Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 58 страниц)
За днями дни, за неделями недели проходили над усадьбой Паучихи, а новых вестей так и не было. Фома вдвоем с Никишкой ковал, закаливал, оттачивал, полировал мечи. Торопить его опасались. Миновала весна, кончался сенокос, а в кузне все то же. Фома понемногу мрачнел. Однажды сырым, пасмурным утром он вышел из прируба. Никишка остался спать на соломе, не слышал, как ушел Фома. Пройдя через кузницу, Фома отворил дверь, постоял на пороге, поглядел на серые облака, повисшие над сизой далью лесов, перевел взгляд на сороку, стрекотавшую на плетне, и пошел к реке напрямик, без тропы, по мокрой траве.
«Сорочьи вести идут, будто князь Михайло новый кремль вокруг Твери строит, будто на Москве об ответном ударе и не помышляют, будто вконец одолел Ольгерд силу московскую. Сорочьи вести! А настоящих вестей нет как нет!» – Фома тяжело вздохнул, оглянулся. Сорока никуда не улетала, продолжала стрекотать, вертела хвостом. Не то сороке, не то себе сказал вслух убежденно:
– Все, все сорочья болтовня. Быть того не может! – И точно полегчало. Спустился к реке, раздвинул круглые листья кувшинок, зачерпнул пригоршню воды, плеснул на лицо. Студеная вода взбодрила, но посмотрел на отразившиеся в речке серые тучи, да и остался сидеть на сырой траве у самой воды.
«Тверди не тверди сам себе, что все ладно будет, а боярыня Паучиха знай торгует мечами да бронями, и хоть от Паучихиной усадьбы до Москвы куда ближе, чем до Литвы, а видно, у Москвы руки коротки». И опять, как голубой прорыв в серых тучах, мысль: «Да не может того быть!»
Фома не слышал поскрипывания ведерных дужек, не заметил, что на верху берега на тропинке показалась Машенька.
С той поры, как начал Фома мечи Паучихе ковать, вокруг него будто заколдованное кольцо легло. Свои москвичи иначе как продажной шкурой его и не честили. Горазд отмалчивался, а боярские кузнецы попросту завидовали, и только Машенька, после того как Горазд передал ей наказ Фомы, была с ним по–прежнему доверчива и ласкова. Сейчас, заметив Фому, она остановилась на тропке, смотрела на него, чуть отогнув веточку. Сперва Машенька пожалела его по–женски за бездомность: «Бедняга, даже полотенца у него нет, рукавом утирался», потом поняла, что если и жалеть Фому, так надо по–иному. Не таясь больше, она стала спускаться к реке. Из–под ног вниз покатились камешки, зашелестел песок. Должен был услышать Фома, но он не шелохнулся, и лишь когда Машенька опустила рядом с ним ведра, Фома медленно повернул голову, но и тут он уставился не на нее, а на расписное коромысло – думы были далеко.
– Здравствуй, дедушка! – Это приветствие заставило его наконец улыбнуться.
– Здравствуй, Машенька. Все еще дедушкой меня величаешь?
– По–иному не называется у меня. Вон ведь ты какой хмурый сидишь, сутулишься. С чего бы? Иль последних вестей не слышал?
– Какие вести? О тверском кремле, об Ольгерде? Все знаю!
– Знаешь, – лукаво протянула Машенька, – а слышал ли ты, что вечор Васька–десятник сломя голову из Волока Ламского прискакал? Провели его прямо к Паучихе. О чем он ей доложил, никто и знать бы не должен, а все же просочилось. Болтают, будто князь Дмитрий Иванович решил поквитаться со Смоленским князем, чтоб ему впредь неповадно было на Москву с Ольгердом ходить. Болтают, московские и волоцкие полки на Смоленск пошли.
– Машенька!
– Ожил? Видно, зря говорят: баба с пустыми ведрами к худу. Вон у тебя и глаза просветлели. Вот такого дедушкой не назовешь. Такого и попросить можно: зачерпни мне воды, я сама непременно весь подол у сарафана вымочу.
Утро было все таким же хмурым, когда Фома следом за Машенькой поднялся по круче берега, но ни серой пелены облаков, ни мокрой травы, ни сороки, которая так и не улетела, Фома уже не видел. В дверях кузни его встретил Никишка.
– Без тебя Евдоким заходил, ругался, что тебя куда–то черти унесли.
– Ладно! Пусть его лается. Дождется, я ему шею сверну, – весело ответил Фома.
– Авось остережешься.
Фома оглянулся. Сзади стоял Евдоким. Тиун заговорил твердо, не давая Фоме и слова вымолвить.
– Велено тебе сделать волочильную доску с глазками. Сходи к бронникам, посмотри на старые доски и приступай к ковке, да не медли. Боярыне проволоки много нужно.
– Аль железную паутину боярыня плести задумала?
– Ты зубы–то не скаль!
– А што? – Фома говорил с явным вызовом, но тиун собачиться не стал, сказал жестко:
– Ты попомни, взбрыкивать тебе нынче не дадут. Рядом усобица началась, и Смоленскому князю много доспехов понадобилось. – Ушел, даже не оглянулся.
«Ишь как пуганул я его», – удовлетворенно думал тиун.
Фома, не споря с тиуном, послушно пошел к бронникам.
– Ну, други, чего вам от меня надобно? – спросил он, входя в кольчужную избу. Навстречу ему поднялся старый мастер.
– Вот и ладно, что пришел. Пойдем в волочильню.
– Ладно, поспеем в волочильню. Ты мне все покажи. Надо мне знать, какая проволока на какие кольца в кольчугах идет.
Кольчужник поморщился. «Занимайся тут с ним, а дело стоит», – однако, вспомнив боярский наказ «Фоме не перечить», сказал радушно:
– Ну что ж, милости просим, – и повел в дальний угол избы. Там, склонясь над небольшой наковаленкой, сидел молодой парнишка.
– Это подмастерье, – произнес кольчужник. – Он, гляди, на простой работе сидит, проволоку рубит.
Парень поднял голову:
– Что ты, дедко, меня перед мастером Фомой срамишь? Будто и дела у меня – только проволоку рубить? Я, чай, и другое делаю. Смотри, мастер Фома, – он отложил в сторону зубильце, которым только что отсекал от большого мотка кусочки проволоки: – Вот проволоку я нарубил, из каждого куска потом колечко согнут, но я сперва над ним еще поколдую.
Парень схватил небольшими клещами отрезок проволоки, прижал к наковальне и несколькими ударами расплющил конец, ловко перевернул, расплющил конец с другой стороны, отложил клещи и наставил острый конический стерженек на расплющенный конец проволоки, прищурился, ударил молоточком, и на проволоке появилось отверстие. Фома только тут заметил, что проволочку парень заложил в канавку на наковальне. Парень ударил второй раз, пробил отверстие на другом конце проволочки. Когда он вынул ее из канавки, Фома разглядел на концах канавки углубления в наковальне.
«Это чтобы пробойник не тупился, когда он проволочку пробьет», – догадался Фома, а парень, показывая ему готовый отрезок, говорил:
– Вот теперь все. Гляди, как быстро. Раз! Раз! И кольцо готово.
– Колец я пока что не вижу, – возразил Фома.
– Только согнуть осталось, так это дело пустое. Вон Мишка, – парень кивнул на соседа, – их в круглое гнездо заложит, молоточком пристукнет, колечко и готово. То дело плевое, а вот у меня поколдуешь…
– Ладно ты хвастаться, – нахмурился мастер, – тоже колдун выискался. Пойдем дале, Фома.
Но Фома не спешил.
– Много ли таких проволочек на кольчугу пойдет? – спросил он.
– Какова кольчуга, – уклонился от ответа мастер.
А парень тотчас вставил словцо:
– Тысяч эдак двадцать, а то и тридцать. Ну, если сеченые кольца вплетены будут, тогда помене.
– А сеченые кольца тоже в работу идут?
– Ладно уж, пойдем, покажу, как их высекают, – сказал кольчужный мастер. Перед входом в прируб он глянул на Фому, проворчал: – Пригнись, не вышиби лбом притолоку: дверь–то у нас низка, а ты вон какой верзилище, прости господи. – Старик толкнул дверь раз, другой, она не поддавалась.
– Забухла, видно, ну–тко я. – После Фомкиного толчка дверь не то что распахнулась настежь, а смаху хрястнула скобой о стену.
– Ну и медведище же ты, не говоря худого слова, – опять заворчал старик, – видно, и стрела тя не проняла.
– Силенка еще есть, однако… – Фома тронул рукой грудь, сквозь рубаху прощупал рубец.
– Аль побаливает?
– Бывает. Пойдем все–таки, а то встали в дверях и орем, – засмеялся Фома. Не орать было нельзя: из прируба шел такой грохот, что хоть уши зажимай.
Сперва Фома ничего не мог разглядеть, кроме пламени и мечущихся перед ним прокопченных людей. В низком бревенчатом прирубе клубился дым, хотя дверь на волю была открыта. Только приглядевшись, Фома понял, отчего такой грохот. На огромных, как столы, наковальнях четыре мастера рубили кольца. От раскаленных железных листов несло жаром. Когда мастера наклонялись над листами, чтобы точнее наставить острую вырубку, им на лица снизу ложились красные отсветы. Потом следовал меткий и сильный удар молотом по вырубке. Листы гудели, как колокола. Раскаленные кольца одно за другим вылетали из–под вырубок, сыпались с наковален, отскакивали от кожаных передников мастеров, падали со звоном на пол, в кучу, остывали, делались сизо–воронеными. Старик мастер толкнул Фому в бок, показал на людей, тащивших из горна раскаленный лист железа:
– Гляди, Фома, у нас, аки в преисподней.
Но Фома ничего не услышал – два молотобойца принялись расковывать этот лист. Одетые только в холщовые порты и валяные опорки, они, казалось, играючи били тяжеленными кувалдами, и только сверкающие отсветы пламени на их голых плечах говорили о том, что тела их облиты потом, что каждый взмах кувалдой требует напряжения всех сил. Еще раз взглянув на них, Фома махнул мастеру рукой:
– Пойдем.
Когда вошли в кольчужную избу и мастер захлопнул дверь прируба, Фома сказал:
– Недаром от древности идет слава про кузнецов. По повериям языческим, кузнецы – дети бога Сварога, он же людям огонь дал и первый плуг сковал. До Сварога человек жил звериным обычаем… Славен труд кузнецов. Вот оно, богатырство, не в чистом поле, не на добром коне, а в дымной кузне над раскаленным железом. Воистину, кузнецы – сыны Сварожьи.
Старик, слушая Фому, насмешливо щурился, наконец не стерпел, сказал:
– Ну какие они сыны Сварожьи, просто сукины сыны, обельные холопы, сиречь рабы.
Фома гневно свел брови, ответил сразу, без обиняков:
– Ну, а ты, видно, боярский кобель! Раскусил я тебя. Чего на меня пялишься? Што о тебе подумал, то и сказал… и веди ты меня дале, а иначе как бы нам не разлаяться.
Старик испуганно покосился на Фому. Перечить не посмел.
«Такой под горячую руку и пришибить может, – подумалось ему, – лучше медведя не дразнить, свиреп!» – и, словно не замечая нахмуренных бровей Фомы, сказал:
– Будь по–твоему, Фомушка. Пойдем к кольчужникам. У них корень всего нашего дела.
Подведя Фому к кольчужным мастерам, старик принялся рассказывать:
– Ну, у Емели глядеть нечего. Он кольчугу только намедни плести начал, он еще только ворот плетет, а вот у Петрухи – дело к концу. Кольчужная рубаха готова, он, вишь, для наряда медными кольцами подол оплетает. Рукава тож готовы, приплести осталось – и все.
Фома подошел, поднял тяжелую кольчатую ткань, невольно остановил взгляд на узоре из цельносеченных колец, темной полосой протянувшихся по блестящему доспеху от ворота до подола. Петруха глядел на Фому, ждал, что тот скажет, но Фома не стал хвалить затейливой отделки, он рассмотрел более существенное.
– Сразу видно мастера, – сказал Фома. – Грудь и спину ты из толстых колец сплел, а на плечи, где сверху вторым слоем кольчатая бармица шлема ляжет, проволоку потоньше поставил и кольчугу облегчил. Мудростно бита кольчуга!
Петруха даже покраснел от этих слов, а Емеля обиженно забормотал:
– Я тож не хуже Петрухи кольца подобрать сумею, да как их подберешь, если волочильные доски износились и тонкой проволоки у нас не стало. Сделай ты нам, мастер Фома, волочильную доску, без тонкой проволоки – беда! Доспех получается тяжкий, поболе пуда весом, а ведь над ним посидишь, с петухами встаем, от зари до зари спины не разгибаем.
– А эту долго ли плел? – спросил Фома.
– После рождества начал.
– Так! Значит, восьмой месяц плетешь?
– Значит, восьмой, – подтвердил Петруха, сосчитав по пальцам.
Фома постоял над мастерами, посмотрел, как они быстрыми, привычными движениями закладывали в отверстия колец гвоздики, как расклепывали их на наковаленках, как сцепляли кольца друг с другом. Наконец спросил:
– Двойного плетения не делаете?
– Нет! Мы навыкли на простом, чтобы, значит, каждое кольцо с четырьмя другими сцеплялось. Так и плетем.
Вертелся у Фомы на языке вопрос: «Что ж, дескать, вы кольчуги вяжете? Нет того, чтоб на панцири перейти – кольца заклепывать не гвоздями, а суживающимися к одному концу шипами. Такой шип заложишь узким концом наружу да и расклепаешь так, что головка только с одной стороны будет, а внутри плетенье получится гладкое».
Фома наконец заметил, что в мыслях он уже почти рассказал, как панцири делать. Сердито плюнув, сказал:
– Ну, старик, пойдем в волочильню.
– Пойдем, – робко откликнулся тот, не понимая, на что рассердился Фома. А Фома сердился на себя: «Вот ведь сатанинское наваждение! Еще немного, и разболтал бы я им все. Ну нет! Пущай делают Ольгерду кольчуги, не велик урон! Внутренние головки кольчужных заклепок поддоспешную одежду рвут, ну и пущай рвут!»
Волочильня была в соседней избе. Едва они вышли из кольчужной, как нос к носу столкнулись с тиуном Евдокимом. Красный, потный тиун дышал, как мех у горна, но, увидев Фому, и об одышке забыл, накинулся лютым зверем.
– Другой раз в кузню прихожу – пусто! Горн холодный, Никишка дрыхнет, а мастер вон где прохлаждается!
– Ты никак очумел? – Фома явно издевался. – Кто мне велел в кольчужную мастерскую идти? Ты! А теперь лаяться вздумал? Так я тогда, пожалуй, пойду, у меня два меча лежат не точены.
– А доски волочильные?
– А пущай их леший делает!
– Эй, Фома, поберегись!
– Эй, Евдоким, не замай!
– Тянешь ты. Пошто всю кольчужную облазил? Шел бы прямо в волочильню.
– Вот те на! Он меня еще учить вздумал. Вот уйду мечи точить.
Тиун махнул рукой, пошел прочь. Фома еще долго стоял на месте, поминая тиуна Евдокима крепкими слонами. Вокруг топтался старик кольчужник, никак не решаясь подойти к обозленному Фоме, наконец мастер тихонько дернул Фому сзади за рубаху, тот круто повернулся:
– Ты чего?
Мастер, пятясь от Фомы, попросил:
– Пойдем, Фомушка, в волочильню.
– Пойдем. Да ты не пяться, нешто я старика ударю, хошь ты и Паучихин пес, а тиуну Евдокиму я ноги еще поломаю! – Фома опять начал шуметь, и опять мастер дернул его за рубаху:
– Пойдем!
Фома вновь повернулся к нему и тут вдруг расхохотался, да так весело, точно и не он это сейчас стоял ощетинившийся и ругался на всю усадьбу. «А тиун–то прав! – подумал старик, впритруску поспевая за широко шагавшим Фомой. – Это Фомка нарочно тянет, и ругался он не столько со зла, а чтоб в волочильню не идти».
В волочильной мастерской посреди избы стояли два столба, врытые в земляной пол, а сверху закрепленные в круглых вырубках матицы. Между столбами – волочильная доска с глазками разного размера. Перед доской подвешены к потолку качели, на которых сидел косматый мужик.
– Бог на помощь! – приветствовал его Фома, но волочильщик не откликнулся, только взглянул на вошедших глубоко запавшими глазами, а тут подмастерье, подбежав к доске, ловко сунул заостренный конец раскаленного стержня в самый большой глазок. Волочильщик ухватил его клещами, уперся ногами в доску и принялся тянуть. Видно было, как напряглось все его тело, как бледное лицо сперва покраснело от натуги, потом стало даже как–то буреть. Качели понемногу отходили от волочильной доски. Вдруг волочильщик опустил ноги, качели качнулись обратно, он перехватил клещами стержень и вновь потянул на себя. Металл, проходя через глазок, вытягивался в толстую проволоку. Мастер тянул и перехватывал, тянул и перехватывал, пока не был протянут весь стержень и подмастерье потащил проволоку в горн отжигать. Волочильщик не слез с качелей – ухватившись за веревку, он сидел, уронив голову, и дышал, дышал со всхлипом. Плечи и спина его рубахи потемнели от пота.
– На эдаких качелях покачаешься, небось, взмокнешь, – заметил вполголоса Фома. Волочильщик поднял голову, ответил чуть слышно:
– Потом легче станет, как потоньше пойдет.
– Зато и подлиннее будет. Тянуть дольше. То ж на то ж и выйдет.
– И то правда, – еще тише откликнулся волочильщик и полез с качелей.
– Ты, мужик, не уходи. Покажи нам доску, – старик мастер кивнул на Фому, – вот он новую доску делать будет.
– Глядите сами, – отмахнулся волочильщик и, присев в сторонку на чурбашек, закрыл глаза.
Фома не дал мастеру поднять волочильщика, взглянув на доску, присвистнул:
– Еще немного, и вся доска к чертям пойдет! Малые глазки износились вконец!
– В том беда, – печально покачал головой мастер.
– Вот и ладно! – вдруг сказал Фома. И старик кольчужник и подмастерье у горна уставились на Фому, не понимая, чего тут ладного, и только волочильщик не поднял головы и даже глаз не открыл.
Вечерело, когда Фома вернулся к себе. Никишка встретил его испуганным шепотом:
– Нет в тебе, Фома, никакого страху. Два раза Евдоким приходил. Уж он и ругал тебя, уж и грозился!
– Ничего, пускай его.
– Когда доску делать будем?
– А пущай ее бес делает.
– Не сделать? – не понял Никишка.
– Почему не сделать? Сделать ее просто, а делать… пущай бес делает!
– Боярыня огневается.
– А пущай ее гневается, – смеялся Фома, видя, что Никишка ничего не понимает, но вдруг, став серьезным, сказал:
– Я нарочно сегодня весь день промешкал. Не буду я боле на Паучиху работать. Пора настала!
– Какая пора?
– Сбежать! Побежишь со мной аль в холопах останешься?
Никишка сначала онемел, потом сдернул с головы прожженную во многих местах войлочную шапку и хватил ею о землю.
– Вот это удумал! Да хошь сейчас!
– Ну, сейчас не сейчас, а ныне в ночь.
– Ныне в ночь? – протянул Никишка. Фоме показалось, что парень оробел.
– Эх, ты!.. – Фома не успел выругаться, Никишка ответил:
– Ты не серчай. Сказано тебе, хошь сейчас!
– Сейчас рано, надо тьмы дождаться, ночью я к боярским хоромам проберусь, там у коновязи пару коней отвяжу.
– Вместе пойдем.
– Вместе непошто. А то выйдет у нас, что вор–воробей проскочил, а гусь в уху [243]243
Суп в старину на Руси называли ухой.
[Закрыть]угодил.
Никишка только головой покачал:
– Это, значит, я гусь? Ну, жира с такого гуся в ухе не будет. А ты воробушек? – Прищурился на могучие плечи Фомы, хмыкнул: – То–то птичка! – Но спорить с Фомой не стал.
Когда стемнело, Фома, поднявшись с соломы, шепнул:
– В случае чего, ты, Никишка, ничего не ведал.
– А ты един в ответе будешь? – тоже шепотом отвечал Никишка.
Фома промолчал, скользнул в полуоткрытую дверь и растаял в темноте.
Ночь была словно пеплом подернута, и где–то там, где за лесами стоял городок Волок Ламский, вспыхивали тихие зарницы. Фома, подкравшись к коновязи, затаился за старой березой. При слабом свете зарниц разглядел темные, чуть шевелящиеся пятна. «Кони!»
Знал Фома, что на боярском дворе должен бродить сторож, стучать в колотушку. Но сторожа не видно, и колотушки не слышно, только кони пофыркивают.
Теперь Фома уже неодобрительно поглядывал на полыхание зарниц. «Разыгрались! Вон на полуночной стороне, над градом Микулином, тьма, а над Волоком так и играет. Ну да авось».
Фома ползком скользнул к коновязи, там, поднявшись, он огладил рванувшегося было в сторону коня и начал торопливо отвязывать повод. Пальцы скользили по туго затянутому узлу ремня, а конь тихо заржал. Тут только удалось развязать узел, но как бы в ответ коню во тьме тявкнула собака.
Фома вскочил на коня, наклонился, чтоб отвязать повод у второго, однако было поздно: к коновязи с криком бежал сторож. За ним будто огромная черная птица крыльями взмахнула – то сорвался у него с плеч и упал на землю азям. [244]244
Азям – крестьянский сермяжный кафтан.
[Закрыть]
Залились лаем псы. Из подклетей лезли боярские челядинцы, в темноте замелькали факелы. Фома ударил коня, но какой–то холоп повис на поводе, конь закрутился на месте.
Соскочив на землю, Фома сшиб с ног подвернувшегося сторожа, пнул вцепившегося ему в ногу пса и, расшвыряв холопов, вырвался из свалки. «Свободен!»
Наперерез ему с неожиданной резвостью прыгнул тиун Евдоким. Направив на Фому медвежью рогатину, тиун кинулся всей тяжестью вперед. Фома схватился за лезвие, порезал обе руки, но все же в каком–нибудь вершке от груди остановил острие, удержав напор непомерной туши Евдокима. Тут только тиун узнал Фому. Он рванул рогатину на себя, и Фома не удержал ее в пораненных руках. Евдоким отскочил, мгновенно повернул рогатину и тупым концом рожна, что было сил, ударил Фому. Знал Евдоким, где грудь Фомы была пробита стрелой, туда без ошибки и направил удар.
Фома слабо охнул, опрокинулся навзничь.
Челядинцы скопом навалились на него.
Медленно, медленно ползет время, как будто цепями скованное. Только так ли это? Нет! Время не ползет – летит. А цепь, та и в самом деле ползет, звякает ржавыми звеньями, едва Фома сделает шаг, давит на щиколотку его правой ноги кольцо, под которым давно уже гноится застарелая, незажившая язва. Оттого бродит по кузне Фома прихрамывая, а не ходить нельзя – мечи ковать надо. Паучихе теперь только и дохода, что от мечей, ибо с кольчугами стало совсем туго. Старая волочильная доска прохудилась, а новую Фома так и не сделал, сославшись на неуменье.
«Оттого–де и бежать хотел, гнева боярыни Василисы страшился». Паучиха тогда же велела посадить его на цепь, а чтоб работать мог, приказала с угла на угол в кузне железный прут протянуть да на этот прут последнее кольцо цепи надеть. Когда приковывали Фому, он и бровью не повел. Лишь промолвил:
– Завела себе Паучиха нового цепного кобеля. Ну и пусть будет так… Никишка! – вдруг взревел Фома. – Чаво башку повесил?! Погодь, заживут мои руки, мы горн разведем да и примемся сызнова матушке–радельщице боярыне Паучихе мечи ковать, чужую мошну казной набивать…
И вот с того дня год прошел, а Фома все на цепи, и поди там разбери, медленно иль быстро летит время. Быстро, ой как быстро намяло кольцо на ноге у него язву. А вот как язва раздумий кровоточить начнет, когда от тоски деться некуда, тогда время ползет скользким, медлительным гадом.
Только и отрады Фоме, когда Машенька в кузню забежит, пощебечет да принесет чего–нибудь полакомить Фому – то пару яичек, то кринку молока. По весне березового соку притащила, потом землянички лубяное луконце, а вчера берестяной туесок меду принесла.
Правда, Фома мед есть не стал. Промолвил только:
– Спасибо, доченька, за ласку, только сперва сама медку отведай. Мне твой мед и не сладок будет, пока ты его не попробуешь.
– Полно, дедушка Фома, – она его так и звала дедушкой, – много ли меду в туеске, а ты еще с Никишкой поделишься. Не буду я мед есть!
Но Фома стоял на своем, и пока она туесок не почала, сам к меду не притронулся. Да и что ему мед. Не в меде суть. Убежит Машенька, а Фома работает, работает да и улыбнется так, что все хмурые морщины вдруг веселыми станут. Потом вспомнит он свою Аленку, и словно туча на него найдет.
«Увижу ли ее?» – думает Фома. На это в Машенькином щебете ответа не было. Ответил ему Горазд. Пришел он поздно вечером, пряча под полой что–то такое, чего под грубым сукном армяка совсем не было видно. Горазд подошел было к наковальне, но потом вернулся, выглянул в дверь, послушал и только тогда, распахнув армяк, положил перед Фомой роскошные, красного сафьяна ножны для меча. Снизу вверх по ним протянулась серебряная накладка в виде судорожно изогнувшегося дракона. Фома взял в руки ножны, повернул. Точно такой же дракон был наложен и с другой стороны.
– Что это? – спросил Фома.
– Это тебе.
– Да пошто мне пустые ножны?
– Я чаю, меч ты сам для них скуешь.
– Да пошто меч цепному псу?
– Эх ты! Пошто меч! Дракона видишь? Что сие обозначает?
– Дракон спокон веков значит зло!
– Вот, вот, – согласился Горазд, – а теперь смотри: тело дракона на ножнах с обеих сторон, и когда ты свой меч в ножны вложишь, ты дракона, сиречь зло, пронзишь насквозь. Такова старая русская примета. Потому я на ножны, что для Паучихи делал, ни одного дракона не положил.
Фома глубоко задумался, потом посмотрел в глаза Горазду:
– Значит, по–твоему, мне на цепь не глядеть и меч для себя сковать?.. И мечом тем зло пронзить!
Горазд в такт речи Фомы только головой кивал: «Так! Так!»
Но Фома вдруг спросил:
– А с цепью как быть? Кажный вечер тиун приходит, проверяет, все ли звенья целы, а ночью сторожам наказано слушать, не рублю ли я цепь…
Горазд ответил твердо:
– О том поразмысли сам. Сейчас вон солнце садится, а сказано – утро вечера муренее, вот ты и поразмысли на досуге, авось, к утру чего и придумаешь.
Не сказав больше ни слова, Горазд ушел, а ночью Фому разбудил спавший рядом с ним Никишка. Фома завозился на соломе, заворчал:
– Ну, чего тебе не спится?
– Слушай, мастер, что на воле творится.
Фома сел, зевнул, сказал недовольно:
– Какого черта ты колобродишь? Ну, гроза, ну, ливень, так ведь тебя не мочит, а я после Гораздовых слов до полуночи с боку на бок ворочался и сейчас только забылся, а ты и разбудил.
– Да ты проснись, мастер, гроза грозе рознь. Слушай! Гремит–то как! Боюсь, твердь небесная раскалывается, ну как небеса да на нас рухнут…
– Полно ты, пустомеля! Говоришь, небо раскололось, ну и ладно. Мы завтра железные скрепы скуем и на небо наложим, чтоб оно совсем не расселось.
Никишка от таких слов даже в сторону от Фомы подался, зашептал:
– Замолчи, мастер, замолчи, пока цел. Да тебя за такие слова громом убьет.
Фома зазвенел цепью, поднимаясь, смачно зевнул, даже зубы лязгнули, пошел к двери, толкнул ее. За распахнувшейся настежь дверью дрожали озаренные почти непрерывными молниями голубоватые струи дождя.
Фома оглянулся, крикнул:
– Иди сюды, заячья душа! Ну и здорово! Ну и хорошо! Смотри, опять озарило, вот славно! А ливень–то, ливень хрустальный… – Фома не договорил. Под оглушительным ударом дрогнула земля, и едва стих последний перекат грома, как опять ночь вспыхнула от синего света молнии. Выглянув из–под навеса, Фома закричал:
– Никишка, гляди! От неба ломоть откололся, валится!
– Врешь ты! – плачущим голосом отозвался Никишка.
Новый раскат грома заглушил задорный хохот Фомы:
– Не веришь? Сам не веришь, что твердь небесная расселась, а брешешь… – Мастер смолк, весь подался вперед, закричал: – Эй! Кого там леший несет без времени? Сворачивай сюды, схоронись от дождя под навесом.
Никишка сквозь шум дождя расслышал чавканье грязи под конскими копытами, выскочив к Фоме, он разглядел на дороге несколько всадников и пару возов, накрытых кожами.
– Сюды! Сюды! – кричал Фома, потом коротко Никишке: – Раздуй горн.
Всадники подъехали, спешились, вошли внутрь. Высокий статный человек сбросил прямо на землю плащ и спросил Фому:
– Куда мы заехали?
– В поместье к боярыне Паучихе.
– Что? Как ты смеешь, холоп, боярыню порочить, Паучихой звать? Да знаешь ли ты, кому ответ такими воровскими словами держишь? – насели на него гости.
– Чую, он не из простых мужиков, – ответил Фома, – мужики, вишь, плащей не носят, а кто он такой, почем мне знать.
Тотчас к Фоме подскочили двое, толкнули в загорбок, зашептали яростно и испуганно:
– Вались на колени, холопское отродье! Князь Тверской Михайло Александрович перед тобой.
Фома их легонько отстранил и, не понизив голоса, ответил:
– Пошто на колени? Да я только перед Спасом на колени встаю, – и, повернувшись к князю, нарочно неторопливо поклонился ему поясным поклоном.
– Коли ты в самом деле Тверской князь, в кузне у меня оставаться тебе не гоже. Поезжай к боярыне Василисе, у нее хоромы побогаче моих… Мой подмастерье тебя проводит.
– Проводишь сам!
– Нет, Михайло Александрович, сам я тебя не провожу, пойдет Никишка.
– А ну, поучите невежу! – приказал князь. Но Фома дело до кнута не довел – подхватив цепь, звякнул ею, засмеялся:
– Не гневайся, князь Михайло, обиход мне ведом, да, вишь, у Паучихи я на железной паутинке сижу, так што хошь не хошь, а придется тебе в провожатые подмастерье взять.
Князь, не отвечая, повернул к выходу. На плечи ему набросили плащ. Никишка ушел в одной рубахе. Ходил он долго, Фома его не дождался, опять завалился на солому и захрапел. Но поспать ему не пришлось. Вернувшись, Никишка, как был промокший до нитки, рубахи не переменив, кинулся к Фоме, затормошил:
– Мастер, проснись! Мастер Фома!..
– Опять спать не даешь, неугомонный ты парень, Никишка!
– Слушай, Фома, ведь князь–то Михайло заблудился: ему в Микулин надобно.
Фома зевал, кряхтел и все пуще сердился:
– Ну и пусть едет в Микулин, а я спать буду.
– Да он не в самый Микулин едет.
– Ну и пусть!
– Нет, не пусть! Он в Литву бежит!
С Фомы сон как рукой сняло. Схватил Никишку за плечи , затряс:
– Как бежит?
– А как зайцы бегают. К Твери московские полки подошли.
– Врешь?!
– Не вру! Стоя у боярского крыльца, все своими ушами слышал. Князь о том боярыне Паучихе сам сказал и ей поберечься присоветовал, а то–де, не дай бог, и сюда москвичи нагрянут… Ой! Ой! Пощади!.. – взвыл Никишка, освобождаясь от объятий Фомы.
