Текст книги "Однажды орел…"

Автор книги: Энтон Майрер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 67 страниц)

* * *

Томми поймала себя на том, что с силой сжимает руки. Да, правда. Человек – это животное, как говорил Кот, как говорил и Билл Боудойн. Человек слаб, он поклоняется фальшивым богам, у него просто гениальная способность выкарабкиваться из им самим же созданных трудностей лишь для того, чтобы попадать в еще более худшие положения; он эгоистичен, вероломен и жесток… Но люди все же должны надеяться. Надеяться на мир, на любовь, на щедрость, на возможность оказаться на залитом солнечном светом берегу реки, где старые люди могут сидеть и мечтать, а дети – играть без страха. Даже потерпевшие поражение, даже те, кто находится в глубочайшем отчаянии, те, кто испытывает на себе безграничный цинизм других, все они должны надеяться…

Слезы защипали ей веки; она заморгала, посмотрела на худую, осунувшуюся фигуру Дэмона. Он был одет в выходную форму, хорошо отглаженную, хотя сильно потертую на локтях и на плечах. Он даже надел свои орденские планки, исключая планку, обозначающую принадлежность к частям, получившим благодарность президента. Сидевший рядом с ней мэр Клаузен слушал Сэма почти с самозабвенным вниманием; человек по имени Хэрродсен и его компаньон, похожий на маклера по продаже недвижимой собственности, скрестив руки, нахмурясь, сердито смотрели себе на ноги. Милый Сэм!.. Если им хочется ненавидеть его за то, что он говорит такие вещи, пусть ненавидят. Должен же кто-то сказать им это…

* * *

– Давайте же запомним это. Они хотели, чтобы мы запомнили это, хотя бы только для того, чтобы заставить нас укрепить решимость не сеять раздоры и не вызывать новую войну. Обнаженный меч, который мы так гордо держим – в руках, обоюдоострый: он так же опасен для держащего, как и для окружающих…

– Мы стоим на распутье. В одном направлении лежит путь великодушия, достоинства и уважения к другим расам и обычаям; другой путь наверняка ведет к алчности, подозрительности, ненависти и к старой кровавой дороге насилия и бессмысленных разрушений, а теперь, да оградит нас бог, и к полному уничтожению всех конфликтов и триумфов человеческой расы на земле. Мои дорогие друзья и сограждане, какой путь мы изберем?

На мгновение он умолк, окидывая толпу оценивающим взглядом, затем поднял руку ко лбу.

– Простите меня, если можете, за такое мрачное выступление в этот прекрасный сентябрьский день, когда по всей стране раздается эхо победных возгласов; но я слишком удручен тяжестью потерь, я вынужден громко сказать об этом, как сказал еще один солдат, уставший от кровопролития и безумия: «Так покоримся же тяжести испытаний, принесенных этими печальными временами; говорите то, что на сердце у вас, а не то, что вы должны сказать…»

* * *

Он замолчал и повернулся спиной к покрытым флагами перилам, печальный, суровый, подавленный. Томми заметила, что вокруг нее сначала воцарилось короткое изумленное и испуганное молчание, а потом раздались неуверенные аплодисменты. Мэр Клаузен вытирал глаза тыльной стороной своей большой красной руки; Уолтер Хэрродсен смотрел на Сэма с напряженной и озлобленной улыбкой. Не обращая на него внимания, Сэм сел рядом с Томми.

Затем торжественно сняли покрывало с памятника – каменной плиты, выглядевшей до абсурда будничной и небольшой. Его преподобие Эккерт предложил всем прочесть молитву, а потом вперед выступил с горном ветеран из тридцать второй дивизии и протрубил сигнал отбоя: звуки пронеслись в неподвижном воздухе, как легчайшие, чистейшие стеклянные шарики. На этом церемония закончилась. Все поднялись со стульев. Несколько солдат окружили Сэма и пожимали ему руку, разговаривали с ним. А Томми все еще не понимала, что же она чувствует, зачем приехала, что должна делать или говорить.

Люди бесцельно толпились на траве вокруг помоста, казалось, никто не знал, что делать, у всех на лицах было веселое облегчение, как у детей, освободившихся от докучливой обязанности, и это разозлило Томми. Брат Сома Ти пригласил всех сесть в машины и ехать домой пообедать.

– Сегодня у нас твое любимое блюдо, – сказала Сэму его мать. – Жареные цыплята.

– Ну так поедемте, – ответил он, ласково улыбаясь.

– Все тот же Печальный Сэм, – сказала сестра Сэма Пег и подмигнула Томми. – Расшевелил их всех, подбросил им тему для размышлений. Нисколько не изменился, правда?

– Да, нисколько, – ответила Томми.

– Пошли, Сэм, – позвал Ти, – поехали. Никто не тронется с места, пока ты не поедешь.

– Вы поезжайте вперед. – Он взял руку Томми и зажал ее в своих, как когда-то в Канне на Ля-Круазетт; она посмотрела на него с изумлением. – Мы придем домой попозже.

– Но послушай, поедем, какой смысл болтаться здесь?…

– Увидимся дома. Мы пойдем пешком.

– Хочет показать своей милой город, – сказал Тед Барлоу. – Понятно, понятно.

Ти выглядел обескураженным. Его поредевшие волосы были аккуратно разделены пробором.

– Но места в машине хватит всем, ведь ехать полмили, Сэм.

– Мы пройдемся. Поезжайте вперед, – повторил Сэм, притворно нахмурившись. – Отправляйтесь, отправляйтесь.

Улицы были переполнены народом, жители города то и дело окликали его, останавливались, чтобы перекинуться словом и пожелать ему всего хорошего; всем им хотелось еще и еще раз произнести его имя, будто это был талисман, как старая однофранковая монета, которую он всегда носил в правом кармане брюк вместе с перочинным ножом с костяной рукояткой.

– Сэм! – раздавались их голоса в свежем осеннем воздухе. – Сэм… Сэм Дэмон…

Затем, повернув, Сэм и Томми стали подниматься на вершину холма мимо большого белого дома с колоннами и оранжереей, с высокими коваными железными воротами; потом они остались одни на краю поля, простиравшегося вниз, к обрыву у берега реки. По полю, что-то вынюхивая, кружила большая серая собака.

– Сэм, – сказала Томми, – тебя осудят за эту речь.

– Да. Чертовски подходящий случай.

– Эти репортеры записали все до последнего слова.

– Я думаю, что дал им достаточно оснований отправить меня на виселицу. Черт с ними, четыре года я держал свой рот на замке. Но к генералам с двумя звездами никто не прислушивается.

– Это была хорошая речь, – сказала она. – Я рада, что ты высказал все это. Хотя не думаю, что в управлении генерал-адъютанта она вызовет большой восторг.

Сэм презрительно фыркнул:

– После того как придира Кот напишет мне аттестацию, они не дадут под мое начало даже военного склада в каком-нибудь Споку алми-Джанкшен.

– Ох нет, он не может сделать этого! – запротестовала она. – После того как твоя дивизия была упомянута в приказе президента…

– Думаешь, не может? Подожди, и увидишь. Он может сделать все, что ему заблагорассудится. Теперь он там ходит в любимчиках у Макартура. – Он мрачно улыбнулся. – Они понимают друг друга.

Вдалеке, где-то среди тополей и зарослей у реки, послышался одиночный выстрел из ружья. Собака, бегавшая по полю, куда-то пропала.

– Ну что ж, во всяком случае, война кончилась.

– Нет. Ничего еще не кончилось.

– Что именно? – Она посмотрела на него с тревогой.

– Самые большие сражения еще впереди.

Она вспомнила Билла Боудойна, заправлявшего в брюки рубашку в Ист-Хэмптоне под аккомпанемент барабанившего по стеклам дождя.

– Россия? – пробормотала она. Ее сердце сжала щемящая боль. Он покачал головой и сказал:

– Нет. Я не знаю. Дело не в этом, а в нас. Здесь. Между теми, кто хочет, чтобы мы были демократией – настоящей, а не показной, не витринной, – и теми, кто хочет, чтобы мы были великой державой, теми, кто в фуражках с шитьем и прочими побрякушками.

Снова раздался выстрел из ружья, по реке прокатилось многократное эхо.

– Какой-нибудь мальчишка с дробовиком, – заметил он рассеянно. – Никакой разрядки после этой войны нет и не будет.

Она наклонила голову.

– В данный момент эта мысль звучит для меня неубедительно.

– Я понимаю. Со мной тоже было так. Но факт остается фактом. Люди остаются такими, какими были: запуганными и мстительными, алчными и забывчивыми. И все, что ты можешь сделать, это быть самим собой, делать то, на что способен, и надеяться на лучшее. Довольно скучная философия, правда? Особенно если сравнить ее, например, с философией Мессенджейла. Этот вознесся на вершину и формирует мнения миллионов.

– Нет, не может быть, – произнесла она с оттенком горечи. – Ты говоришь так просто потому, что невероятно устал, и потому тебе кажется, что этому не будет конца…

Сэм улыбнулся, но в его глазах таилось сомнение.

– Томми! – Он снова взял ее за руку, но на этот раз по-другому. – Томми, я надеюсь, ты пойдешь со мной домой. Я хочу, чтобы ты пошла, разумеется, если ты сама желаешь. Я не знаю, как ты относишься ко всему этому…

Она молча всматривалась в его лицо, чувствуя твердость и теплоту его руки, ощущая привычное желание уступить, пойти навстречу его желаниям. Но между ними все еще оставались отчаяние и горечь последних трех лет. Он отпустил ее руку, обнял ее вокруг талии в медленном ласковом пожатии. Ей так много хотелось сказать ему, но она, казалось, не могла вымолвить ни слова. Дрожа от возбуждения, она отстранилась и повернула к нему лицо.

– Многое произошло за это время, Сэм…

– Я знаю. У меня тоже. Но есть такие вещи, Томми, которые важнее всего другого. – Она никогда не видела его таким сконфуженным. – Иногда самое важное заключается в том, чтобы просто продолжать делать то, что ты должен делать, идти своей дорогой до конца… Ты мне нужна, Томми. Клянусь! Я знаю, что не всегда делал все, чтобы оправдать эти слова, что часто вел себя неправильно. Я был несдержанным и упрямым, но это потому, что я верю в духовные ценности, в людей. Ты понимаешь это, правда? Я никогда ничего не делал просто так…

Его лицо придвинулось вплотную к ней. Он выглядел таким постаревшим и изнуренным. «Он устал, – неожиданно подумала она. – Он настолько устал, что непременно заболеет, если не позаботится о себе, если кто-нибудь не позаботится о нем…» Ее мысли заметались, как водоросли в неспокойной воде. «Никакой разрядки не будет». Она хотела быть полезным человеком. Ведь хотела? А Сэм и есть такой человек: человек, о котором люди говорят, что хотят быть с ним в трудную минуту, когда приходит решающий час; человеком, к которому обращаются, попав в беду. Она слышала это о нем в Харди, в Орде, на Лусоне. Он был не в больших чинах, но в нем было что-то, в чем они все нуждались, на что они все опирались.

– Ты нужна мне, милая. Ты просто не знаешь, как сильно нужна. – Он сжал ее руки тем старым жестом, который она так хорошо помнила. – Родная, относительно Донни: я никогда не влиял на него, чтобы он завербовался. Я пытался отговорить его. Ты должна верить мне, Томми, ведь он был мужчина, он решил, что обязан так поступить, неужели ты не понимаешь? От поступков, подобных этому, мужчину не удержишь…

– Я знаю, – сказала она. – Он был достаточно взрослым, чтобы понимать, чего он хочет. Теперь я понимаю это. – Она положила руку ему на плечо, чтобы остановить его. Билл был не прав, она поняла это, совершенно не прав. Она не хотела бичевать Сэма за смерть мальчика, не хотела всю жизнь колоть его шипами мести. Мысль об этом принесла ей облегчение. Она хотела быть полноценной, быть полезным человеком. А польза состоит просто в том, что они жили вместе, пробивались вперед все эти нелегкие годы, непризнанными, неоцененными, разделяли надежды и изумительные открытия, выпадающие на долю родителей. Все эти годы! Должна ли она повернуться к ним спиной сейчас, предать их, принизить их место в ее жизни?

И еще: он сказал, что она нужна ему. Он никогда не говорил этого раньше, никогда не говорил именно так, все эти годы…

– Мы будем жить так, как ты захочешь, – сказал он, – с этого дня все будет по-твоему. Я обещаю. Попробуешь вместе со мной? Еще раз?

Она печально улыбнулась ему. Милый, глупенький Сэм: он не мог перестать быть самим собой так же, как не мог расправить крылья и взлететь над рекой, над ивами и тополями, прижавшимися к ее берегам. Она кивнула.

– Хорошо, – сказала она. – Я попытаюсь.

Его взгляд смягчился еще больше.

– Бен обычно говорил в таких случаях: «Стоит попытаться…» Согласен. – Он нежно обнял ее.

Звезды на лацкане его тужурки оцарапали ей лоб. Она почувствовала себя спокойной и смирившейся, полной надежд и немного печальной. Позади них, у поворота дороги, она увидела двух наблюдающих за ними мальчиков и вспомнила о моряках в тот день на парапете в Лё-Сюке. Ее глаза наполнились слезами…

Часть пятая. Дельта

Глава 1

– Жуткий бродячий зверинец, вот что у них получилось, – заявила Гертруда Вудрафф. – Кажется, им понадобилась нянька. Представляете, два сорванца – тринадцати и пятнадцати лет, – которым нужна нянька! И родители нашли им эту девицу: синие джинсы и милая слащавая улыбка. А потом они узнают, что эта самая девица оказалась в мотеле в пригороде Майами с двумя мужчинами. Не с одним, а с двумя! Так вот, они наняли другую, тоже в голубых джинсах и тоже с милой слащавой улыбкой, а неделей позже, когда Элли с мужем поехали к друзьям на Сент-Кэтрин – это островок в группе Си-Айлендс – и остались там ночевать, этой новой девице взбрело в голову пригласить друзей и устроить вечеринку с распитием пива прямо в гостиной у Элли. Так вот, немного погодя всей компании наскучило отплясывать и пить пиво, и они стали бросать игрушки, мебель и всякий хлам вниз по парадной лестнице.

– Едва ли это было просто пиво, – заметила Томми Дэмон.

– Еще бы! Конечно же, не пиво. Горшок [89]89
  Жаргонное название марихуаны. – Прим. ред.


[Закрыть] – вот как они это называют. Бог знает почему. – Гертруда рассмеялась своим рассыпчатым, кудахтающим смехом. – Они что же, берут это из горшка, чтобы сделать сигареты, что ли?

– Чай, – задумчиво произнесла Томми. – Еще они называют это чаем. А еще – рифер, и магглс, и Мэри Джейн. [90]90
  Жаргонные названия сигарет с марихуаной. – Прим. ред.


[Закрыть]

– Господи, откуда столько названий? – удивилась Жанна Мэйберри.

– Состояние экстаза, вероятно… Вы никогда не замечали, что все порочные наслаждения имеют сотни названий?

– Пожалуй, что так. Мне это как-то не приходило в голову.

– Ну, и что же произошло потом? – напомнила Томми Гертруде о незаконченном рассказе.

– Соседи вызвали полицию. Полицейские приехали и обнаружили, что представители нашего подрастающего поколения швыряют посуду и стулья Элли из угла в угол и распевают какую-то сумасшедшую погребальную песенку. Дети Элли – Бобби и Карен – в пижамах, тоже бесились и горланили со всеми вместе. И если вы думаете, что хоть один из этих дорогих деток испугался и спрятался в шкафу, то вы глубоко ошибаетесь. Никто. Это нее детские шалости. Кажется, зачинщик всего этого, нянькин дружок, сказал полицейским, что через три дня его забирают в армию и ему на все наплевать. «Хотиен, пиф-паф, – сказал он, – я не спешу в могилу. Совсем не спешу». Вот что они говорят. Разумеется, все это неправда. Ведь в Хотиене находятся лишь советники, да? Дипломаты…

– Не совсем так, – сказала Томми.

– Как бы там ни было, но они рассуждают так. Ей-богу, современная молодежь для меня загадка. Не понимаю я их…

– А я их понимаю, – медленно произнесла Томми. – У них такое же мироощущение, какое было и у нас в девятнадцатом году, только они не желают участвовать в этом. Они видят, как это начинается, знают, во что это превратится, и знают, почему так произойдет.

Обе приятельницы смотрели на Томми, озадаченно моргая.

– Томми, – сказал Гертруда, – ведь не хотите же вы сказать…

– Хочу. Именно это я и хочу сказать.

– Но не можем же мы допустить, чтобы они просто… задавили нас. Норм говорит, что если Хотиен будет потерян…

– …То будет потеряна Юго-Восточная Азия, потом Гавайские острова, а затем весь мир. Слыхала я это. – Томми вздохнула. – Интересно, так ли это, действительно ли будет так, как нам говорят. Лично я склонна усомниться в этом. – Гертруда смотрела на нее все еще с тревогой, и Томми, легко улыбнувшись, тряхнула головой. Ей не хотелось ссориться с этими двумя приятельницами, тем более из-за политики. – Впрочем, это не мое дело, – добавила она непринужденно. – Я свою жизнь прожила. Вы тоже прожили.

– Да будет так! – согласилась Жанна Мэйберри.

И женщины беззаботно рассмеялись. Одетые в брюки и блузки, они полулежали в складных креслах из алюминиевых трубок на тесной площадке-солярии за домом Дэмонов. Пробивавшиеся сквозь кроны сосен солнечные лучи были теплыми, но рваные клочья тумана, то и дело скользившие над головами женщин, заставляли их вздрагивать от холода и набрасывать на плечи шерстяные кофты. На кофейном столике из секвойи перед ними в беспорядке стояли пустые высокие стаканы для виски с содой, кофейные чашечки и коробка с конфетами. Дул легкий ветерок. Из-за дома, со стороны фасада, доносились приглушенные звуки: что-то тяжелое бросали в тачку.

– Что он делает? – спросила Гертруда.

– Выкладывает оригинальную дорожку. Эти плитки из секвойи он купил по доллару за штуку. По дешевке, как я понимаю. А вокруг них хочет все засадить дихондрой.

– А, понимаю, сделать зеленый покров. Как бы я хотела, чтобы Норм заинтересовался садоводством! Он только и знает, что болтает в клубе о гольфе, а все вечера напролет смотрит телевизор. До самого последнего шоу. Пристрастился как к марихуане. Позавчера говорю ему: «Норм, бога ради, иди спать, ты ведешь себя, как девятилетний ребенок!» А он отвечает: «Еще пару минут. Я и не представлял себе, сколько картин пропустил». На прошлой неделе он пожаловался на боль в глазах, спрашивал, не знаю ли я, с чего бы это. Я ответила, что не знаю, черт возьми, не имею ни малейшего представления. Сказала, пусть садится поближе к телевизору, глазам, может быть, станет полегче… Вот если бы Сэм играл в гольф… Тогда бы Норм поменьше сидел дома.

– Сэм не станет играть в гольф. Когда мы приехали сюда, я уговорила его купить комплект бит, и он несколько раз играл, весьма недурно для новичка. Но потом утратил интерес. К этой игре Сэм относится с предубеждением.

– С предубеждением?

– Ну да. Гольф ассоциируется у него с представлением о финансовых магнатах, которые носят полотняные шапочки и живут в свое удовольствие, в то время как работающие дети смотрят на свет божий из зарешеченных фабричных окон. То же и с теннисом: Сэм не может простить теннису того, что в него играют богатые бездельники. К бейсболу и плаванию он относится иначе. Только в бейсбол он уже не может играть.

– Норм и Джерри обычно не упускали случая сыграть в гольф, когда вместе тянули лямку… – Спохватившись, что при вдовствующей Жанне Мэйберри развивать эту тему, вероятно, не слишком тактично, Гертруда проглотила остаток фразы и нахмурилась. – Томми, – спросила она после короткого молчания, – вы действительно так думаете?

– Что вы имеете в виду?

– Хотиен. Вы действительно думаете, что это не… является необходимостью?

Повернувшись, Томми посмотрела на морщинистое энергичное лицо подруги, на ее аккуратно завитые седые волосы. Гертруда Вудрафф была красивой женщиной и отличной женой военного.

Не ее вина, что Норм служил в штабе Пэкки Винсента, когда того отстранили от командования после Сиди-Бу-Нура, и некоторое время Норма, кажется, никто не хотел брать к себе. Какое-то мгновение Томми испытывала желание уклониться от ответа, но что-то не позволило ей промолчать. Если Герт и вправду желает знать ее мнение, она его узнает.

– Не знаю, что вы подразумеваете под необходимостью, – сказала Томми. – По-моему, это так же необходимо, как воровство или проституция.

– Да, но распространение коммунистического террора…

– Послушайте, если эта борьба в Хотиене так жизненно важна для нас, то почему мы не вступаем в нее? Почему мы не объявляем войну и не ведем ее, принося необходимые жертвы честно и открыто? Зачем вся эта скрытая возня, все украдкой?

Гертруда нахмурилась и ответила:

– Это не украдкой, просто теперь все так делают.

– О да, я вижу.

– Томми, – вмешалась Жанна, – не понимаю, как мы можем судить о чем-то, не зная того, что знают там, в Вашингтоне.

– Вот-вот, то же самое говорили и немцы в тридцать третьем году. «Фюреру виднее». Лу, а вдруг ему не виднее? А вы когда-нибудь задумывались над этим? А может быть, он совершенно так же прав в догадках, как и мы, простые смертные?

Гертруда смотрела на нее жестким взглядом, а Жанна, откинув голому, снисходительно улыбалась.

– Ах, Томми, вы всегда были такой диссиденткой!

– Неужели? Ну, не будем больше говорить об этом, девочки. Томми отпила уже остывший кофе и посмотрела на лениво ползущее в разрывах облаков солнце. Таково одно из преимуществ репутации: люди делают вам скидку заранее, если они вообще склонны ее делать. При любых обстоятельствах она решила отныне говорить все, что ей нравится, разумеется, в разумных пределах. Она молчала большую часть своей жизни, молчала долгие годы, по теперь молчать не будет. Сэм выстоял свой последний парад там, в Бейлиссе; прямой как шомпол, он отдавал честь поразительно четко, а на щеках ею сурового лица блестели слезы. Перебравшись сюда, в Монтерей, они купили дом. Кармел, где жили Хаммерсгромы, Вудраффы и Жанна Мэйберри, не поправился Сэму: наигранная простота и небрежное богатство этого местечка оскорбляли его чувства. Поэтому они забрались повыше, в Мойте-Висто, и обосновались в хорошеньком маленьком домике, построенном из секвойи в глубине хвойного леса, откуда открывался вид на Маунт-Торо и залив.

Со стороны побережья, где прокладывали новую автостраду, донесся гул взрыва, и Томми вспомнила форт Харди, бесконечные взрывы, жену майора Бауэрса. Что ж, этот дом не бог весть какой дворец, но, по крайней мере, отсюда их никто не выгонит. У нее с Сэмом появились знакомые вне офицерского круга: музыкант и его жена, бывший рапчеро из штата Монтана, ушедший на покой профессор из Беркли. Не так уж много. Они все еще были скованы узким руслом своей прежней жизни. Какое-то время Томми боролась с привычной рутиной, но через несколько месяцев все же подчинилась беспорядочному чередованию вечерних игр в бридж и хождений в кино. Она начала рисовать, купила себе набор масляных красок в художественном салоне Оливера и изображала причудливые сцены: рыбацкие лодки, стоящие на якоре в заливе, или скачущих галопом по залитым солнцем полям лошадей. Однако добиться желаемого эффекта ей не удавалось. По вечерам во вторник она посещала образовательные курсы для взрослых при местной средней школе, и в конце концов остановилась на ткачестве – начала ткать циновки, занавески и салфетки, украшенные сине-желтыми узорами. Потом ею вновь овладевала неуемная жажда движения, и тогда она уходила в прогретый солнцем мрачный лес за домом, наслаждалась запахом вереска и толокнянки.

Жизнь ее прошла… Прошла? Ей исполнилось, подумать только, шестьдесят два года, а один из сыновей Пегги уже учится в колледже. Все эти годы промелькнули быстро, растаяли в пыли двух континентов, в звуках военных горнов. Ее отец умер во вторую годовшину победы над Японией, умер довольно мирно, отпустив несколько колкостей но поводу нежелания некоторых высших офицеров принять объединенное командование, и был похоронен на Арлингтонском кладбище со всеми воинскими почестями. Сразу же после смерти отца Сэма перевели в форт Бэннинг. Она растратила свою жизнь на тысячи вечеринок, чаепитий, приемов. И отец и сын мертвы. Два внука – добродушные рослые простаки, которых она видела, наверное, раз в год, – дом, за который они С Сэмом только что начали расплачиваться, и муж, которого она хотела любить, – это все, что у нее осталось.

Она очень хотела любить Сэма, и она любила его очень сильно, но они были такие несхожие люди. Моя посуду или сидя за ткацким станкам, она слышала доносящийся из подвала визг токарного станка или электропилы. Джон продолжал медленно и упорно мастерить вещи: шахматы из лимонного и орехового дерева, два табурета, кофейный столик из прибитого к берегу бревна, дубовую доску для резки хлеба… Его неизменное стремление внять в руки кусок дерева, неторопливо разметить его, а потом тщательно обработать было похоже на голод. Он с нетерпением ждал конца ленча, чтобы снова спуститься в мастерскую, туда, где на многочисленных крюках и полочках над верстаком аккуратно размещены его инструменты.

Вечера Дэмон просиживал во второй спальне, которую превратил в кабинет, за чтением, низко надвинув на лоб свою старую шапочку с козырьком, чтобы свет не слепил глаза. Дальний Восток по-прежнему поглощал все его внимание, даже в отставке он не мог забыть о нем. Дэмон прочитал Абенда, Лакютюра, Мао Цзэ-дуна; проштудировал работы Фолла, Гийэпа и «Шуи Ху Чуань». Как-то вдруг, нежданно-негаданно, на Дэмона начали смотреть как на эксперта по партизанской войне: события в Малайзии, на Кубе, в Алжире и Хотиене возбуждали интерес, и редакции военных журналов осаждали Дэмона просьбами написать для них статьи. «Боже мой, я почти два года бродил по всему Северному Китаю, представил доклад из тридцати пяти тысяч слов, и этот доклад использовали в качестве туалетной бумаги, а теперь они до смерти хотят узнать, как же вся эта дьявольщина получается», – думал Дэмон. С несколько смешанным чувством он посылал в редакции статьи о Сунь Цзы, Лоуренсе, Фрэнсисе Мэрионе, об операциях Линь Цзоханя – те самые статьи, которые были вежливо отклонены пятнадцать лет назад, – и видел, что эти статьи помещают на почетном месте, следил за тем, как их анализируют и превозносят до небес.

– Секрет успеха – в долговечности, – сказал он Томми, сверкнув глазами. – Потяни достаточно долго – и увидишь, как все твои бредни превращаются в гениальные идеи.

Томми попыталась уговорить его написать мемуары.

– Милая, я не писатель. Вот если бы твой отец…

– Но ты прожил такую жизнь, Сэм! Важную жизнь. И людям было бы интересно узнать о ней.

– Никто не захочет читать сумбурные воспоминания какого-то командира дивизии. Айк, Маршалл, Джордж Паттон, титаны мысли и потрясатели Вселенной, – вот о ком хотят знать люди.

– Тогда опубликуй свой дневник с примечаниями. Мне думается, что его стали бы читать с увлечением, – настаивала Томми.

Дэмон расхохотался:

– Если мой дневник опубликуют, в Пентагоне полыхнет так, что зарево будет видно здесь, на мысе Лобос. Меня заживо в мазуте сварят.

– Но ты мог бы несколько отредактировать его.

– Отредактировать!.. Тогда пришлось бы печатать его на асбестовых листах и заключить в свинцовый переплет.

Тем не менее писал Дэмон много. Он вел обширную переписку с Джимми Хойтом, ставшим теперь генерал-майором и служившим в отделе стратегического планирования, с сыном Бена Крайслера Джои Крайслером, который некоторое время жил с ними в Беннинге, а ныне изнывал на штабной работе в Льюисе, и еще с несколькими бывшими сослуживцами. По ночам его мучила боль в руке: Томми замечала, как он потихоньку массирует руку или успокаивает себя аспирином или болеутоляющим. Его жизнь тоже прошла, однако в поведении Дэмона не произошло никаких изменений. Он, казалось, не испытывал ничего подобного тому лихорадочному сожалению, которое временами овладевало Томми.

– Неужели тебе не надоело все это? – решительно спросила она мужа как-то вечером, когда они возвращались от Хаммерстромов. – Все эти глупые затеи, надоевшие игры, одни и те же россказни…

– Должен признать, что Чинк действительно может надоесть.

– Да нет, я спрашиваю, не хочешь ли ты заняться чем-нибудь другим, попробовать жить как-то иначе?

Он взглянул на нее, улыбнулся своей рассеянной печальной улыбкой:

– Бедняга. Не очень-то весело тебе живется, да?

– Я этого не сказала. Я не жалуюсь.

* * *

Дэмон никогда не рассказывал ей о Паламангао. Ни единого слова. Томми с уважением относилась к его молчанию и не расспрашивала мужа. Однако когда они жили в Беннинге, она выведала все у француза Бопре, зашедшего однажды вечером навестить их. В тот вечер Сэм задержался в штабе. Француз полагал, что Томми все известно, и под видом выяснения некоторых подробностей она узнала всю историю. По мере того как француз рассказывал, ее лицо заливала краска гнева. Она подозревала, что все это было правдой, и все же в глубине души отказывалась верить, что это действительно было так. Теперь, после рассказа Бопре, она поняла, что все обстояло именно так.

– Отвратительно! – воскликнула она. Впервые в жизни, после стольких лет, проведенных среди военных, она ясно ощутила, какой страшный психический надлом порождает война. Раньше она связывала с войной лишь физическую муку, агонию, смерть, ранение и другие, менее значительные тяготы. Теперь она поняла, какой изощренной пыткой может явиться столкновение с людьми вроде Кота Мессенджейла. «Черт бы его взял, – подумала Томми, стиснув зубы, – черт бы его побрал!» – Это хуже, чем отвратительно. Это выходит за пределы человеческого разума.

– Да, я готов подписаться под вашими словами, – сказал француз.

Томми посмотрела на него вопросительно.

– Ну, а что же вы? Неужели вы не захотели… не знаю, как и сказать… не захотели вскрыть это дело, разнести все в пух и прах?

– Клянусь, я хотел, Томми. Я спорил с Сэмом, но он принял решение, а вы знаете, какой он. Если решит что-нибудь…

– Да, знаю.

– Сам бог не сумел бы этого изменить. Как Сэм пожелал, так и было сделано. Так вот, пятьдесят пятая дивизия была отмечена в приказе верховного главнокомандующего. Сэм заключал сделку с нашим знакомым: он обещал молчать, если Мессенджейл добьется объявления благодарности дивизии в приказе.

– Но ведь они погибли! – взорвалась Томми. – Все его друзья…

– В этой сделке не было никакого обмана, – вспыхнул француз. – Неужели вы хоть на миг можете допустить, что Сэм не знал этого? Но вслед за погибшими шло много других несчастных парней, а грязная война должна была продолжаться, разве нет? Не будьте же, черт возьми, такой глупой святошей…

Томми сжала рукой колено.

– Я не святоша, – мягко сказала она, – извините, Бопре. Я не то хотела сказать. – Помолчав, она добавила: – Так вот почему он не хочет носить значок отличившейся части.

Рассерженный француз уставился на потолок.

– Слава богу, хоть теперь-то вы понимаете.

В разговорах с Сэмом она никогда больше не касалась этой темы. Она лишь догадывалась, какая страшная борьба происходила в его душе, какое жгучее унижение он должен был испытывать, вступая в эту сделку. Поразительно! Он всегда был прав в своих суждениях о Мессенджейле. Несмотря на эксцентричность и непопулярность его поступков, Сэм оказывался прав в большинстве случаев. Томми вспомнила один из вечеров в клубе в форту Орд, когда во время ажиотажа вокруг формирования негритянских дивизий Мори Одом сказал:

– Сэм, ты не хуже меня знаешь, что я не имею расовых предрассудков. Но достойный сожаления факт состоит в том, что негр просто не может соображать достаточно быстро, чтобы хорошо воевать.