Текст книги "Зори над Русью"
Автор книги: Михаил Рапов
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 58 страниц)
ЗОРИ НАД РУСЬЮ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Татаро–монгольское иго налегло на Русь почти за полтора столетия до Куликовской битвы и было окончательно сброшено спустя целое столетие после нее. И все же для современников и для потомков 1380 год, год неслыханной битвы за Доном, стал крупнейшей вехой в истории русского народа.
Поэты XIV – XV веков складывали вдохновенные поэмы о Задонщине, историки спустя восемь десятков лет отсчитывали годы от битвы за Доном, как от новой эры.
В тягостное время татарщины, когда баскаки увозили последние запасы, уводили пленных в Орду, когда разрушались и горели города, люди, дома, библиотеки, русские люди любовно сберегали память о лучших временах Киевской Руси. Тогда еще сияли золотом своих теремов такие города, как Киев, Чернигов, Рязань, Переславль, тогда Русь шла одним путем с передовыми странами Европы и вызывала восхищение приезжих иноземцев; тогда не перевелись еще богатыри на Руси, отражавшие половцев и прокладывавшие далекие пути через Дикое поле в сказочные страны Востока…
Теперь, в XIV веке, готический Запад, не знавший обескровливающих татарских грабежей, ушел далеко вперед, его искусство вступило в тревожное «треченто», предвещающее конец средневековья, а разоренная Русь задыхалась в дыму усобиц и набегов.
Русскому народу оставались только воспоминания о величественном прошлом. И народ бережно хранил и былины, и «Повесть временных лет», и «Слово о полку Игореве», откуда черпал осуждение усобиц.
Сопоставление прошлого с безрадостным настоящим заставляло с тревогой думать о будущем: если продлится татарское иго, если не прекратятся ослабляющие Русь кровавые усобицы, то какая глубина падения ожидает русские земли? И вот, опережая жизнь, но вытекая из живой действительности, в умах русских людей XIV века рождается смелая, ведущая вперед мысль: нужно сплотиться, как встарь, нужно сбросить с себя унизительное иго завоевателей.
Эта мысль о настоятельной необходимости борьбы за будущее и привела русских на Куликово поле.
Сознание своей правоты, благородство цели и непоколебимая твердость духа дали победу нашим войскам над несметной армией Мамая.
М. А. Рапов посвятил свой роман «Зори над Русью» интереснейшей эпохе объединения русских сил при Дмитрии Донском и первой победы над татарами.
Автор сумел проникнуть в древнюю жизнь и показать ее читателю во всем ее многообразии и своеобычности. Не поучая читателя, не подавляя его выписками из исторических трудов, автор при посредстве своих героев и серии жизненных ситуаций раскрыл основное в истории замечательного XIV столетия.
Академик Б. А. Рыбаков
ЗОРИ НАД РУСЬЮ
Повесть лет, приведших Русь на Куликово поле
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
НОВЫЕ ЛЮДИ.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.Лесная бескрайная дремучая ширь русской земли.
На закате догорает холодная полоска зари, над ней – тяжелые, осенние тучи.
Глухо стучат копыта по кочковатой, прихваченной первым морозцем земле, усыпанной поверх мхов опавшими листьями.
Семка Мелик торопит коня: приедешь поздно – закроют городские ворота – ночуй в слободе. Семке не до зловещих закатов, горящих над Русью, и печаль неволи татарской ему неведома: он молод и весел, скачет на добром коне гонцом к князю Дмитрию Костянтиновичу Суздальскому, и пусть там, в вершинах столетних елей, плачет студеный ветер, пусть рвет он сердито клочья зеленой, лешачьей бороды, мшистыми прядями которой опутаны еловые лапы, – Семену все нипочем, – конец пути близок!
Тропа повернула вправо, и между деревьев четким узором на закатной полосе неба встал Суздаль: купола и кресты соборов, тяжелые, из вековых сосен рубленные башни кремля, резвые коньки на высоких крышах княжьих палат, а внизу, у старых стен, во все стороны рассыпавшиеся, почерневшие от дождей избы слободы, плетни, огороды, грачиные гнезда на голых березах, покосившиеся церквушки, шатровые верха колоколен, обросшие серебристо–серой чешуей лишайников.
Миновав влажный холод оврага, Семка погнал коня по улице слободы, повернул раз, другой, за третьим поворотом показалась насыпь, на ней – бревенчатый палисад городской стены и низкая башня над плотно закрытыми воротами.
Семка чуть было не обругался по–черному, вспомнил: дело к ночи – прикусил язык. Со злости вытянул коня плетью. На мосту, перекинутом через неширокий ров, соскочил с коня, перекрестился на темный образ, висевший под голубцом [1]1
Голубец – двускатная кровелька, делавшаяся над крестами на кладбищах и над иконами, висевшими снаружи.
[Закрыть]над воротами, стал стучать.
С той стороны послышались шаги.
– Чего ломишь в эдакую пору? Аль неведомо, коли врата на запоре – жди до утра!
В узкой щели настороженно поблескивал глаз.
«Уставился! – Вздохнув, Семка мельком взглянул на фонарик, зажженный перед образом. – Хошь и слаб свет, а виден я весь, как на ладони… Не приглянусь – не откроет…»
Пришлось напустить на себя смирение. Сняв шапку, Семен просил:
– Издалече я, из Москвы гонцом послан. Допусти, отец, до князя: весть бо важная.
– Весть, весть… кто тя знает, может, ты лиходей… – Старик помолчал: – Обожди, схожу за караулом.
Семка ухмыльнулся: «Эге! Московских вестей в Суздале, как видно, ждут!»
Парень осмелел, и, когда, немного времени спустя, стоял он перед высоким красным крыльцом на княжом дворе, робости как не бывало, будто и не впервой ему ко князю гонцом скакать. Увидев Дмитрия Суздальского, поклонился и промолвил, как было приказано:
– Государь, холоп твой, торговый гость Некомат–Сурожанин [2]2
Сурожанин – купец, который вел торговлю с Византией через город Сурож, современный город Судак в Крыму.
[Закрыть]тебе челом бьет и весть шлет: великий князь Московский Иван Иванович в день святого Иоанна Златоуста приказал долго жить. [3]3
Московский князь Иван Добрый, сын Ивана Калиты и отец Дмитрия Донского, умер 13 ноября 1359 года.
[Закрыть]
Князь снял шапку, перекрестился на главы собора:
– Упокой, господи, новопреставленного раба твоего князя Ивана…
Уголками глаз Семка подметил: князь Дмитрий Костянтинович зело рад; Еще бы! Довольно сидеть в суздальском захолустье – дорога на великокняжеский стол [4]4
Стол – престол (отсюда стольный град – столица).
[Закрыть]открыта!
И недели не прожил Семка в Суздале. Князь Дмитрий заметил его – парень смел, расторопен – и, посылая в Новгород Великий двух бояр своих, приказал Семке, вместе с десятком дружинников, ехать для охраны.
А Семке что? В Новгород так в Новгород! На княжной службе не худо, а почет выпал великий.
Как видно, парень спешил из Москвы недаром…
В тот день в Новгороде шел снег. Тяжелые, мокрые хлопья медленно кружились в воздухе, весь город был белый, пушистый. На мостовой, мощенной поперек улицы широкими, гладко тесанными сосновыми плахами, снег размесили ногами – он таял. Под копытами коней хлюпала вода, и дивно – большой грязи не было, видать, мостовые деньги при въезде взяли не зря.
Семка ехал, оглядывался по сторонам, присматривался.
Любопытно, конечно, посмотреть, как это народ живет по своей воле, нигде на Руси такого не осталось. Что говорить, город богат и многолюден. Совсем худых изб на улицах было мало, зато ни в Москве, ни в Суздале не видывал Семка таких хором боярских. Особенно приглянулись одни, парень даже коня приостановил, загляделся на высокие кровли, белые стены, резные по камню наличники окон. Все подворье под пышными шапками снега было седым, сказочным.
«Эх! Жить бы так–то вот! Да где там… За высокий тын боярской усадьбы не перемахнешь!»
Семка поскакал догонять своих, а в голове крутились тайные мысли, в каких парень сам себе боялся признаться.
«Ладно, Семен, ужо посмотрим, нынче ты вдруг нежданно–негаданно княжьим воином стал, а там, кто знает, может, и в эдаких хоромах жить доведется. Может статься, воеводой али боярином будешь, была бы молодецкая удаль, да голова на плечах, да удача!»
Улица кончилась. Встали тяжелые, сложенные из плитняка и булыги зубчатые стены Детинца – кремля новогородского. Из стены выдалась вперед каменная же башня с воротами под ней. Ров у стены затянуло льдом; мальчишки бегали по нему, задорно кричали, свистели пронзительно; тонкий лед потрескивал, а в двух местах был проломан, мелкие льдинки плавали в зеленой воде – видать, кое–кто из озорников тут успел окупаться.
Через ворота под Спасской башней выехали Пискуплей улицей на Софийскую площадь. Бояре остановили коней, поснимали шапки, крестясь. Семка, вытянув шею, рассматривал собор из–за боярского плеча.
Чем–то древним и мудрым веяло от этих могучих, лишенных украшений стен, над которыми в вышине за крутящимися хлопьями снега едва угадывались богатырские шлемы огромных куполов. Стали понятны недавно слышанные торжественные слова: «Где святая София, тут и Новгород…». [5]5
Святая София – главный храм Новгорода, величественный памятник древней русской архитектуры, построен в 1045—1050 годах. Он Как бы олицетворял собою Великий Новгород, отсюда и боевой клич новгородцев: «Где святая София, тут и Новгород».
[Закрыть]
Переехали площадь. За поворотом, совсем близко от собора, было богатое подворье боярина Василия Данилыча. Послов приняли честь честью, сам хозяин вышел к воротам, троекратно облобызался с боярами суздальскими, повел гостей наверх, крикнув челяди, [6]6
Челядь – боярская дворня, несвободные домашние слуги.
[Закрыть]чтоб затопили баню, простых воинов–дружинников сажал за боярский стол! Это ли не честь?!
Когда же вечером, напарясь в бане, сытый и пьяный Семка спал на полатях, к архиепископу Моисею стали сходиться именитые люди Великого Новгорода. Василий Данилыч вошел вместе с послами, спесиво оправил на толстом чреве золотошвейный пояс, надетый по случаю сбора Совета господ, погладил холеную бороду, оглянулся на суздальцев и не спеша пошел ко владыке благословляться. Послы потянулись следом.
Боярин Лазута шепнул Онцифору Жабину:
– Ишь Василий–та, доволен!
Онцифор только бровями повел:
– Васька ловок, небось князь Дмитрий его услуг не забудет.
Завистливо поглядывали суздальцы на богатое убранство палаты, на затейливые кубки со столетними медами, расставленные по узорчатой парчовой скатерти, на серебряные подсвечники хитрой немецкой работы, а особливо на бояр, толковавших о их деле. Ну люди! Смелы и горды: силу свою знают. Чудно даже! О князьях говорят вольно, как о подручных своих, а на черных людей оглядываются, судят да рядят, что сказывать завтра на вече. [7]7
Beче – высший орган власти Новгородской республики, общее собрание граждан Великого Новгорода.
[Закрыть]
– Придется исхарчиться на угощение своих уличан!
– Ладно! Дело обычное.
– Только уговор: вплелись в дело, потом не вилять, на вече стоять всем заодно.
– Не выйдет так–то: из бояр Михайло Поновляев единого озорства ради перечить почнет, из гостей торговых Микула да Ванька Усатой супротивничать примутся.
– Известно – московские доброхоты.
– Беда не велика – глотку им заткнут… я про то кое–кому словечко молвлю, – сказал посадник. – Вот только б Гюргий Хромый в спор не впутался, боярин млад, горяч, разума настоящего нету, говорит, что думает, народ его любит…
Владыка Моисей перебил:
– Не дело говоришь, Семен Ондреич! Юрья красным словом улестить надо: загорится парень, за суздальцев слово молвит – тогда дело верное; за Юркой Чудинова и Иворова улицы пойдут, да и во всех пяти концах Нового города друзья у него найдутся. – Архиепископ обвел оком совет: – А сказать такое слово должон ты, боярин Василий, ты всю кашу заварил, да и говорить красно ты умеешь.
Час поздний. На дворе непроглядная ночная тьма, видно лишь, как ветер швыряет мокрые хлопья на круглые заморские стекла, из которых набраны окна. Белые комочки снежинок, освещенные изнутри, из палаты, свечами, тотчас же тают, исчезая бесследно. Но и свечи горят тускло – шапкой навис нагар. И в Совете господ говор все тише. Час поздний, пора по домам. Завтра на площади все будет так, как решили сегодня здесь, в доме святой Софии.
Будет ли?..
Об этом думал боярин Василий, идя с послами к себе домой.
Суздальцам не терпелось, приставали: «Ну как, Василий Данилыч, что скажешь? Верить–то можно ли? Не солживят бояре завтра?»
Василий Данилыч молчал. «Эк их разбирает, того невдомек, что холопы рядом идут, фонарями светят, небось слушают! Привыкли бояре там у себя под князем жить, на людишек не смотреть, а у нас так нельзя». И, косясь на слуг, он промолвил, притворно зевнув:
– Довольно, бояре, гадать. Утро вечера мудренее. Того, какова Господина Великого Новгорода воля будет, никто наперед знать не может, а сейчас спать пора…
На другой день в полдень из–за реки загудел колокол на вечевой башне. Бирючи пошли по всем пяти концам города скликать народ на вече.
Семка увязался было за своими боярами, да тут же и отстал, шел, открыв рот, дивясь на виденное.
С Торга, [8]8
Новгород делился рекой Волховом на две части: Торговую, или Торг, на восточном берегу, и Софийскую – на западном.
[Закрыть]от святой Софии, со всех концов Великого Новгорода по узким улицам спешили толпы народа.
Вышел к Волхову. На том берегу, на Ярославовом дворище, [9]9
Ярославово дворище – площадь на Торговой стороне Новгорода. В древности здесь стоял дворец Ярослава Мудрого, признавшего в своих грамотах право Новгорода на вечевое управление. На Ярославовом дворище обычно собиралось вече.
[Закрыть]черно от людей. За Софийским собором у моста давка.
Какой–то конник в широком малиновом плаще, по всему видно, человек богатый, притиснул Семку да еще двух новогородцев боком коня к перилам. Хотя всадник и угодил Семке коленом по затылку, едва не сбив шапку, парень смолчал: не ругаться же с таким человеком, а новогородцы вмиг облаяли боярина последними словами. У Семки мурашки пошли по спине от страха, скорее стащил с головы шапку. На крик всадник обернулся, сказал миролюбиво:
– Не серчайте, люди добрые, сами видите – тесно.
Семка понял – худого не будет, боярин веселый, ласковый, даже драться не стал, чудно! Парень нахлобучил шапку по самые брови: дескать, знай наших! А новогородцы вдруг заулыбались:
– Прости, боярин, не признали. Тесно, это верно, у моста перила трещат.
Когда выбрались на торговую сторону, Семка спросил одного из них:
– Кто это?
– Не знаешь? – удивился тот. – Да его весь Новый город знает: то боярин Юрий Хромый. – И, видя, что Семка все еще ничего не понял, продолжал: – Да ты не здешний, что ли? Суздальский, вот оно что! Второго такого у нас нет. Боярам он давно поперек горла костью стал. Не любят его страсть!
– Что так?
– А как же? Черным людом не гнушается, правду на вече говорит в глаза кому хошь: будь ты посадник, али тысяцкий, али кто из первейших бояр – ему все едино.
Следом за Хромым добрались до Никольского собора, стали. Новогородец продолжал, вздохнув:
– И в ратном деле молодец, и хром потому, что в битве его покалечили. Вот попутал бес – обругал я на мосту хорошего человека.
В это время смолк колокол на вечевой башне. На высокий помост поднялся боярин, снял шапку, на все четыре стороны поклонился народу. Шуба на нем узорчатого зеленого бархата, цены ей нет. Под солнцем полуденным в бобровом воротнике золотые искры поблескивают.
Семка дернул новогородца за рукав:
– Кто таков?
– Посадник! [10]10
Посадник – глава новгородского правительства, избирался на вече, обычно из числа наиболее влиятельных и богатых бояр.
[Закрыть]Вишь, взошел на степень, [11]11
Степень – помост, трибуна на вечевой площади Великого Новгорода.
[Закрыть]слушай теперь…
– Господин Великий Новгород, прикажи начинать вече! – громко сказал посадник.
С разных концов площади закричали:
– Начинай!
Народ затих.
– Люди новогородские, ведомо вам будет: великий князь Иван Московский ноября в тринадцатый день преставился. – Посадник перекрестился на Параскеву–Пятницу, [12]12
Параскева–Пятница на Торгу – церковь, построенная в 1207 году, сохранилась до наших дней. Находилась рядом с Ярославовым дворищем и около торгового двора ганзейских купцов. Построена новгородскими купцами, которые вели заморскую торговлю, была патрональным храмом этого купеческого объединения.
[Закрыть]продолжал: – А ныне князь Дмитрий Костянтинович Суздальский шлет нам грамоту, хочет он идти в Орду, кланяться царю Бердибеку. [13]13
Во времена татарского ига золотоордынских ханов на Руси часто называли царями.
[Закрыть]
С площади закричали:
– Зря деньги бросит! В Орде смута, что год, то новый царь!
– Не зря! – Посадник поднял руку и, дождавшись тишины, повторил: – Не зря! Бердибек свиреп, крови пролил много, ворогов своих извел и на семя не оставил. Ныне он сидит крепко. Потому князь Дмитрий и хочет искать отчину свою – великокняжеский стол, и просит помочи нашей.
Кто–то за Семкиной спиной вздохнул:
– Тоже сказал! Когда великокняжеский стол отчиной Дмитрия Суздальского был? Ох, посадник, брешет, греха не боится.
Семен оглянулся, увидел кудлатого старика, связываться не стал – не дома.
– Судите сами, – гудел голос посадника, – князь Суздальский наш давний друг, Москва нас теснит, сами знаете, а теперь на Москве князем остался сын Ивана – Дмитрий, мальчонко млад, ему, почитай, и десяти годков нет…
В толпе зашумели. Старик говорил сокрушенно:
– На Москве, стало быть, власти нет… беды! Уж как бы князь–от сильный на Москве нужен был – нашим боярам для острастки…
– Ну чего разворчался, дед! Ну, сядет Дмитрий Суздальский на великое княженье, тоже небось спуску не даст!
Старик повернулся к возражавшему, затряс бородой:
– Спуску не даст? Нам с тобой – это точно! А с боярами ему не рука ссориться! Нам сильный князь нужен, от покойного князя Ивана толку мало видали – вельми [14]14
Вельми – очень, весьма.
[Закрыть]добёр и тих был, этот покруче, а толк тот же.
На спорщиков закричали:
– Тише вы! Вон суздальцы кланяются, а вы орете, не слышно.
И хотя старика оттерли в сторону, до Семки ясно донеслось его бормотание:
– Мне–то что? Дмитрия так Дмитрия! Все одно податься некуда: на Москве власти нет.
Суздальцы «напустили меду» – бери ложку, черпай.
Вече шумит полегоньку, посмеивается. Купец Микула попробовал было поперечить, но боярин Лазута мигнул своим, что с Воздвиженской улицы, те гурьбой протолкались к степени, загорланили, обещали шубу порвать. Купец через перила перегнулся, заговорил с ними добром. Куда там! Всю Воздвиженку напоил Лазута, того гляди со степени стащат. Лаяться Микула не стал, поскорее сошел долой, пожалел шубу: рвать начнут – заступников не скоро сыщешь, князя на Москве нет, а шубы купецкой не жалко.
Однако и за суздальцев ломать шею охотников мало. «Кто его знает, князя–то Дмитрия? Дорвется до великого княжения, в силу войдет, пожалуй, тоже себя покажет». В народе пошли сторонние разговоры.
Василий Данилыч решил: «Самое время». Продрался к Хромому, который, давно спешившись, стоял невдалеке от Семки. Парень навострил уши.
– Ты бы, Гюргий Михалыч, слово молвил, что ли. Дело великое – помочь надо.
– Надо ли, Василий Данилыч? Нам–то что? Новому городу какая корысть?
Вот тут–то боярин Василий и ввернул нужное слово:
– Кто говорит – корысть? Честь велика! Выходит, Новгород распорядится столом Ондрея Боголюбского, [15]15
Князь Андрей Боголюбский (род. около 1111 г. – ум. в 1174 г.) – сын Киевского великого князя Юрия Долгорукого. Учитывая возрастающее значение Северо–Восточной Руси, ушел с юга и перенес столицу Руси из Киева во Владимир на Клязьме. Боролся за подчинение всей Руси своей власти. Его военный поход на Новгород в 1170 году окончился неудачей, но потом, задержав подвоз хлеба в Новгород, он заставил новгородцев пойти на некоторые уступки, поэтому если бы Новгород «распорядился столом (престолом) Андрея Боголюбского», то это было бы победой новгородцев в старом политическом споре.
[Закрыть]как сам захочет! Честь–то какая! – брови боярина полезли вверх для пущей важности.
Тряхнул кудрями Юрий:
– Будь по–твоему, Василий Данилыч!
Бросив коня, пошел через толпу к степени. Семка подметил: боярин и в самом деле хром – на левую ногу припадает.
Мало ли краснобаев в Новом городе, а никого так не слушают люди. И кто его знает, чем берет? Вроде и говорит попросту, и не ново даже, ведь про волю вечевую да про славу новогородскую последнему мальчишке все известно, так вот нет же, бросит слово, другое, теплой рукой возьмет за сердце.
Над площадью такая тишина, что слышно, как под карнизом у Николы хлопают крыльями и воркуют голуби.
Семка с опаской поглядывает вокруг, рука сама собой лезет под шапку скрести затылок. «Ишь ты, ну народ! Гордость–то, гордость! К любому смерду не подступись! Вот он, Господин Великий Новгород!»
Василий Данилыч тоже поглядывает по сторонам, спрятал улыбку в бороду, лишь у глаз лучатся смешливые морщинки: «Хорошо говорит Юрка, язык без костей! И выгода прямая, Юрку покупать не надо. Ишь как красно бает, и народ ему верит, и сам себе верит. Потеха! Не иначе выйдет, поклонится царю Бердибеку Дмитрий Костянтинович новогородскими рублями, а его, боярина Василия, надо думать, не забудет своей милостью! Дело такое прибыльней, чем с немцами торговать, ей–богу, прибыльней!»
Ночь была холодной, лунной.
Кутаясь в теплый верблюжий плащ, Кульна, сын хана Бердибека, неслышно крался по улицам и переулкам Сарай–Берке. [16]16
Сарай–Берке – крупнейший город Золотой Орды, построенный по приказу хана Берке между 1255 и 1266 годами. Узбек–хан перенес в Сарай–Берке столицу Золотой Орды из более древнего города Сарая–Бату. Сарай–Берке лежал на левом берегу Ахтубы, в районе современного города Ленинска в Волгоградской области.
[Закрыть]Столица Золотой Орды давно уже спала, но Кульна был осторожен, шел с оглядкой, выбирал самые темные места, где падали глубокие черные тени.
Улица круто повернула; особенно яркими показались освещенные луной белые стены домов. «Хоть бы тучка прикрыла луну. Верблюжий след на сухой пыли и тот ясно виден!»
Кульна остановился в тени, чутко прислушался, выглянул из–за угла: впереди темной громадой высился ханский дворец – Алтын–таш – Золотой камень.
«Вот он, желанный, как солнце, и недоступный, как небо, дворец! Вот он – Алтын–таш!.. Но почему недоступный? Пора прах боязни кровью смыть». Кульна коротко передохнул. «Кровью… Чьей? Золотой кровью золотого рода Чингис–хана. [17]17
Чингис–хан (1155—1227 гг.) – титул Темучина или Темучжиня, крупного монгольского феодала, основавшего огромную державу монголов. Завоевания Чингис–хана принесли неисчислимые бедствия народам, подвергшимся нападению варварских монгольских орд. «Искусство, богатые библиотеки, превосходное сельское хозяйство, дворцы и мечети – все летит к черту», – говорит о завоеваниях Чингис–хана К. Маркс.
[Закрыть]Пусть! Или сердце в моей груди гонит по моим жилам не ту же золотую кровь Чингиса, Великого Предка, Потрясателя Вселенной? Нет! Ту же! Ту!.. Ишь колотится!..»
Кульна замер, вслушиваясь в торопливые, тревожные толчки сердца.
«Трепещет, бьется, только его и слышно, а вокруг тихо… как тихо! Как страшно! Нигде ни огонька, только лунный свет чуть поблескивает над дворцом на золотом полумесяце. К добру ли это? Свет холодный, зловещий…»
В соседнем переулке послышались осторожные шаги. Прижался к стене, рука сама собой схватила рукоять кинжала.
– Челибей, ты?
– Я, Кульна–хан! – Молодой рослый татарин показался из–за угла.
Чуть заметная судорога пробежала по губам, шевельнула редкие усы; Кульна усмехнулся обычной скрытной усмешкой, как улыбался всегда только для себя, скрывая от других и усмешку, как привык скрывать глаза и мысли.
Сказал хрипло:
– Ханом меня не зови – рано! Готовы ли вы?
– Все готовы. Прикажи начинать.
Кульна оглянулся по сторонам – никого. Оглянулся еще раз, подошел к Челибею вплотную, зашептал на ухо.
Осторожен, ай как осторожен ханский сын! Может быть, так и надо, но ему, баатуру [18]18
Баатур – буквально богатырь, но в то же время этот термин был одним из титулов монгольской знати.
[Закрыть]Челибею, это не по сердцу – не богатырское то дело.
Стало противно от влажного горячего шепота. Не дослушав, Челибей выпрямился, сказал спокойно:
– Все будет сделано так, как велишь ты, Кульна–хан, – в упор взглянул на сверкнувшие в темноте глаза Кульны, кончил тем же ровным голосом: – Все помню, повторять не надо.
Недобрым взглядом посмотрел ему вслед ханский сын.
«Когда душа ужалена сомнением, не надо другому об этом знать. А Челибей? Знает! Догадывается! Ну что ж! Будет время, он пожалеет о своей догадливости! А сейчас – пора!»
Кульна вышел из тени и пошел, не прячась, прямо к резным воротам дворца, чувствуя, как тревожно колотится в груди сердце. Показалось, что, услышав его стук, с порога вскочили стражи и, скрестив копья, загородили вход.
– Зачем ты здесь, Кульна?
Отвечать не пришлось; вдоль стены ползли удальцы Челибея. Короткая схватка, и две головы покатились по площади. Первая кровь и первая удача слегка опьянили, стало легче дышать. Новые воины сели на пороге…
«Проклятая дверь – визжит, как побитая собака! Буду ханом… оставлю по–прежнему, тогда пусть скрипит».
Вошел внутрь, остановился, приглядываясь. В большом зале, чуть освещенном догоравшими курильницами, спала стража; воздух после вечернего ханского пира был теплый, душный.
«Спят, чтоб души их взяли джинны, [19]19
Джинны – злые духи мусульманской мифологии.
[Закрыть]хороша же ханская стража!»
Свернул в боковой проход, где в темноте, шипя по–змеиному, догорал забытый светильник; по–змеиному в душе шевельнулся, поднял плоскую голову страх. Постояв немного, Кульна собрался с духом, вышел к дверям опочивальни – здесь его ждал подкупленный Челибеем воин. Не показав перед ним волнения, коротко бросил:
– Зажги факел. Идем…
Разбуженный ярким светом, Бердибек–хан поднялся с ложа, искал рукой оружие, выкраденное еще с вечера.
– Сын! Кульна! Что случилось?
А рука все шарит и шарит по пустому месту; следя за ней, Кульна почувствовал, что страх уполз, стало даже весело. Усмехнувшись второй раз за эту ночь, отвечал, стараясь, чтобы голос был спокоен (выходит же это у Челибея):
– Я решил стать ханом, отец.
Бердибек от изумления даже не понял:
– Ханом?!
Короткой вспышкой мелькнула в памяти ночь, когда он сам вкусил сладкий яд ханской власти. В ту ночь в степи подкупленные им эмиры [20]20
Эмир – крупнейший феодал, представитель кочевой монгольской знати. Титул эмира заимствован монголами у арабов.
[Закрыть]задушили его отца: теперь сын его пришел сам! «Почему сам?» И вдруг понял: «Трус! Выродок! Даже убийц нанять побоялся! Шакал пошел на волка? Ну, погоди!»
Бердибек вскочил. Лицо его было так свирепо, что у воина, державшего факел, затряслись руки. Враги стояли несколько мгновений неподвижно. Темные лица их казались воину совсем одинаковыми, и одинаковая жилка напряженно вздрагивала у того и у другого на виске. Потом Кульна кинулся на отца; тот встретил его тяжелой бронзовой курильницей. В неверном, колеблющемся свете факела заметались две тени.
Удар хана был страшен: лопнули ремни, шлем слетел с головы и со звоном покатился по полу. Кульна покачнулся, в глазах поплыли красные круги, горячая волна подкатила к горлу, и в ярости, забыв обо всем, он второй раз прыгнул вперед, полоснул по темени, но удар пришелся вскользь; хан успел выбить саблю из его рук и сам бросился на сына, споткнулся – кровь заливала ему глаза.
Кульна увернулся, отскочил, сорвал со стены лук…
Длинная стрела проткнула хану горло и задрожала, вонзившись в позвонки.
Кульна тяжело дышал и тут только заметил жену Бердибека, спрятавшуюся за коврами. Он подошел к ней, посмотрел на маленькое испуганное личико. Хатунь [21]21
Хатунь – жена хана, ханша, иногда просто знатная женщина.
[Закрыть]была мила, а Кульна любил красивых женщин, он постарался улыбнуться, хотел что–то сказать и… вздрогнул – вспомнил: великого Чингиса пырнула ножом молодая жена, отнятая им у другого хана.
Выхватив кинжал, Кульна покончил с ханшей одним ударом.
Где–то совсем близко полыхал пожар, на стене, изрезанной тенями от узорного переплета окна, плясали огневые отсветы, слышались крики.
В третий раз усмехнулся Кульна: «Лихо старается Челибей… на свою голову».
Накинув ханский халат поверх кольчуги, забрызганной кровью, он вышел в зал, шелестя китайским шелком. Здесь при виде его все упали на колени, приветствуя нового властелина.
И тут только Кульна почувствовал боль, поднял руку, пощупал: на бритой голове вздулась огромная шишка, след последней ярости Бердибек–хана.
