Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 58 страниц)
Все чаще на Луку находило оцепенение. Скрючившись в три погибели в своем каменном мешке, мастер часами лежал неподвижно, сам не зная, открыты или закрыты у него глаза (все равно темно), жив он или умер (все равно в каменной могиле). Нет! Лука не каялся, что промолчал перед рыцарями. Ведь и сейчас достаточно подняться, загрохотать в железную дверь, и начинай торговаться! Жизнь, свободу и богатство выторговать у немцев можно. Нет! Нельзя!!! Пусть рыцари ждут от него измены. Долгонько им придется ждать! Отрадно было сознавать, что враги ничего от него не получат. Но мысли все чаще и чаще обрывались. Как черный нагар, нарастая на свече, медленно глушит пламя, так и неволя нависла над Лукой, и в редкие миги прояснения мыслей мастер сознавал, что жизнь его гаснет.
«Ну что ж! Когда–нибудь и умирать надо, а коли пришел твой час, умри честно. Что, взяли, рыцари?» – думал мастер. Такие мысли бодрили, но сил было мало, и все чаще кусок черствого хлеба, который бросали ему, доставался крысам.
Нежданно–негаданно шум, возня с замком и струя свежего воздуха из открытой двери. Пляшущий свет факела.
– Вставай!
Лука не пошевелился.
– Спишь, что ли? Вставай!
«Сейчас пнут», – подумалось Луке, но пинать его не стали, а неожиданно бережно подняли и понесли наверх.
Тусклый свет серого осеннего денька, лившийся в узкие окна–бойницы верхнего этажа башни, показался Луке ослепительно ярким. Истомленное тело манила мягкая постель, покрытая медвежьим одеялом, а голодное брюхо тянуло к столу, уставленному яствами. Лука, не раздумывая, с чего это на него рыцарские милости посыпались, накинулся на еду.
«Мучили – не сказал. Холить станут – и подавно не скажу!» – ухмылялся зодчий, уплетая за обе щеки добро, стоявшее на столе. А вот на постель мастер не пошел.
Немцы удивились: «Чего ему нужно?» Позвали переводчика. Лука сказал с укором:
– Неужто вы не понимаете, окаянные, что я обовшивел и коростой зарос? Помыться надо!
Переводчику велели сказать:
– Хорошо, мастер, помоешься. Тебе принесут ушат теплой воды.
Луку такой ответ отшатнул. С обиды он плюнул.
– Что вы, сволочи неумытые, придумали! Держали человека в хлеву да ушат воды сулят. Нешто и бани на землях Ордена не найдется?
Магистр, которому доложили о неслыханных претензиях пленника, скривился презрительно.
– Пусть моется глупый старик, как хочет. Найти у русских мужиков баню! Приказать натопить по всем варварским обычаям! Пусть даже пучок березовых веток ему будет дан!..
Эти слова перевели Луке, он недоверчиво спросил:
– Пучок веток – это веник, что ли?
– Да, веник.
– Вот это добро! Помоемся…
Мягкий белый пар заполнил всю мыльню. Лука только кряхтел на полке, пока мужик – хозяин бани – парил его.
– Хватит, хватит, мил человек, – взмолился наконец Лука, – дай передохнуть.
Мужик слез, украдкой поглядывая на мастера, вздыхал. Живой скелет мылся у него в бане.
Когда кнехты вломились в избу и без разговоров велели топить баню, мужик не на шутку испугался, не мог и придумать, зачем немцам вдруг баня понадобилась. Но потом привели к нему Луку, и тогда, глядя, как он в предбаннике скидывал с себя истлевшие лохмотья, мужик догадался, кто у него будет мыться. Слухи о том, что рыцари захватили псковского мастера, ползли по деревням. Раздевшись, мужик пошел следом за мастером и принялся усердно ему помогать. Лука был рад русскому человеку и не ждал подвоха. Спустившись с полки, мужик подошел к котлу, в котором крупными пузырями бурлила кипящая вода. Мужик опять поглядел наверх, где на полке, обессилев, растянулся Лука.
Хозяин вздохнул, протянул руку к голому горлу, казалось, ворот рубахи сдавил, душит. Пальцы скользили по мокрому телу, не находя пуговицы. Никакими силами нельзя было унять в них дрожь.
«Вот не чаял беды, – думал мужик, – век прожил смирно, а теперь без душегубства не обойтись… И самому не сдобровать. Страшной смертью кончу в рыцарском застенке, и с дыбой, и со спицами [239]239
Спицы – пыточный снаряд.
[Закрыть]спознаюсь».
Мужик с ужасом оглянулся на дверь, в предбаннике звякало железо, там была стража. Страшно, а делать надо! Протянул руку к ушату, но ослабевшие пальцы соскользнули по мокрому дереву. «Вишь, ослаб! Пустого ушата не подыму!» – с закипающей злобой проворчал он и, круто повернувшись, распахнул забухшую дверь, одним прыжком миновал узкий предбанник и, как был нагишом, выскочил под студеный октябрьский дождь.
Кнехты и разглядеть не поспели, кто выскочил из бани в клубе пара, бросились к дверям и с изумлением увидели, как хозяин бани, сбежав по скользкой тропке к речке, кинулся вниз головой в свинцовую глубь омута. Холод ожег тело. Вынырнув, мужик увидел кнехтов, стоявших на обрыве. Не обращая внимания на немцев, он выскочил на берег и припустил рысью в гору, в баню. Со всей силы бухнул тяжелой дверью, зачерпнул полный ушат, плеснул на каменку, ловко уклонился от прямой струи пара. Ледяное купанье взбодрило. Банный жар уже не расслаблял. В голове стало ясно. Зачерпнув полный ушат крутого кипятку, мужик быстро вскарабкался на полок, занес ушат над Лукой.
– Рыцарям продался, гад! Получай!
Лука рванулся навстречу:
– Я продался?! Ах ты… – В крике Луки была такая обида, такая боль, что мужик сразу поверил. Едва успел отшвырнуть ушат. Лишь несколько капель обожгли мастера. Вслед за грохотом скатившегося вниз ушата распахнулась дверь, и кнехт, дребезжа латами, влез в мыльню.
– Ну куда ты вперся? – закричал на него сверху Лука. – Заржавеешь! – А мужик бойко скатился вниз и один за другим хлестнул на каменку два ушата воды. Кнехт дохнул горячего пара, и глаза у него полезли на лоб. Широко открытым ртом он силился захватить воздух, но дышать было нечем. Шагнув назад, он зацепился шпорой за порог и со звоном опрокинулся в предбанник.
Лука, которого пар согнал с полка, толкнул дверь, но сил у старика было мало, дверь захлопнулась не плотно. За паром Лука того не заметил, повернулся к мужику. Тот поднял глаза на мастера, увидел на груди Луки красные пятна ожогов, сказал скорбно:
– Прости ты меня.
– За что тебя прощать? Что думал – с Иудой расправляешься? Так предатель лучшего и не стоит.
– Непонятно мне только, за что же тебя немцы помиловали?
– Вот этого я и сам не знаю.
– Не знаешь? Постой! Постой! – мужик схватил Луку за руку. – Постой!
– Стою! Говори, коли о чем догадался!
Мужик часто закивал головой. С мокрых волос у него летели брызги.
– В самом деле, кажется, догадался! Ведомо ли тебе, мастер, что нонче осенью москвичи сызнова князя Тверского побили?
– Откуда мне про то знать?
– Ведомо ли тебе, что князь Михайло ныне сидит у Ольгерда в Литве?
Лука отрицательно покачал головой.
– А слышал ли, что намедни к немцам Ольгердовы послы приехали?
– Когда они приехали? – насторожился Лука.
– Вчера!
– А сегодня немцы надо мной смилостивились!
– Во, во! Смекаешь?
Лука повалился на лавку.
– Ты думаешь, литовцы… за мной? Слушай, ведь это значит – Ольгерд на Москву собрался.
Мужик спросил:
– Что же теперь делать?
Мастер поднял голову. Живым огнем вспыхнули его глаза.
– Скачи в Москву, – Лука не просил, не советовал – приказывал. – Скачи, не мешкая. Повадка Ольгерда известна – напасть врасплох. Предупреди! Обо мне Митрию Ивановичу, князю великому, скажи: пусть не тревожится, скажи, псковский мастер–де помрет под пыткой, а тайны Кремля не выдаст… Все сделаешь, как я велел?
– Не тревожься, мастер, сделаю! Нынче ночью выеду по смоленской дороге.
– Смотри, гляди в оба! Рыцарям не попадись, – наставлял мужика Лука.
А в это время в предбаннике немецкий переводчик, прильнув к двери, шепотом повторял слова русских людей. Рыцарь и кнехты слушали его, не проронив ни слова.
Переводчик вдруг оборвал, отскочил от двери.
– Кажется, они выходить собрались.
Рыцарь отошел, сел на лавку, отодвинув приготовленную для Луки одежду. Брезгливо сморщась, показал пальцем на рубище, валявшееся на полу.
– Подобрать!
Два ближайших кнехта с готовностью наклонились над тряпьем.
– Глупцы! Веревку подобрать! Вы оба останетесь в бане. Как только мастера уведем, мужика вы повесите, – кивнул на балку под потолком, – есть и веревку через чего перекинуть, – зафыркал хриплым, лающим смехом, – и мыло ту веревку намылить здесь найдется!
Узкий пучок вечерних лучей, врывавшихся в бойницу, обливал камни стен зловещим кровавым светом. Вглядываясь в вечернее зарево, Михайло Александрович думал: «Закат багряный. Это к ветру, но ветер и без того летит над литовскими лесами, воет над Турьей горой, над Гедеминовым замком, будто хочет повалить его граненую башню, и, обессилев в неравной борьбе с каменной твердыней, злобно швыряет охапки мокрых листьев. К чему же такой багряный закат? – гадал князь. – Коли не к ветру, так, может, к войне?» От одной мысли дух захватило. Но гаснул багрец заката, и вместе с ним гаснул и пыл князя.
«Нет, войне не бывать! Какие сейчас походы – осень, грязь, бездорожье, да и князь Ольгерд молчит, как воды в рот набрал. Так и жить мне изгоем в Литве, у Ольгерда из милости. Эх, думы, думы. Будто осенний ветер, будто осенняя непогодь».
Закат успел догореть и погаснуть. Засинели сумерки. Князь будто застыл у бойницы, знал, что надо, а не мог набраться смелости пойти к зятю, не мог спросить Ольгерда напрямик: поможет он или нет в борьбе с Москвой? Наконец, когда, казалось, он совсем решился, открылась дверь соседнего покоя, из нее вышел Ольгерд. Чего бы проще подойти и спросить! Но Михайло Александрович так и остался стоять у стены, так и не шелохнулся. А вдруг Ольгерд скажет: «Не жди заступы». Страшно такой ответ услыхать. Пока раздумывал князь Михайло, зять его неторопливо прошел мимо. То ли не заметил он Михайлу Александровича, то ли не захотел увидеть, только бровью не повел, прошел и по узкой внутренней лесенке стал спускаться вниз. Едва затихли его шаги, из покоя вышла княгиня Ульяна, шла она следом за мужем. Михайло Александрович бросился к ней, схватил за руку.
– Сестра!
Ульяна охнула.
– Испугал ты меня!
– Говорила?
Княгиня нахмурилась.
– Говорила, а что толку? Молчит он.
– Про зодчего Луку вызнала?
– Вызнала. Неделю тому назад привезли его из немец.
– Слава богу! Где он? В застенке?
– Нет. Ольгерд его пытать не велел и про тайну града Москвы не спрашивал.
Лицо князя Михайлы передернулось. Ульяна вслушивалась в прерывистое дыхание брата, вглядывалась в чуть видное в сумраке палаты лицо его. Как–то не замечала она раньше, до чего исхудал и осунулся князь Михайло. Стало нестерпимо жаль брата. Ульяна положила ему руки на плечи, приподнялась на носки и, заглядывая в его потухшие глаза, прошептала:
– Не убивайся так, Миша. Уговорю я мужа. Заступится он за тебя.
Михайло Александрович только рукой махнул.
– Полно, Уля, не уговорить тебе его. Не любит чужих советов князь Литовский.
Ульяна усмехнулась лукаво.
– Многого ты еще не знаешь, Миша. Ольгерд стар, но лаком. Я не просто к нему с советом пойду, я к нему с лаской подкрадусь. – Сказала и ушла, тихонько напевая какую–то не знакомую Михайле Александровичу литовскую песенку, а князь так и остался у бойницы слушать, как воет осенний ветер, думать свою горькую думу: «Нет! Нет! Не пойдет на Москву Ольгерд».
Этой ночью плохо спалось Михайле Александровичу, и утром, выходя из опочивальни, князь чувствовал гнетущую усталость, каждый сустав ломило. Проходя мимо знакомой бойницы, князь вдруг услышал со двора замка шум, бряцание оружия, конский топот. Михайло Александрович вернулся к бойнице, прильнул щекой к холодному камню. На виске у него вздрагивала жилка в такт тревожно бьющемуся сердцу. Князь увидел: со двора замка один за другим умчались за ворота пятнадцать всадников, одетых по–дорожному, в бараньих кожухах, накинутых на кольчуги. Михайло Александрович проследил: поскакали они в разные стороны. Гонцы!
Не смея поверить в удачу, князь дрожащими пальцами теребил когда–то холеную, а теперь запущенную, окосматевшую темную бородку и глядел, глядел на опустевший двор замка. Внезапно ему на голову мягко легла рука. Князь вздрогнул, обернулся:
– Уля!
Княгиня Ульяна улыбнулась ему:
– Видел?
Князь кивнул.
– А ты говорил, не послушает меня Ольгерд Гедеминович, а вот, видишь, гонцы поскакали к князю Кейстуту, к Смоленскому князю, к сыновьям – Ольгердовичам – и к иным князьям литовским. Всем им великий князь один приказ послал: рать собрать не мешкая.
Михайло Александрович задохнулся, прислонился к стене.
– Сестра! Одну тебя князь Ольгерд Гедеминович слушает!
– Винись! Не верил, – засмеялась она в ответ.
– Винюсь, винюсь…
И никто из них не заметил, что поднимавшийся по лестнице Ольгерд увидел их, остановился и слушает с усмешкой. Потом великий князь Литовский повернулся и, стараясь не шуметь, пошел вниз.
«Что ж, если замысел нанести Москве удар глубокой осенью, когда никто в походы не ходит, совпал с мольбами жены заступиться за князя Михайлу, и теперь они думают, что, вняв мольбам ее, он погнал нынче гонцов, пусть так! Пусть думают! Жена ласковей будет!»
Золотая метель листопада несется над Москвой, засыпает улицы и переулки мокрой листвой, обнажает сады. А тучи ползут и ползут без конца и края, темные, тяжелые, низкие. Вот–вот зацепят за коньки теремов, за кресты колоколен. Непогодь такая, что, как говорится, хороший хозяин собаки не выгонит; в такую пору только дома сидеть, но на улицах полно людей.
Из Кремля то и дело добрые кони выносят пригнувшихся к луке седла всадников, они мчатся не разбирая дороги, только грязь летит из–под копыт, только успевай сторониться. Мерным шагом проходят отряды ратников. Народ расступается перед ними и сзади смыкается вновь. Ни смеха, ни шуток. С затаенной тревогой смотрят люди. Ратники проходят с суровыми лицами. Струи воды бегут по стали доспехов; войлок, надетый под кольчуги, намокает. Холодно. Женщины, толпясь у калиток, вздыхают им вслед, но ни те, у кого на плечах панцирь, ни те, кто кутается в промокший плат, и не думают прятаться от дождя. Сурово гудит потревоженный улей Москвы.
В этой уличной толпе медленно пробирается к дому Семена Me лика Фома со своей приемной дочкой.
– Эй, Оленка, чего на воинов загляделась? Рано тебе, мала! Ты лучше под ноги гляди да к тыну прижимайся, там посуше…
Фома ворчит, а сам заботливо посматривает на девочку.
– Замараешься, тети Насти стыдно будет.
– Ничего. Я с кочечки на кочечку прыг–скок, – отвечает Аленка, с улыбкой поглядывая на Фому. Тот сразу мягчает.
– Так, так, умница.
Но вот и дом Семена. Аленка загляделась на кружевную резьбу, на высокое крыльцо под острым чешуйчатым шатром. Свежая дранка на нем едва успела потемнеть и сейчас отливает серебром.
– Хороший дом у дяди Семена, – шмыгнув носиком, серьезно, будто и впрямь разбирается, заявила Аленка, поднимаясь вместе с Фомой на крыльцо.
Открыла им Настя. Обрадовалась.
– Заходите, гости дорогие! Заходите!
Но Фома лишь переступил порог – сразу сказал:
– Не в гости пришли мы к тебе, Настя, а с поклоном.
– Что такое, Фомушка? Чем могу – услужу.
– Да вишь, какая беда, старушка соседка, у которой я Оленушку оставлял, померла намедни. Вот и пришел к тебе. Приюти на время похода дочку мою названую. Кланяйся, Оленка.
Девочка поклонилась низко, степенно:
– Возьми меня, тетенька Настя! Я баловаться не буду. Только пусть твой Ванюшка меня не обижает. Я мальчишек боюсь.
Прятавшийся за спину матери Ваня, услышав, что речь пошла о нем, выдвинулся бочком, поглядел на Аленку, улыбнулся. Та улыбнулась ему. Ваня сразу осмелел:
– И говорить о том нечего, дядя Фома. Коли ты в поход уходишь, куда же девчонке деться, кроме как к нам? Аленка, пойдем котят смотреть.
– Пойдем, Ваня.
Фома и Настя только переглянулись.
– Видал, как решили? – засмеялась Настя. – Мой–то каков! То от него девчонкам проходу нет, только и знает, что за косы дергать, а здесь – на тебе… Твоя стрекоза враз захороводила моего пострела. Ой, девка! Что из нее только будет, как подрастет.
Настя повела Фому в горницу.
– В поход?
– В поход, Настя. Так ничего, что я тебе Оленку подкинул?
– Вестимо, ничего. Трудно тебе с ней, не твое это дело с ребенком возиться… – Настя запнулась. – Ты на меня, Фома, не посерчай, давно хотела спросить, долго ли ты будешь бобылем жить. Глядеть на тебя жалко. Неужто до сих пор свою «хозяюшку» помнишь?
Фома смутился.
– Помнить помню, да не в этом суть. Сперва не до того было, а теперь остепенился, своим домом зажил, достаток пришел…
– Как достатку не быть, – откликнулась Настя, – такой кузнец везде проживет безбедно, а у нас на Москве и подавно. У нас доброе рукомесло не захиреет – живой город Москва. Вот и ты московским мастером стал, сам говоришь, остепенился…
– И подавно не женюсь! Говорю, не в том суть…
– В чем же?
Левая бровь Фомы дернулась кверху. Строптиво мотнув головой, он рыкнул:
– Не бывать у Оленки мачехе!
– Вон ты какой... – тихо откликнулась Настя, но не договорила: скрипнула калитка. Настя переменилась, в лице, торопливо поднялась. Во все время, пока они говорили, Фома в простоте душевной и не заметил Настиных наплаканных глаз, Настя будто муху неотвязную отогнала, тряхнула головой и пошла в сени, Фома за ней. Едва в дверях показался Семен, Фома сразу закричал:
– Ну как, Семен, в поход?
Семен молча обтер сапоги, молча прошел в горницу. Сел.
– Ну как, идем в поход? Решено?
Семен взглянул на Настю, стоявшую в дверях, вцепившись рукой в косяк.
– Идем, да не все…
Фома от удивления разинул рот, но Семен не улыбнулся, как бывало.
– Не пустил меня князь в поход.
Настя схватилась рукой за грудь. Не сразу поверила своему счастью, а Семен, взглянув на жену, хмуро добавил:
– Дмитрий Иванович и слушать меня не стал, а Володимир Андреевич одно твердит: «Сиди в Москве, коли у тебя плечо тверской стрелой пробито».
– Вот оно что, – Фома присвистнул, – а ведь и правда! Ты, чай, и меч не удержишь?
Семен ему хмуро:
– Уж если и на тебя благоразумие напало, делать нечего.
– Во! Во! А ты не кручинься. Литву и без тебя побьем.
– Ой, не хвались, Фома!
Фомка встал фертом, руки в боки.
– Што мне не хвалиться? На том стою!
– Не хвались, не время. Вести плохие.
– Какие вести?
– Несметная сила идет на нас. Под стягами Ольгерда не только литовские, но и русские полки. Ведет он с собой брата своего Кейстута. Идут на нас рати сыновей Ольгердовых и сына Кейстута Витовта, идет князь Лев Смоленский, да и Михайло Тверской наскреб полчишко. Вражьи рати уже перешли рубежи, жгут и грабят порубежные места. В волости Хохлове убит князь Стародубский Семен Крапива, с ним вместе легла и рать его. Вчера еще были вести, что подошел Ольгерд к Оболенску, [240]240
Город Оболенск стоял на реке Протве, недалеко от ее впадения в Оку.
[Закрыть]а сегодня гонцы прискакали – Оболенск взят на щит, разграблен дочиста, рать посечена, князь Костянтин Юрьевич Оболенский погиб в битве.
Фома забыл и руки опустить, так и стоял фертом, слушая страшную повесть. Семен заметил это и невольно улыбнулся, потом, оглянувшись на жену, сказал:
– Настенька, собери чего–нибудь. Надо Фому на прощанье попотчевать.
Настя вышла. Тогда Семен быстро встал и обнял Фому за плечи.
– Простимся на всякий случай, друже, – сказал он задушевно, – если прогневил тебя, прости.
Фома легонько оттолкнул Семена, спросил удивленно:
– Ты чего панихиду запел? – Весело фыркнул. Но Семен не развеселился, и, глядя на его хмуро сведенные брови, Фома притих.
– Сегодня Дмитрий Иванович приказал быть воеводой над московским полком Дмитрию Минину, Серпуховским воеводой будет Акинф Шуба. Смекай. Князья в поход не идут. Значит, встречать будем Ольгерда здесь, на каменных стенах. Сил–то собрать мы не поспеем, чтобы в открытом поле бой принять. Ну, а вашей передовой рати большой кровью придется заплатить. А удержите ли ворогов – бог весть.
У Фомы на языке вертелся укор – дескать, сам в бой просился, не пустили, так меня пугать начал, но в глазах у Семена было такое суровое спокойствие, что Фома понял: друг не пугает его, но, зная, что не многие вернутся домой из тех, кто уйдет навстречу Ольгерду, он просто прощается с ним, как пристало воину и мужу в час перед битвой.
«Семка–то! Вещун!» – эта мысль пронеслась в мозгу у Фомы, когда он, скрючившись под ивовым кустом, выдирал из груди литовскую стрелу. Наконечник с обратными шипами не выходил.
– А ну вылезай! Вылезай! – бормотал Фома, обращаясь к стреле, но за шумом битвы и сам своих слов не слышал. Стрела не выходила. Рассердясь, рванул без пощады. Перед глазами мелькнул окровавленный наконечник, потом свет померк для Фомы, и он без памяти повалился в куст, тонкие ветки не сдержали тяжелое тело, и Фома покатился с обрыва прямо в реку.
Студеная вода обдала холодом, Фома опомнился, начал карабкаться на берег. Несколько раз срывался в воду.
«А ведь я захлебнусь, – подумал он и опять обозлился на себя: – От одной стрелы обабился!» – полез опять и вылез. А в это время теснимые литовцами москвичи стали отходить к реке Тросне. [241]241
Река Тросна протекает в Московской области. Битва произошла 21 ноября 1368 года.
[Закрыть]Фома вспомнил, как гибла Орда на реке Пьяне, хотел приподняться, рявкнуть: «Стойте! Отступать за реку – смерть!» Но с пробитой грудью не рявкнешь, а тут еще ноги не держат, подкашиваются. Фома опустился на песок.
Мимо по самому приплеску пробежал воевода Акинф Шуба, был он без щита и шлема. В руках простая секира. Воевода кричал как раз то, что хотел крикнуть Фома.
– Стойте! В реке всех перетопят! Назад не… – Тут вражья стрела ударила воеводу в голову повыше левого уха, и он рухнул лицом вниз.
Фома знал – Дмитрий Минин убит в самом начале битвы, а теперь этот. Рать осталась без воевод.
«Надо крикнуть! Надо остановить!» – мучился Фома. Через силу он приподнялся, широко открытым ртом захватил воздух, захлебываясь кровью, крикнул одно слово:
– Стойте! – и упал, как подкошенный.
Но москвичи и без того поняли, что за реку не уйдешь. Сброшенные с обрывов люди поворачивались и лезли вверх, прямо на копья литовцев. На береговом скате с новой силой закипела сеча, но Фома уже не видел, как русские изрубили отборную конную рать Ольгерда, как катились кони и всадники в воду и устилали своими телами берег, как старый Ольгерд, осерчав, сам повел свои рати на упорно отбивающихся москвичей, как едва вытащили князя из битвы.
Фома лежал на мокром песке, и только подрагивание век показывало, что он еще жив.
Жив был Фома и тогда, когда затих шум боя, и вороны сперва с опаской, потом все смелее спускались на трупы и принимались равно выклевывать и русские и литовские очи.
Фома лежал неподвижно. Но вот он почувствовал, что острые когти царапают его лоб. Ворон сел прямо на лицо и нацелился клюнуть глаз.
Дрожь пошла по телу Фомы, и птица, почуяв, что села на живого, испуганно взмыла вверх.
