяжко–то как! Оскудела земля Русская ратниками, лежат они мертвые…
– Не тревожься, Дмитрий Иванович, непошто. Повернул Ягайло. Бежит без оглядки, даже блеска мечей наших не увидав, лишь про славу Куликовской битвы услышав. Бежит!
Дмитрий тряхнул головой, будто беду с шеи скинул.
– Спасибо, Игнатий. Отдохни сегодня. Чаю, устал?
– Как не устать, но и отдыхать не время.
– Что так?
– Надо Семена Мелика сыскать.
– Нашел его Ваня. Он и Фому нашел. Да вон он, видишь, недалече сидит.
Игнатий разглядел сгорбленную спину Вани, пошел, кружа между телами. Ваня сидел на корточках над телом отца. Закаменел. Игнатий, подойдя, опустил руку ему на голову. Ваня дрогнул, взглянул на Кремня, хотел что–то сказать и не сказал.
Семен лежал без панциря. На глазах, придавливая веки, две тяжелые из прозеленевшей меди татарские деньги. По обрубленным краям монет [305]305
Обрубленные татарские монеты считались русскими, т. к. были приведены к русскому денежному счету.
[Закрыть]Игнатий понял: «Не добыча». Понял: Ваня хочет, чтоб ничто ордынское отца не коснулось.
Глядел Игнатий в спокойное, суровое лицо Семена, чувствовал, как мутнеет в глазах от слез.
– Что делать, сынок, – тихо сказал Кремень, – слов утешения у меня нет, иное скажу тебе: будь таким же! Смотри, сумей! Будь таким же, не щадя себя, береги Русь…
Замолчал. Молчал и Ваня. В тишине до слуха Игнатия дошел шепот:
– …О, жаворонок–птица…
Игнатий увидел Софония, старик, прикрыв глаза рукой, глядел в небо, шептал:
– …О, жаворонок–птица, красных дней утеха, взлети под синие небеса, воспой славу…
Кремень хотел окликнуть, но смолчал – понял: не в небо, в грядущее смотрит Софоний, о славных делах быль слагает, от древней скорби «Слова о полку Игореве» [306]306
«Слово о полку Игореве» рассказывает о неудачном походе Новгород–Северского князя Игоря Святославовича на половцев в 1185 году. По высоте патриотического чувства и глубокой художественности образов «Слово» стоит в ряду величайших произведений мировой литературы.
[Закрыть]к новым, светлым напевам идет, [307]307
Софоний Рязанец написал героическую повесть «Задонщина» о битве на поле Куликовом. Памятник относится к концу XIV века. Софоний в своем произведении широко пользуется образами «Слова о полку Игореве». Этот художественный прием был ясен современникам Софония, ибо он подчеркивал неразрывную связь времен в исторической борьбе русского народа, отражавшего натиски степных кочевников. От поражения полков Игоря к победе над Ордой – такова основная мысль Софония.
[Закрыть]чтоб вспоминала Русь путь от поражений к победе над дикой степью, чтоб помнила Русь подвиги сынов своих, множила их в веках.
Быстро летели облака в небе. В глазах Софония то облачная хмурь отражалась, то голубели они.
Ветер летел над полем, легко трогал стяги. Русские стяги. Устояли они в битве…
…От тех дней столетия протекли, а слава народа–свободолюбца и поныне не меркнет, поныне ратной трубой поет.
