Текст книги "Камень и боль"

Автор книги: Карел Шульц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

– "Imperai tibi sacramentum Crucis omniumque + christianae fidei Mysteriorum virtus +. Imperat tibi excelsa Dei Genetrix virgo Maria +, quae superbissimum caput tuum a primo instanti Immaculatae suae Conceptionis in sua humilitate contrivit Imperai tibi fides Sanctorum Apostolorum Petri et Pauli ceterumque Apostolorum +. Imperat tibi Martyrum sanguis" 2.

1 Изгоняем тебя, весь дух нечистый, вся власть сатанинская, вся сила вражья, весь легион, весь синклит и сонм дьявольский именем и всемогуществом господа нашего (лат.).

2 Повелевает тебе тайна креста и сила всех таинств веры христианской. Повелевает тебе чистейшая богоматерь дева Мария, которая надменнейшую главу твою неодолимой силой непорочного своего зачатия в уничижение привела. Повелевает тебе вера святых апостолов Петра и Павла и прочих апостолов. Повелевает тебе кровь мучеников (лат.).

Однако старик, занятый перечислением, не слышал. Он часто сбивался и начинал сначала, но потом заметил, что сбивается из-за распятия, которое другой доминиканец тщится прижать к его губам, как печать. И он осыпал священнослужителя неистовыми ругательствами, боясь, что не удастся довести перечисление до конца. А когда получилось-таки сорок девять, стал призывать всех повешенных и обезглавленных, погибших в тюрьме от голода, – людей, не принадлежавших к знати. Вдруг распространилось странное зловоние, так что не продохнуть от гнилостного смрада, от которого все свечи погасли. В тот же миг разлетелось в осколки, словно вышибленное чьей-то невидимой рукой, окно. Заслышав звон разбитого стекла, все с воплем кинулись к выходу, только монахи и королевский сын остались возле старика, вытаращенные глаза которого горели и дыханье обдавало жаром. Когда и сын отпрянул, старик сел на край постели и засмеялся. Под его пронзительный смех доминиканец читал прерывающимся голосом:

– "Ergo, draco maledicte et omnis legio diabolica, adjuramus te per Deum + verum, per Deum + vivum, per Deum + sanctum, per Deum, qui sic dilexit mundum ut Filium suum Unigenitum daret…" 1

1 Итак, проклятый змей и весь легион дьявольский, заклинаем тебя богом живым, богом истинным, богом святым, богом, который столь мир возлюбил, что сына своего единородного предал (лат.).

Но король Ферранте уже лежал на земле, словно разбитый параличом, бездыханный и весь черный. Все члены семьи и челядь вышли из зала на лестницу и опустились там на колени. Новый король Альфонс пригрозил пыткой и смертью каждому, кто вздумает разглашать виденное. И так как новый король был не лучше прежнего и взгляд у него был черный, а волосы сожжены огнем, во время его правления на самом деле никто не говорил об этом, и только в глубокой тайне о короле Ферранте было записано, что он умер жалкой смертью, sine luce, sine cruce, sin Deo – без света, без креста, без бога.

Альфонс взошел на неаполитанский престол и, так как Неаполь был леном церкви, получил утверждение от его святости папы Александра Шестого, который прислал на коронацию в качестве кардинала-легата своего племянника. А вскоре после этого внебрачная дочь короля Альфонса, донья Санция, была выдана за папского сына Жоффруа, князя Сквиллаче, графа Червиати, тринадцатилетнего папского протонотария и местоблюстителя королевства Сицилийского по самый Фарос. Тогда кардинал Джулиано делла Ровере решил действовать, не откладывая. Принял назначение легатом святого престола при французском дворе и той же ночью отплыл во Францию. Кардинал делла Ровере – твердый, неуступчивый противник, многие почуяли, что обозначает его отъезд. Если Лодовико Моро только хвастает, что призвал французов, то кардинал Джулиано не хвастает, кардинал Джулиано действует. Уехал ночью во Францию. Кости брошены.

Но папу Александра не тревожит отъезд кардинала Джулиано, его давнего непримиримого врага. Двенадцатого июня прошлого года правитель Пезаро Джованни Сфорца, двадцатишестилетний молодой человек, статный, с хорошими манерами, повел к алтарю свою невесту – папскую дочь, очаровательную Лукрецию, чьи роскошные золотые волосы все называли солнечными прядями и которой только что исполнилось четырнадцать лет. Дружкой был старший сын папы – герцог Гандии, носивший по сарацинской моде тюрбан. А подругой невесты – молоденькая папская любовница Джулия Фарнезе, выданная за Орсо Орсини, который не роптал. Папу она называла дядей и недавно родила ему прелестную дочурку Лауру. Папа ждал свадебную процессию, в которой трены дам несли арапы, – сидя на троне, в окружении всей Святой коллегии, никто не хотел отсутствовать на свадьбе папской дочери, где дружкой был папский сын, как сарацин, в тюрбане. Торжественная проповедь о святости брака, обращенная к молодым, была поручена епископу Конкордии, и остальные завидовали ему, так как удачная проповедь, произнесенная в присутствии папы, была всегда ступенью к кардинальскому креслу. Обед был сервирован на двести золотых приборов, а вечером, во время торжественной иллюминации, среди римских толп было разбросано столько сластей, что для этого понадобилось растолочь сто фунтов сахара. На пиру папа сидел между дочерью Лукрецией и любовницей Джулией Фарнезе, и у него было прекрасное настроение. Потому что он любил детей своих svisceratissimo amore – любовью, проникающей всю внутреннюю, а пока все шло, как по-писаному. Возле каждого кардинала посадили молодую женщину, и шла игра в сахарные шарики, кидаемые в глубокий вырез у них на груди. По окончании пира посланники и князья поднесли невесте драгоценные подарки, потом начались танцы и была представлена пантомима.

После обычных свадебных шуток папа отвел новобрачных с факельным шествием во дворец Санта-Мария-ин-Портико. Подруги невесты уложили молодых в постель и удалились, а его святость и кардинал Асканио Сфорца еще остались, но отошли. Когда жених сообщил с постели, что брак осуществился, его святость, вместе с кардиналом, вернулся к себе во дворец.

Во Флоренции Савонарола повел в храм тысячу одетых в белое детей молиться об отвращении гнева господня. Кардинал Джулиано делла Ровере не водил детей в храм, а поспешно заключил крепкий союз с Орсини. А между тем его святость, нимало не интересуясь ни кардиналом Джулиано, ни Орсини, ни Савонаролой, назначал новых кардиналов, среди них – своего сына Сезара, до тех пор епископа пампелунского, теперь назначил кардиналом валенсийским – от Санта-Мария-Нуова. Было известно, что кардинал не имеет никакого посвящения, но ведь это папский сын, кому же придет в голову возражать? Далее, кардиналом назначен был юный Алессандро Фарнезе. Было известно, что это из-за красоты его сестры Джулии Фарнезе, юной любовницы папы, поэтому нового кардинала называли в Риме не Фарнезе, а кардиналом "fregnese", то есть кардиналом "того, что под юбкой". Третьим был Ипполито д'Эсте, – это в угоду герцогу Эрколе: в то время было очень важно иметь хорошие отношения с Феррарой. И в Риме нового кардинала пока не называли никак, оттого что он был еще маленький, играл в Ферраре с свитскими пажами в войну.

Многие уже возложили свои надежды только на бога. Савонарола во Флоренции, призывая во всех проповедях своих к покаянию, возлагал надежды не только на бога, но и на Карла Восьмого французского, этого "Кира, который все исправит, переменит, восстановит". Но французский Кир страдал падучей, читал рыцарские романы об Амадисе Галльском, о роге Роланда, о рыцарях короля Артура, слушал, открывши рот, новости из Италии и не решался.

Между тем папа Александр не думал ни о Савонароле, ни о кардинале Джулиано, ни о короле Карле. Еще есть время. Он сидел, погруженный в размышления, в тихом ватиканском зале, положив тучную руку на важные письма, лежащие на столе. Его святость был доволен. Сколько воды утекло с того вечера, когда он сидел здесь и молился за Лоренцо Маньифико, думая о том, что Иннокентий правит слишком долго и к тому же нелепо и пора уже подняться повыше, – нельзя же весь век оставаться канцлером церкви… Тогда он еще боялся привидений, неожиданно появлявшейся темной тени, чуял ее, тень отбрасывал человек в маске, – тогда он еще боялся этой тени и считался с ней. Надо было все продумать во всех подробностях, малейшая неосторожность могла все погубить… Комедия о привидении!

Пухлые губы его святости сложились в довольную улыбку. Теперь он уже не боится. Но помнит по-прежнему – для верности. Какое теперь положение? Всем членам конклава, которые оказали поддержку на выборах своими голосами, уплачено, как было обещано:

кардинал Колонна получил Субиако со всеми поместьями – на вечные времена,

кардинал Микьель – богатую епископию Портус, – не может пожаловаться,

кардинал Склафетано – город Непи,

кардинал Савелли получил Чивиту-Кастелляну,

кардинал Асканио Сфорца получил пост канцлера церкви,

кардинал Ардичино, кардинал Палавиччини, кардинал Сансеверино, кардинал Чезарини и остальные – каждый по четыре мула, навьюченных подарками и деньгами, и даже дряхлый венецианский патриарх Маффео Герардо – полужилец могилы, принял в свои дрожащие руки пять тысяч золотых дукатов.

Остаются те, кто отвергли дары, отказались от них: Рафаэль Риарио, потому что он – делла Ровере; кардинал Караффа, который постится, занимается самобичеванием, размышляет о реформе церкви и которого мы, не мешкая, назначим легатом куда-нибудь подальше, в чужие края; кардинал Зено, слишком гордый и слишком богобоязненный; кардинал Пикколомини, – ах, где счастливое время бедного сиенского гуманиста кардинала Пикколомини, папы Пия, которому я помог тогда добраться до тиары!.. Кардинал Адриано ди Корнета, такой же ожесточенный мой враг, как этот Джулиано. И кардинал Джованни Медичи, – да, он тоже все отверг, не принял ничего, потому что он – Медичи, а может быть, из богобоязни? Их сопротивление просто смешно! Двое, трое, четверо уже померли, поев отравленного, как этот кардинал Адамо из Генуи, который слишком много проповедовал насчет симонии, явно намекая, в кого метит, или племянник мой кардинал Джованни Борджа, он был мой племянник, но и по отношению ко мне тоже – hombre de danado intencion, человек коварный и вероломный, – они поели отравленного и умерли; два, три, да, уже четверо… И я назначил кардиналами новых – д'Эсте этого, потом Доменико Гримани из Венеции, Бернардино Лунато из Павии, Карваяла из Испании и Казимира, сына польского короля. Эти будут верными. А сопротивление отвергнувших смешно. Союз с Неаполем прочен, замок Святого Ангела опять укреплен, и славно укреплен, Модена и Феррара связаны благодарностью, султан Баязет честно платит за Джема, Венеция о Риме не думает, у нее другие заботы. Пезаро, благодаря замужеству Лукреции, – в моих руках, ни одно итальянское государство не отважится сейчас поднять против меня оружие. Все идет как по-писаному.

А дети? Его святость опять улыбнулся довольной улыбкой. Он обеспечил всех детей своих от других женщин, но больше всего – in gradu superlativo любил он тех, которых имел от прекрасной Ваноццы де Катанеис. И теперь Джованни – герцог Гандии и, получив руку принцессы доньи Марии Энрикес, породнился с испанским королевским домом их католичнейших величеств. Дон Сезар – епископ пампелунский, епископ валенсийский и кардинал от Санта-Мария-Нуова, обладает мечом и войсками. Жоффруа вступил в родство с неаполитанским королевским арагонским родом и является князем Сквиллаче и наместником Сицилийского королевства. Лукреция вышла за князя Пезарского, но судьба ее не сводится к этому. Звезда Сфорца закатывается, и святой отец решил устроить дочери развод с мужем, под предлогом его полового бессилия, хоть Лукреция и перестала быть девственницей и сам святой отец с кардиналом Асканием дождался в свадебной комнате осуществления супружества. Что из этого? Видно, епископ Конкордии проповедовал о святости брака не к месту, здесь есть Альфонс Арагонский, который женился бы на ней, и владычество Борджа от этого еще больше увеличилось бы. Лукреция стала бы герцогиней Бишельи, – это не то, что какая-то княжна Пезаро!

Ибо золотой бык Борджа поднялся. Теперь остается только осуществить план до конца, сочетав воедино три вещи: расцвет церкви, благо Италии, власть рода Борджа. Объединить под скипетром Борджа не только города, давно уже составляющие собственность тиары и борджевского быка, но прибавить к ним еще Перуджию, Сиену, Пьомбо, Эльбу, герцогство Урбинское, Романью с Равенной, Римини, Чезену, Форли, Фаэнцу, Иммоллу, Камерино, Модену, Реджо, Болонью со всеми ее городами и территориями, наконец, герцогство Феррарское. Что же останется в Италии за пределами этого государства? Флоренция? Но Пьер Медичи вступил со мной в соглашение! Венеция? О ней постарается союзник мой Баязет. Неаполь? Мой сын породнился с неаполитанским королевским родом. Ах, не достигли того, о чем мечтали, ни Педро Луис, племянник папы Каликста, ни Джироламо Риарио, сын папы Сикста, ни Франческо Чиба, сын папы Иннокентия, но этого достигнет мой сын, герцог Гандии, свойственник рода испанских королей… Все папские сыновья проигрывали, словно над ними тяготел какой-то темный рок. Это потому, что отцы их не умели взять все в свои руки – так, как это сделал я! И мой сын не проиграет…

Золотой бык Борджа!

Но Лодовико Моро в Милане не хотел быть задушенным в объятьях растущего Папского государства, он бросил свои войска к границе и призвал короля Карла Восьмого французского. Кардинал Джулиано вел переговоры, ездил в Париж. Горели деревни, горели нивы, земля покрылась пеплом, на сучьях деревьев висели повешенные по туреньскому способу, на улицах стыли тела изнасилованных женщин, на кольях плетней, на виноградных тычинах были насажены грудные младенцы, и кровь их струилась по тяжелым, налитым гроздьям, – люто было вино войны.

Первое сражение разыгралось у Фивицциано. Герцог Монпансье уничтожил все войска кондотьеров, до последнего бойца. После битвы у Рапалло от неаполитанского войска остались одни развалины. Там дрались швейцарцы и генуэзцы. Ужас обуял всю Италию. Сбывались все пророчества. И Пьер Медичи решил сдать французам остальные свои крепости без боя. Но и тут его святость не заколебался. Еще есть время, еще на все есть время. Каждую игру нужно заранее продумать до мельчайших подробностей, не допускать никакой опрометчивости, смешны те, кто полагает, будто у меня нет никаких скрытых сил в засаде. Папа не спеша протянул руку к шнуру звонка. Тихими, неслышными шагами вошел секретарь, тоже испанец, и сел за свой столик. Его святость, не спеша, обдумывая каждое слово, продиктовал письмо султану Баязету. Разве у них обоих не общий враг? Этот смешной крестоносный король хочет, завладев Римом, вторгнуться со своими силами в Азию и выступил с огромной армадой, большим флотом кораблей, хочет стать Александром Великим. Но еще есть время, поэтому я пишу Вашему величеству Баязету, милостью божьей государю двух материков, радуясь тому, что Ваше величество – в добром здравии и, конечно, приложит все силы, чтоб отстоять дело мира, и не позволит Карлу стать королем над сарацинами…

Его святость не спеша диктовал, секретарь-испанец писал. Его святость уже не боится привидений, он теперь с ними советуется. Дон Сезар остановился в углу комнаты и слушает, вставляя время от времени поправки, улучшающие, усиливающие то или иное выражение в письме.

И будто бы той ночью в Ватикане вдруг сами собой загорелись все свечи, а потом опять погасли. Стража разбежалась, крича от ужаса. На плитках пола в зале были обнаружены кровавые следы босых ног. Кто-то прошел здесь, тяжело ступая, ноги его, избитые камнями дороги, точили кровь, он ступал тяжело, падая под бременем, которое нес на своих плечах – высоко, высоко, на лобное место, длинная борозда, словно вырытая волочащимся концом крестного древа, тянулась рядом с кровавыми следами ног…

И вспомнили многие Сикстов сон.

Султан ответил письмом, посылая одновременно сорок тысяч дукатов, в письме он ставил свои условия, датировав его так: "На нашем султанском дворе, нашего правления в Стамбуле в лето от рождения пророка Иисуса 1494-е". Но гонца с письмом схватили в Синигалии, передали королю Карлу, и кардинал Джулиано распространил письмо по всему христианскому миру, который содрогнулся. Это было похуже поцелуя в плечо.

Французские войска наступали. Не было уже такого кондотьера, который отважился бы дать бой. Французы в продвижении своем не могли обременять себя пленными. Альфонс со своей последней армадой отступал к Риму. Пьер Медичи сдал без боя крепости Сарзано и Ливорно. Пиза восстала против Флоренции, вышла из подданства и ударила в тыл остаткам отступающего Пьерова войска. Поток ужаса и крови разливался все шире и шире.

Взбунтовались крестьяне Перуджинской области, они устраивали засады против солдат Бальони и Одди, хватали их и отправляли с выщербленными глазами, оставив одного зрячим, в город. В округе Терни настала такая нищета, что жители убивали друг друга, а потом, разграбив деревню, где еще оставалось сколько-нибудь спрятанного зерна, тянулись длинными толпами в город, воя от голода. Одна женщина отведала трупика своего ребенка и угостила соседок. Другие жители, почуяв запах жареного, убили женщин и, сами усевшись на их место, принялись жадно глотать куски мяса, кидая обгрызенные кости себе за спину. Один из них узнал по найденным остаткам, что ели ребенка. Наевшиеся сочли это страшным злодеянием и стали слезно просить господа бога смилостивиться над ними, но, изголодавшись в дальнейших безнадежных скитаниях, перестали думать, что это такой уж великий грех. Многие еще подвергали сами себя бичеванию, чтобы преодолеть алчбу, но дети в толпе продолжали исчезать.

Из скал выходили колдуны и чародеи, никто не выдавал их палачу. Все теснились вокруг них и слушали, что они говорят. По ночам разводили костры во славу черного козла и разрывали могилы. С лобных мест, после заклинаний, сходил призрак и вещал народу, что, когда минует нынешнее опустошение, на земле снова будет рай и все станут как боги. Не будет ни голода, ни жажды, ни бедности, ни страданий, ни печали, ни болезней, ни старости. Но не будет и святости – этой выдумки, выгодной одним попам. Вы будете как боги, вещал призрак, и радуйтесь, милые: то, что вы творите между собой, – не разврат, а лишь прообраз райского жития. Пока веселитесь телесно, чтобы при будущем пришествии моем веселились уже души ваши. Так вещал призрак, обнаженные плясали вокруг костра и утопали в ночных радостях, как в бездонном море.

Над Моденой в самый полдень, среди бела дня, разыгралась битва в облаках, какие-то существа, огромные, как тучи, лупили друг друга дубинами. Народ на улицах пал на колени, ожидая Христова пришествия. Во многих деревнях, нисколько не скрываясь, бродили дьяволы в виде бешеных собак.

Голодная толпа во время своих блужданий повстречала стадо безголового скота. Люди разбежались, а стадо в дорожной пыли прошло к скалам, которые за ним с грохотом закрылись. В деревне Каббия сошел с ума священник, – он похоронил живого осла, всунув ему в пасть освященное распятие. Тотчас от страшной бури разверзлись небеса, помешанный священник был убит молнией, а земля вокруг ослиной могилы почернела. И долго еще по ночам из глины выбивался огонь, пока деревенские, вне себя от страха и не имея, с кем посоветоваться, не убили на этом месте девочку, восьмилетнюю нищенку, бесприютную жертву военного времени, которую нашли в деревне. В день убийства в сумерках земля раскрылась и отдала остов осла. И все увидели, как душа девочки, вся прозрачная, светлая, с серебряным распятием в руках, воспевая чудную песню, вознеслась к вечернему небу и исчезла в облаках. И с тех пор на том месте стало спокойно и опять зазеленела трава.

В лесных дебрях ставились скиты. Там святые праведники, отвернувшись от мира крови и бед, одетые в скотьи шкуры, преклоняли колена перед грубыми, самодельными распятиями и имели виденья. Беглые бойцы из разбитых отрядов проникали и в эти дебри, – солдаты, уволенные без жалованья, оборванный сброд, одна кожа да кости. С кое-как перевязанными ранами, в лохмотьях, с отражением пережитых ужасов в ошалевших глазах, они садились близ этих праведников у лесных костров, а потом разносили повсюду их пророчества и виденья.

Французы наступали. Позади них оставался пепел сожженных деревень и нив, трупы убитых, – и дальше ехали веселые колымаги с проститутками в широкополых фетровых шляпах с развевающимися лентами и алмазными пряжками.

Пистойя отпала от Флоренции и уничтожала ее солдат.

Священник Луиджи Биджони чуть не опустошил город Анкону, выступив с проповедью на текст книги пророка Иеремии: "Оставьте города и живите на скалах, и будьте как голуби, которые делают гнезда во входе в пещеру". И поднялся народ и, собрав самое необходимое, потянулся длинными вереницами из города. Синьория пришла в ужас, приказала скорей запереть ворота и загнать обратно тех, кто успел выйти, но между народом и войсками поднялась резня, народ предпочитал жить, как голуби на скалах, чем ждать врага в городе. Священник Заннино из Бергамо вещал, что Христос принял крестные муки не из любви к людям, а под влиянием звездных констелляций. Священник Понтано вещал, что нет ангелов-хранителей, а есть только гении древних богов, и звал приносить им жертвы. Священник Аламани вещал, что мир – создание дьявола и возник наперекор богу. Священник Поливицци из общины Рачемо вещал, что все исполнены бога и безгрешны, и создавал союзы братьев и сестер, объединенных общностью имущественной и телесной. Священник Адриано, августинец, распространял письмо султана Баязета и, перепутав, вещал, что папа считает Христа только пророком. Опять подняли голову яхимовцы, твердя, что все существующее на земле должно быть уничтожено, чтоб могло наступить третье царство божие, то есть царство святого духа. Ибо царство бога-отца было во времена ветхозаветные, царство бога-сына длится со времен первых христиан поныне, а теперь наступит царство третьего лица божьего – приготовьте путь ему! И знаком царства бога-отца была крапива, означающая строгость и суровость закона. Знаком царства бога-сына – роза, означающая благоуханье покорности и кровь, пролитую ради любви. Ныне же знак царства бога-духа есть лилия, означающая смирение, чистоту и рай, бесконечное милосердие девы Марии. Не тревожьтесь ни о чем, пусть опустошается земля, приготовляемая для царства третьего лица божьего, которое – дух.

Французы катились вперед. Пророчества исполнялись, отчаянье росло. Альфонс предложил папе укрыться где-нибудь в неаполитанских пределах. Но Александр гордо отверг, он не покинет patrimonium Sancti Petri 1, останется в Риме.

1 Наследия святого Петра (лат.).

Пьер Медичи решился на отчаяннейший шаг. Сдав свои крепости и потеряв власть над восставшими городами, он предложил французскому королю вступить во Флоренцию, заключив с ним союз и приняв от него двести тысяч золотых флоринов. Это означало, что Пьер отпал от его святости. Это означало, что Пьер сдался. Не выстояли его черботаны, пушки, снабженные лишь кожаными щитами и очень низкие, против тяжелых бронзовых французских орудий. Перед Карлом была уже открыта дорога через Романью. Все города отдавали ему ключи. Но он объявил, что такой обходный путь недостоин его крестоносного войска. И отдал приказ наступать через Тосканскую область, где Пьер ждал его в отчаянье, а Савонарола – ликуя. Чем ближе подходил предвозвещенный Кир с разинутым ртом к Флоренции, тем сильней разгорался там мятеж! Папа Александр остался один.

Он редко теперь выходил и совсем не созывал консистории, по большей части оставался в своих ватиканских апартаментах, где предпочитал сидеть, как он выражался, por lo bajo, в уединении. Здесь были фрески работы Бернардино Бетти, по прозванию Пинтуриккьо, писанные бледным золотом и светлым ультрамарином, такие легкие, мечтательные и чарующие, что папа навсегда полюбил этого мрачного глухого художника, отказавшись от остальных римских художников, даже от модного Перуджино. Была здесь также большая картина "Воскресение господне", где папа стоял на траве, коленопреклоненный перед вставшим из могилы Христом, и молился. Было изображение всей папской семьи на фреске "Страдания святой Екатерины" кисти Пинтуриккьо. Император Максенций, самодержец, – это дон Сезар. У его трона стоит герцог Гандии в тюрбане и рядом – приятель герцога принц Джем, равнодушный зритель. С ними прекрасный Жоффруа. Перед этим высокопоставленным сонмом обвиняемая в христианстве святая мученица дева Екатерина защищает свою веру, – здесь она в облике папской дочери Лукреции, с шелковистыми золотыми волосами и глазами до того голубыми, что их называли белыми. Все это написано здесь Пинтуриккьо в утеху папе, но Александр и здесь не останавливается. Он проходит дальше, где изображен золотой бык Борджа, а против этого быка – еще один. Перед ним-то и стоит всегда папа в глубоком раздумье.

Это Апис. Солнечный бык, живое подобие Осириса.

Так сказал ему Помпоний Лет, так объяснил: Осирис и сестра его Исида еще в материнском лоне полюбили друг друга кровосмесительной любовью. Потом эти боги добра родились вместе, но одновременно с ними родился и Тифон, бог зла. Осирис научил человечество полезным делам, но Тифон задумал лишить его власти, сумел коварно его обмануть и, положив в гроб, опустил на дно морское. Это было, когда земля находилась в созвездии Скорпиона. Но верная Исида, после бесчисленных мук, нашла гроб с своим братом возлюбленным, открыла его и спрятала. Однако Тифон, прознав об этом, разорвал тело Осирисово на куски и разбросал их по всему свету. Но Исида, эта живая, рождающая сила природы, нашла и их, сложила вместе и целовала до тех пор, пока Осирис не ожил на мгновенье, и объятия их двоих привели к зачатью Гора, который потом победил Тифона. Апис – подобье Осириса, тайна смерти и воскресения, воплощенная в божественном числе три – Осирис, Исида, Горус, трое в едином, божественная троица, прадревняя мистическая наука древних египтян. Бык, зачатый яловой телицей от солнечного луча. Золотой бык древнего рода Борджа…

Солнечный бык Апис.

Здесь подолгу стоял папа в глубоком раздумье, por lo bajo, в уединении. Древняя темная тайна проступала все явственней. Ибо солнечный золотой бык Борджа – не миф, а живая действительность. Здесь стоял папа, когда дважды закачалась его тиара, а все-таки не свалилась совсем. Здесь стоял он, когда многие римские бароны подняли голову, когда не только Орсини и Колонна, но и множество других: де Анджелис, Чиприани, Синьоретти, Синибальди, Тартари, Леони, Ченчи, Реццози, Пики, Ильперини, Катаньи, Санта-Кроче, Барбарини, Джаноцци, Оддони, Баффи, Сальвиати, Вульгамини, Цуккари, Капогалли – стали виться, как оводы, вокруг золотого быка. Здесь стоял он, узнав, что кардинал Джулиано уехал ночью во Францию. Здесь стоял после того, как велел задержать канцлера церкви, кардинала Асканио Сфорца. Здесь стоял много раз и еще не раз остановится.

Французы подкатывались ближе и ближе к Риму. Они наступают через Тоскану, уже вступили во Флоренцию, – через сколько же дней будут они у ворот Вечного города? И Александр Шестой вдруг выпрямился, словно встал с папского престола. Он был в коротком черном испанском камзоле с желтой оторочкой, на голове – берет, на поясе – узкий, длинный испанский меч. Он стоял гордый, уверенный в себе, вперив острый взгляд в золотого быка, жест руки – властный, повелительный. Бык, золотой бык, только от солнечного луча зачатый, согласно древнему мифу египетских тайных культов, бык Апис, живое подобие вечного Осириса в божественном числе три.

С соседнего люнета на него глядел золотой бык Борджа. Оба тонули в сумерках осеннего вечера.

Папа ждал врага, гордо улыбаясь.

МЕРТВЫЙ ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

Танцовщица Аминта сидела на низкой табуретке, подперев подбородок ладонями, тихая и неподвижная, прислушиваясь у шуму дождя в садах. Потом медленно опустила руки, плавно поднялась и подошла к окну. Долго стояла там без движения, словно заколдованная в стекле, – казалось, отойди она прочь, на нем останется очертание ее стройного тела. Но она вдруг сразу разрушила этот молчаливый стеклянный образ: резко повернулась и прошла взад и вперед по комнате, сжав руки от нетерпенья и прищурившись. Цветы в вазе были уже вялые, словно плесневеющие, и ей почему-то показалось, что от них в комнате дурной запах, она выдернула их из вазы и открыла окно, чтобы выбросить. Сырой, пасмурный день, полный дождя, дохнул ей в лицо, и это было отрадно. Она осталась у окна, дыша осенью, грустью и многим, чего не умела назвать. Но потом ее вдруг пробрало холодом, потому что она была голая – в ожидании любовника, который не пришел. Она выбросила увядшие цветы, закрыла окно, опять нетерпеливо прошла взад и вперед по комнате и от нечего делать распустила свои волосы, прекрасные, длинные и очень светлые, что до сих пор было в моде – со времен Лауры и Беатриче. Она знала, что волосы у нее красивые, и ухаживала за ними, часто мыла их в отваре плющевого корня с ревенем, иногда прибавляя для большего блеска немного селитры, сваренной с тмином. Она гордилась тем, что волосы у нее светлые от природы и ей не надо прибегать к сложным смешениям красок, как вынуждены делать те, которые красят себе волосы дорогими снадобьями, покупаемыми тайно у знахарей и бабок, и часами, до одури и головокружения, просиживают на солнцепеке. У нее волосы всегда светлые, блестящие, красивые, брови – черные, изогнутые, цвет лица – белый, очень нежный, так что ей не надо пользоваться притираниями, приготовляемыми из адраганта, серебра и сублимата, вложенных в голубиные потроха и тушенных в горшке, с медленным подливанием воды, в которой был сварен уж. Это средство для белизны и чистоты лица изобрела Катарина Сфорца, оно превосходное, им пользовались и Альфонсина Орсини, и все знатные флорентийские дамы, но танцовщице Аминте было смешно думать о том, чтобы вдруг натирать свое тело и лицо мазью, запеченной в голубе, на которого поливают ужиным наваром. Ей это ни к чему.

Пока Аминта расчесывала свои пышные, длинные светлые волосы перед венецианским зеркалом, подарком юного Джулиано Медичи, которого она избавила от задумчивости, но не могла отучить от философии, мысли ее разбрелись в разные стороны. Дождливый день вновь навеял печаль, угнетавшую ее с самого пробуждения до сумерек. События не интересовали ее, ей было безразлично, где там наступают французы и когда они появятся здесь, во Флоренции. Ей решительно все равно, танцевать ли в пантомимах перед неаполитанскими дворянами, папскими или французскими, – это стало решительно все равно после смерти Лоренцо Маньифико, времена которого никогда уж не вернутся и ничем их не заменишь. Величие и все очарование жизни исчезло вместе с жизнью Лоренцо, все, что творится на Пьеровых празднествах, – смешно, просто нелепая карикатура, подделка какая-то под прежние празднества и развлечения. И Аминта, распустив волосы, стала вспоминать лучшую свою роль, – когда она танцевала нимфу Аретузу, и с таким успехом, что пьесу пришлось повторить, и все молодые патриции влюбились в нее, осыпая ее подарками и клянясь своим родом и именем. Пьер не отважился бы теперь устроить карнавал, где изображалось бы бегство нимфы Аретузы. Кто пришел бы смотреть? Савонарола со своими монахами?