Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 58 страниц)
На пестром красно–синем ковре сидели два старых татарина, благодушно попивая кумыс. У края ковра на выжженной серой траве стоял княжич Иван. Оттого ли, что солнце даже сейчас, в полдень, смотрело на землю через дымную мглу мутным, багровым глазом, то ли просто от стыда, но лицо тверского княжича было красным. Глядя исподлобья на стариков, он в мыслях честил их: «Мизгири! Паучье племя! Рады глумиться над человеком! Расселись на ковре, кровососы, а ты стой перед ними, забыв о княжеской чести, не смея на край ковра ступить. Уйти бы! Нельзя…»
Старики посматривали на княжича, переглядывались меж собой. Были они родными братьями и знали повадку друг друга. Один веком чуть дрогнет, другой уже на ус мотает, но сейчас перед княжичем они и не пытались скрывать развеселой издевочки: была она как хорошая приправа к холодному кумысу. Можно потешиться за свои денежки! Можно! Княжич за деньгами пришел, к ростовщикам пришел, должен терпеть.
Долго молчали старики. Булькал кумыс. Наконец старший из братьев заворчал:
– Мы думали, ты, княжич, долг принес, а ты опять за деньгами. Откуда нам казны взять, если должники будут вот так по два раза с поклоном приходить? И без того много, много денег пропадает.
– Полно врать, пропадет у вас, как же! – угрюмо возразил Иван.
Старики, как по команде, хлопнули себя по коленям.
– Он еще не верит! Вон Абдуллу–хана убили на охоте, теперь долг с него где получать? В раю? Мамай, велев хана прикончить, о нас не вспомнил, хан помирал – радовался, что долга ему не платить, а нам убыток, и не малый.
– С вами свяжись, в самом деле смерти обрадуешься! Полно вам прибедняться, есть у вас деньги.
– Как деньгам не быть, только не про тебя. Тебе мы уже шесть тысящ дали.
– Ну, дали вы только пять, а на шесть кабальную запись сделали.
– А лихва на что? Да с тебя не то что с лихвой, а и своих денег не получишь. Ишь пришел! Дай еще!
– Получите и лихву возьмете.
– Ой ли!
Иван понял: «Так мы будем препираться, и денег они не дадут. А деньги нужны дозарезу, ибо Дмитрий Иванович задарил и Мамая, и хана, и мурз. Того гляди, он ярлык получит. Деньги нужны, а смирением ростовщиков не разжалобишь».
Ступив пыльным сапогом прямо на ковер, княжич сказал:
– Все получите сполна. Аль вы не слыхали, что отец мой, князь Михайло Александрович, походом на Волгу пошел?
– Слыхали! Пошел князь Кострому грабить, да не дошел, вспять повернул. От такого похода корысти не жди.
– Пусть отец до Костромы не дошел, а потом что было, знаете? Град Мологу он взял и огнем пожег. Углече Поле [267]267
Углече–поле – современный город Углич в Ярославской области.
[Закрыть]взял, пожег. Бежецкий Верх [268]268
Бежецкий Верх – современный город Бежецк в Калининской области.
[Закрыть]повоевал и боярина Никифора Лыча в сем граде наместником посадил.
Иван видел, как дрогнули, расплылись в льстивых улыбках лица ростовщиков, понял: «Весть о победах отца для них новость». Княжич и сам не заметил, когда обеими ногами стал на ковер. Заговорил с пауками твердо:
– Три тысящи рублев серебра нужны мне! Пошевеливайтесь! Хватит меня мытарить!
Старики поднялись с ковра, старший ответил:
– Через два дня из Рязани приедет наш человек. Ежели правда, что ты говоришь…
– Правда, не сомневайся! – перебил его Иван, но ростовщик еще раз повторил:
– Ежели правда, что ты сказал о победах князя Тверского, будут тебе три тысящи, а запишем четыре, чтоб, значит, за тобой было ровно десять тысящ серебра, еже есть тьма.
– За три тысящи ты четыре спрашиваешь. Побойся Аллаха, старик. Ведь это гребеж!
– Истинно грабеж, но и ты, княжич, платить будешь тем серебром, что твой отец Михайл–князь в повоеванных городах награбил. Значит, так на так! Значит, за тобой серебра тьма рублев.
В намокшие, обвисшие полотнища шатра стучал дождь. В шатре, тяжело опершись локтями о стол, ссутулясь, сидел князь Дмитрий. Перед ним лежал развернутый свиток – письмо попа Митяя, но князь забыл о нем, слушая частый перестук капель. Думал он невеселую думу: «Все лето до осенних дождей просидел в Орде, просидел без толку. Даров роздал не счесть, а ярлыка Мамай не дает…» Мысль трепыхалась бессильно: «Не дает! Не дает!»
Дмитрий Иванович поднялся, задел головой мокрый свод шатра, понурился, сказал вслух, убеждая самого себя:
– И не даст!
Трудно и горько было подумать, что придется уехать из Орды удельным князем, и совсем нестерпимой была мысль, что Мамай задумал отдать великое княжение врагу – князю Михайле. Весь поход в Орду показался ошибкой.
«Сидел здесь, разорялся, а дома, на Руси, тем временем князь Михайло разбойничал, да леса горели, да люди бедовали. Вот и поп Митяй то же пишет…»
Дмитрий Иванович опять опустился на скамью, взял свиток.
«…Мгла стояла по ряду два месяца, – читал князь, с трудом разбирая полуустав письма. – Столь велика мгла была, яко за две сажени перед собой не видно было человека в лицо, а птицы по аеру не видяху летати, а падоху на землю с воздуха».
Князь вздохнул. «Знает поп, что книгам я учен мало, а не может без того, чтоб свою премудрость не показать. Он, вишь, по–русски не может, на греческий сбивается, ввернул словечко «аер». Дмитрий опять повел пальцем по строке:
«Ныне жито на Руси дорого, лето было сухо, жита посохли…»
Отбросив свиток, князь снова задумался, меж густых бровей обозначилась острая морщина.
«Домой! Скорее домой! Довольно вымаливать в Орде ярлык! На Руси мечом надо принудить князя Михайлу отказаться от великого княжения. На Руси недород, а станет Михайло великим князем, он на то не поглядит, заплатит Мамаю дани сверх меры. Серебра не хватит – рабами доплатит, обессилит, обезлюдит всю Русь!»
Поднялся рывком, сжал кулаки. Постоял, похмурился, потом, глубоко вздохнув, распустил морщину на лбу, позвал:
– Эй! Кто там на страже?
Вошел Фома, накрытый мокрым мешком. Князь вскинул на него глаза, спросил гневно:
– Ты на страже у моего шатра аль в огороде чучелом? Вырядился!
– Так ведь дождь, княже, а под мешком не мочит.
– Скинь. Татары, глядя на тебя, подумают: «Совсем обеднел Московский князь».
– Да никого вокруг нет, – стоял на своем Фома.
– Говорю скинь! Да позови ко мне Захара Тютчева.
– Опять к Мамаю пойдешь? – Вздохнул Фома, стаскивая с головы мешок.
Князь не ответил, отвернулся. Поглядев на широкую спину Дмитрия Ивановича, Фома сказал сочувственно:
– Опять дары жадному волку понесешь?
Князь круто повернулся, по всему видно – сейчас так крикнет, что… Нет, сдержался, сказал ровным голосом:
– Хватит! Отныне Мамаю беличьей шкурки, молью траченной, не дам. Да что там шкурки – пол–ушка не дам.
– Аль в самом деле обеднел, княже? Вот беда–то. Вчерась Ивана, княжича Михайлова, повелением Мамая в узы взяли, а ныне ты…
Дмитрий быстро спросил:
– За что взяли Ивана?
– По навету ростовщиков. Он им, сказывают, тьму рублев задолжал.
Мгновение лицо Дмитрия оставалось напряженным, хмурым, потом из глубины глаз брызнула радость. Князь хлопнул всей пятерней по столу.
– Ну, Фомка, в самое время ты эту весть принес! Знаю теперь, как говорить с Мамаем! Иди скорей, ищи Тютчева.
– Сыскать его не мудрено, он в соседнем шатре сидит, – ответил Фома, выходя из шатра.
Когда Тютчев вошел к князю, тот стоял у стола. Не дав Захару и рта раскрыть, приказал:
– Иди к Мамаю, скажи: князь великий Московский, Володимирский и всея Руси, так и скажи – всея Руси, бьет челом и просит допустить перед очи эмира для беседы с глазу на глаз. Скажешь: князь просит допустить в сей же час…
Мамай, выслушав Тютчева, даже бровью не повел, ответил благосклонным кивком:
– Пусть придет.
Едва Захар ушел, Мамай выслал всех из юрты и, сразу растеряв важность, принялся гадать:
«Что сегодня принесет Митри–князь? Серебра у него нет, ждать надо соболей, а дождь так и льет, не подмочили бы отроки меха…»
Мамай не поленился встать. Подойдя к выходу, осторожно выглянул из юрты. Вдали за сеткой дождя показались два человека: один высокий, дородный, закутан в плащ, другой просто в зипуне.
«Князь сам–друг с Тютчевым. Отроки следом не идут. Что бы то значило?» Эмир отошел в глубь юрты, сел, нахмурился, и опять, откуда ни возьмись, важность из него полезла…
Не дешева была ордынская хлеб–соль, за которую сейчас приходилось благодарить Мамая, но, поглядывая на его тонкие, поджатые губы, Дмитрий злорадно думал:
«Что, алчный пес, еле терпишь? Спросить охота, почему даров не получил. Получишь, как же! Жди!»
Поднимаясь с подушек, Дмитрий сказал:
– Прощай, государь, завтра на рассвете уезжаю восвояси, не поминай лихом. Ежели чем не угодил твоей милости, прости!
Мамай не ждал такого поворота и о дарах забыл – уплывало важнейшее. Сверкнув на князя взглядом, приказал:
– Сиди! Рано прощаешься! Ты еще не сказал, какую дань платить будешь.
– Что тебе о том кручиниться, государь. Сегодня Тютчев по неразумению назвал меня великим князем всея Руси, а на поверку выходит – уеду я из Орды князьком городишка Москвы, а Москва, известно, град младший, с древними градами где уж нам тягаться, с меня и взятки гладки. Вон князь Андрей Ростовский из Орды уезжал, о данях с тобой не толковал. Так и со мной. Тебе Михайло Тверской великие дани посулил, пусть он и платит, а я ему буду выход платить, сколько сил хватит. Много не дам, ибо жита на Руси посохли… – Князь замолчал, пристально следил за Мамаем. Тот скривился в улыбке:
– Я жду, Михайл–князь с тебя многонько спросит.
– Пусть его спрашивает, от спроса у меня не убудет.
– А ежели силой возьмет?
– Пусть берет, лишь бы сил достало!
Мамай сумел понять в словах Дмитрия скрытую вежливой улыбкой угрозу, задумался:
«Тверской князь на посулы щедр, а денег у него нет; через то и сын его в кабалу попал, но и у Московского князя тож, видать, казны не осталось, если он без ярлыка домой бежит».
Дмитрий Иванович, как будто только сейчас вспомнил, сказал небрежно:
– Дозволь, государь, княжича Ивана с собой взять. Жалко парня.
– Бери, только должок за него заплати.
– Это само собой…
Мамай уставился на Дмитрия.
– Да ты знаешь ли, сколько он должен?
– Знаю. Десять тысящ рублев.
Сказал, не моргнув, словно речь о десяти кунах шла.
Не ждал таких слов Мамай. Глядя на него, Дмитрий подумал:
«Ишь пасть открыл, а закрыть позабыл! Совсем из памяти вон, что лицо ордынского владыки должно быть как из камня высеченным, неподвижным и высокомерным».
Мамай наконец очухался и сразу упрекнул:
– Дани платить хочешь малые, а за княжонка тьму рублев отдаешь. Со мной скуп, а тут сверх меры щедр.
– Не щедр я, – возразил Дмитрий Иванович, – деньги, чаю, не пропадут, чаю, Михайло Александрович за сына заплатит мне все до полушки.
– Гляди, полушку–другую и лихвы прихватишь.
Мамай захохотал, оборвал смех, захохотал вновь и вновь смолк.
– А если я тебе ярлык на великое княжение дам, сколько платить будешь?
– Сколько и раньше платил. Это, конечно, много меньше батыевых даней, но… – Дмитрий замолчал, мгновение выжидал и наконец сказал, будто гривну Мамаю бросил: – Но зато деньги верные. А у нас на Руси присказка есть: «Не сули журавля в небе, дай синицу в руки…»
На следующий день Мамай сказал Хизру, когда старик посмел его укорять, что князь Дмитрий все же увез ярлык на великое княжение:
– Давал я Тверскому князю орду, он отказался; казны у него на орду нет, ну и пусть промышляет о себе, как сам знает, а московские деньги верные, а русы говорят: «Лучше синицу зажать в кулаке, чем ждать журавля, летящего под облаками».
Мамай оскалился хитрой улыбкой, сказал доверительно, почти шепотом:
– К тому же и дань, что Митри–князь платить станет, синицы поболе.
– Со скворца? Так и в скворце корысть невелика!
Мамай затрясся от беззвучного смеха:
– Нет, поболе. С жирного гуся .
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯС той осени до весенних дней много воды утекло, а вернее, много утекло крови. Ходили московские рати изгонять тверичей из Бежецкого Верха, да в середине зимы Олег Рязанский с большой силой на Москву шел – тоже на великое княжение зарился. Пришлось и Олега попотчевать: едва ушел с малой дружиной Рязанский князь. Суровой и кровавой была зима, но сейчас под апрельским солнцем хирели снега, и, казалось, настало, наконец, время течь не крови – воде. Какие уж тут походы да битвы. На реках разлив, в каждом овраге ревет ручей.
Но Дмитрий Иванович не верил затишью и потому после пасхи разогнал верных людей по городам посмотреть, не подмыло ли где разливом стены и башни. Семену Мелику довелось ехать в Переславль. Добрался он туда поздно вечером и, переночевав, вышел на осмотр укреплений.
Пригоже весеннее утро. На ярко–синем, будто умытом, небе белые облака, и на таком же синем, только чуть потемнее, озере кое–где белые пятна льдин. Кусты вдоль берега ожили, покраснели, зимней черноты в них как не бывало, издали казалось, что голубое зеркало озера охвачено узорной рамкой из красноватой бронзы.
Семен шел не торопясь, зорко приглядываясь к стенам, иногда подходил вплотную, трогал рукой сырые, темные бревна. Тихо было вокруг, только снизу изо рва неслось веселое, разноголосое кваканье лягушек, и невольно вздрогнул Семен, когда тишина рухнула, расколотая всполошным боем колокола.
Над угловой башней, закрывавшей от Мелика посад, заклубился дым; подхваченный ветром, он распластался по голубому небу.
«Пожар?!»
Семен, увязая в мокрой глине, побежал к угловой башне.
«Ух! Наконец! Но что это?»
Горело на посаде за стенами града, но Семен, забыв про пожар, глядел на людей, толпами бежавших к городским воротам.
«Тушить огонь надо, а люди прочь бегут». И вдруг понял: «Вражий набег! Скорее в город!»
Скользя, спотыкаясь, кинулся к воротам. Из переулка на него выскочил тяжело вооруженный конник, а у Семена ни меча, ни панциря, один шлем на голове.
Кольнула мысль: «Зря пропадаю!»
Свистнул рассеченный мечом воздух, удар обрушился на голову Семена. Мгновение он не мог понять, как остался цел, потом озарило: «Меч о шлем сломался!»
Конник тем временем, ошалело взглянув на рукоять меча, кинул ее и, помянув черта, схватился за кистень. Но и Семен не зевал. Засапожным ножом он успел ткнуть врага снизу под кольчугу, шар кистеня ударил Семена, шипами ободрал плечо, но силы в ударе уже не было. Столкнув врага с коня, Семен вскочил на еще теплое седло, погнал коня к воротам, едва успел: ворота закрывали.
Уже в Переславле, оглянувшись и увидев, как шестеро воинов накладывают на ворота дубовую балку засова, Семен начал соображать: «Меч сломался. Неужто Фомкиного закала? Значит, напали на нас литовцы. Быть того не может! Этой зимой Ольгерд дочь Олену за князя Владимира Серпуховского замуж выдал. В Москве так прямо и говорили:
– Ольгердовым набегам конец!
А меч все–таки сломался!
Прислонясь к косяку бойницы, Семен смотрел со стены Переславля. Тишина, хрупкая, как льдинки, затянувшие лужи, охватила в этот вечер посад. Невольно думалось: хрустнет тишина, разорвется криками, стонами. Но тихо было внизу на посаде, шуметь там некому, враги ушли, пленных угнали, остались лишь мертвецы на захолодевшем пепелище. Тихо было и в городе: затаился Переславль, не веря, что враг в самом деле ушел, что на развалинах посада не пряталась в засаде вражья сила.
К бойнице подошел переславский воевода, оттеснил плечом Семена, тяжело посапывая, вздыхал, глядя со стены вниз на разоренный посад. Семен взглянул в его снулые глаза и, хотя знал, что поступает не по чину, слушать притворные вздохи не захотел, вымолвил все, что в душе накипело:
– Было бы тебе, воевода, выйти из града да и ударить на захватчиков. Так вот нет же, оробел, за стенами отсиделся, а ныне вздыхаешь. Снявши голову – по волосам не плачут.
Взгляд воеводы ожил.
– Знай свое место, сотник! Никак ты меня, воеводу, учить вздумал?
– Я свое место знаю: оно на коне. Прикажи открыть мне ворота.
– Очумел? – Воевода обеими руками начал отмахиваться от Семена.
– Куда сейчас на коне скакать? Темнеть скоро начнет. Враги уйти далеко не успели. Пропадешь!
– Враги уйдут – поздно будет. С чем я к Дмитрию Ивановичу приду? – Семен со злости заговорил елейно, голосом воеводы:
– Напали, княже, на град твой Переславль неведомые люди. Народу угнали не счесть, а куда угнали, неведомо тож.
Плюнул, пошел к спуску со стены, на лестнице снизу вверх взглянул на воеводу.
– В разведку пойду. Прикажи открыть ворота.
Уже совсем стемнело, когда Семен выехал из Переславля. Он еще на стене, прикидывая и так и этак, наконец догадался, куда ушли враги.
«Уходили они от Переславля, по берегу огибая озеро, а напротив Переславля из озера Векса вытекает. Дойдут до нее и пойдут вдоль, не станут же они через реку в разлив переправляться. А там и до озерка до Сомина недалече, а за озерком та ж река зовется Нерлью, и течет Нерль к Волге, а за Волгой Кашин».
Туда, к Кашину, и направил коня Семен и не ошибся. Еще не потух закат, когда на берегу Нерли увидел он первые костры. Пустив коня неторопливым шажком, Семен ехал не таясь, потому никто и не окликнул его. У костра говорили не по–нашему.
«Значит, в самом деле набег литовские князья учинили. Кому же другому быть – повадка Ольгердова, любит он напасть врасплох».
Так думал Семен, а сам все ехал, слушал, наконец до ушей долетела русская речь. Семен остановил коня, нарочно долго копался, привязывая повод. Со стороны взглянуть, никак не подумаешь, что каждая жилка в нем напряжена, что глаз зорок, ухо чутко. Увальнем, косолапо подошел к костру.
– Дозвольте, други, к огоньку присесть, устал я ноне, как пес.
Люди раздвинулись. Семен видел: приглядываются. Пусть.
– Издалече ли едешь?
Семен взглянул украдкой. Спросил, видимо, десятник: доспех на нем настоящий, воинский, а остальные вооружены кто чем – мужики.
– Издалече, – ответил Семен и понял: люди ждут, что он дальше скажет. «Молчать нельзя!»
– Тверич я, послан князем Михайлой Александровичем к вам, да вот позаплутался, мало к переславцам в лапы не попал… – Опять взглянул. «Поверили…»
Десятник спросил:
– Грамота у тебя?
– Нет, на словах велено передать. – А в мыслях: «Обошлось, и этому поверили. Гонец без грамоты – дело обычное».
– Кому передать? Кого ищешь?
– Ольгерда Гедеминовича, – ответил Семен и сразу понял, что сказал не то, но было уже поздно.
– Ты, друг, и впрямь заплутался, далече тебе до Ольгерда Гедеминовича скакать, в Литве он, а здесь с нами брат его Кейстут.
Семен попытался свалять дурака.
– Какого Ольгерда? Я к Кейстуту еду. Неужто я Кейстута Ольгердом назвал? Уж эти мне литовские имена.
Говорил, а сам вглядывался в улыбающееся лицо десятника. Но мало что было видно, сидел десятник за костром, и смотреть приходилось сквозь огонь. Так и не успел разглядеть Семен, какой торжествующей стала улыбка десятника.
Сзади лязгнула сталь. Семен осторожно оглянулся. За спиной трое. И мечи успели вынуть. Худо! А десятник подходит осторожно, бочком, в руках у него ремень.
– Ты это брось, князю пожалуюсь, – прикрикнул Семен, но десятник ответил с коротким смешком:
– Авось Михайло Александрович на нас не прогневается. Да ты не тревожься. Ты, чай, знаешь: князь Михайло идет от града Дмитрова и будет у нас не сегодня – завтра. Он тя опознает, а пока давай руки, а то хуже будет!
Семен медленно шагает по дороге. Встреча с князем Кейстутом не сулила доброго, так что и торопиться ему было некуда. Сзади тяжело топает воин, в левом кулаке у него повод Семенова коня, а к поводу привязан конец ремня, которым руки Семена стянуты. Так и ведет обоих: Семен впереди, конь сзади. Мелик несколько раз оглядывался на своего стража. Рожа у мужика мрачная, борода бурая, будто из медвежины, шлем бурый: ржа его изъела, а из–под шлема упали на самые брови такие же ржавые патлы. Как такого окликнешь? Семен все же сказал, как бы про себя:
– Вот ведет русский человек русского человека к литовскому князю. Связанного ведет. Срам!
Мужик промолчал, только кашлянул сердито, но Семен и этому был рад, спросил:
– Сам ты отколь?
– Полоцкие мы. Холопы князя Андрея Ольгердовича.
«Так! – подумал Семен, – Сам Ольгерд не пошел, так сродственников послал. Значит, вся свора Ольгердовой родни на нас напала. Кейстут и Андрей Переславль зорили, а Тверской князь разбой в Дмитрове учинил, а ныне, коли он сюда придет, значит, Михайлу Кашинского начнут в свою волю вводить. Все замыслы врагов как на ладони лежат, да только своей ладони не увидишь, руки за спиной связаны».
Мужик опять кашлянул, потом спросил:
– А ты, гонец, откуда родом?
– Я же сказал, из Твери!
Мужик обругался, замолчал. Молчал и Мелик. Шли они в темноте, костры полоцкой рати кончились, а до костров, блестевших на берегу Нерли, где был стан Кейстута, еще далеко. Вдруг мужик дернул за ремень, остановил Семена, надвинулся вплотную, пригрозил:
– Вот ужо придет князь Михайло, он тя опознает. Погляжу, каков ты тверич.
– Погляди, погляди, – ответил Семен, заставляя себя улыбнуться, чтоб враг не понял его мыслей, а у самого занозой в мозгу сидела дума: «Увидит меня князь Михайло – узнает. Нет, до этого доводить нельзя. Сейчас надо добираться до Кейстута, надо пугнуть, что, дескать, Тверская рать под Дмитровом разбита и сюда москвичи идут. Надо уговорить Кейстута сейчас же, ночью, перейти на другой берег Нерли, а там видно будет. Авось, на переправе руки развяжут, в воде можно повернуть коня вниз по течению…»
Семен прибавил шагу, но мужик опять дернул его за ремень:
– Стой, куды спешить на свою погибель?
– Пойми, дурья башка, разбит князь Михайло. Враги подходят!
– Ой, врешь! Ты погляди вперед.
Действительно, там, где горели теперь уже недалекие костры, показались всадники. Семен вгляделся и невольно остановился. Озаренный светом, меж костров ехал князь Михайло. И белый конь под ним, и даже стяг Твери, который везли следом, ясно различимы.
Мужик начал кряхтеть, перхать: смеялся.
– Ну, што ж ты, гонец тверской, спеши встречать князя Михайлу, там тебе и руки развяжут, а то, чаю, они затекли.
Семен молчал.
– Эх, гонец! Хоша ты, видать, волк матерый, а вижу я тя насквозь…
Семен и в самом деле почувствовал себя волком, попавшим в капкан.
– Веди, черт! Веди! – крикнул он, наступая на мужика, да тут же и осекся, опустил голову. – Веди!
Мужик с любопытством смотрел на искаженное лицо Семена, а Мелик, совладев с собой, сказал с достоинством:
– Москвич я! Разведчик! Веди меня на расправу!
– Вот давно бы так, – ответил мужик и потащил кинжал из ножен.
«Конец!»
Нет еще. Мужик чего–то медлит, сопит за спиной, и вдруг Семен понял, что мужик разрезает ремень у него на руках.
Свободны руки! Мелик обернулся, с безмолвным вопросом взглянул на мужика. Тот стоял все таким же медведем. Отвечая на взгляд Семена, сказал:
– Укорил ты меня, что русский русского на расправу ведет, будто мечом в сердце ткнул. Мы и без того пакости в Переславле натворили много, а над кем? Над такими же смердами да холопами, как и мы сами. Мужики пахать выехали, а мы их в узы да в рабство. В Переславле ныне не одна бабенка убивается, детишки о кормильцах плачут. Нечего на меня смотреть. Не бывать волку в пастухах, и холоп для княжей добычи не сторож! Садись на коня, плыви за Нерль. Будешь на середине – я кричать почну, потому мне и о своей шкуре подумать надо.
Семен взял мужика за руки.
– Спасибо!
Одно слово сказано, но разве нужно еще чего говорить. Только здесь, близко взглянув под нависшие брови, Семен разглядел вдумчивый и теплый взгляд мужицких глаз.
