Текст книги "Однажды орел…"

Автор книги: Энтон Майрер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 67 страниц)

Линь опустил глаза.

– Это мне надо извиниться. За свой гнев. – Он вздохнул и потер нос пальцами. – Если бы мы попытались взять его с собой, японцы нагнали бы нас в долине Чжуньчжо. К тому же Лао Гоу почти наверняка умер бы. Он понимал это. – Глаза Линя стали влажными от слез. – Хороший друг. Лучший из моих офицеров. – Он глубоко вздохнул. – А вы знаете, как он пришел к нам? – Дэмон отрицательно покачал головой. – Он жил около Дамнифу, в провинции Хэбэй. Пас овец, и вен жизнь его прошла в привычной тишине и бедности. Он даже носил косички. Но вот пришли японцы. Они порезали его овец, убили сына, изнасиловали дочь. Две недели он бродил, словно заживо погребенный, ни на что не надеясь и ничего не страшась. Однажды ночью, зайдя в свой дом, он обнаружил в нем четырех спящих японцев, которых никто не охранял. Стоя в темноте, он некоторое время наблюдал за ними, прислушиваясь к стонам дочери в другой комнате. Потом взял нож, которым резал овец, и одного за другим убил троих японцев. Четвертый солдат проснулся и вступил в борьбу, но он прикончил его, не дав и пикнуть.

После этого у него стало четыре винтовки. Он пошел к своим родственникам и рассказал, как все произошло. Двое из родственников испугались, но остальных он убедил, и они поняли, что в конце концов и с ними японцы поступят так же. Лао вооружил их винтовками, и они вместе напали на небольшой отряд японцев, расположившийся в небольшом городке в доме торговца. Он сначала с помощью хитрой уловки разделался с часовым, а потом они захватили врасплох весь отряд. После этого у них стало уже двадцать семь винтовок, и один пистолет. Лао убедил присоединиться к нему новых людей и ушел с ними в горы. Со временем его отряд вырос до двух рот, в которых кроме винтовок было четыре пулемета. И все это началось с той ночи, когда он в темноте ухватился за нож…

Мы будем бороться бесконечно. Японцы никогда не покорят нас. Мы будем убивать каждого их солдата, захватывать все их винтовки, танки и автомобили, которые они присылают сюда, будем делать это до тех пор, пока они не поймут, что все их усилия напрасны, и не уберутся домой… При условии, конечно, – добавил он, – что вы не будете оказывать помощь им, Цань Цзань, – Линь ответил улыбкой на удивленный взгляд Дэмона. – Да, да, более половины всех военных материалов, закупленных Японией за границей, поставили ей Соединенные Штаты.

– Это неправда! – воскликнул Дэмон по-английски. – Откуда вы взяли?

– Из вашей газеты, Цань Цзань.

– Из какой? Когда? Я не верю этому…

Не торопясь, как бы с неохотой, Линь достал из внутреннего кармана потрепанную, видавшую виды записную книжку, вынул из нее сложенную в несколько раз, потемневшую от времени и пропитавшуюся потом газетную вырезку и передал ее Дэмону. Это было сообщение агентства Юнайтед Пресс, напечатанное, по-видимому, в газете «Нью-Йорк таймс». В нем была точная ссылка на факты. Следовательно, Линь говорил правду. По мере того как Дэмон читал строку г?а строкой, лицо его заливалось краской. Прочитав статью до конца, он сложил вырезку и возвратил ее Линю. Дэмона охватило смешанное чувство гнева и стыда. Он сконфуженно потер ладони рук о штаны.

– Извините, полковник, – тихо сказал он. – Мне не следовало сомневаться в ваших словах. Я потерял связь со своей страной и не знаю многого. Причина, видимо, в этом. И чтобы узнать обо всем, я должен был приехать сюда, – добавил он, – пройти весь этот длинный путь…

– Узнать от невежественных китайцев? – спросил Линь, пошевелив своими черными бровями.

– От невежественных китайцев, – согласился Дэмон с улыбкой.

Глава 9

Эмили встретилась с Мессенджейлом на пикнике в Бар-Харборе на второй год после войны. А теперь вот, в марте, исполнится восемнадцать лет их супружеской жизни. Котни гостил тогда в семье Холвеев. Она никогда не забудет, как увидела его впервые и как у нее замерло в тот момент сердце от восхищения и от какого-то необъяснимого страха. Стройный, высокий, он стоял тогда на фоне сосен в красивом свитере и фланелевых брюках. Он всегда казался выше других и любил объяснять это своей манерой держаться. Элиот Холвей говорил тогда о французах, о том, в какое неприятное положение попало их правительство, и об изменнике Кайо. Котни Мессенджейл заметил на это:

– Да, конечно, но при этом нельзя не согласиться, что, несмотря ни на что, французы вот уже более тысячи лет живут прекрасно.

– О да! – дерзко заметила Эмили. – Вы, наверное, и есть тот самый армейский офицер, о котором так много говорят…

Котни улыбнулся слегка надменной улыбкой, и это возмутило ее.

– Тот самый, всеми обвиняемый, мисс Полфрей.

– Нет, я хочу сказать, вечный…

– …грешник, – закончил он за нее, и это вызвало общий смех.

На первых порах он не понравился ей: его непререкаемая самоуверенность, почти небрежная легкость, с которой он мог переключиться на обсуждение любой темы, раздражали ее бостонскую сдержанность, ее убежденность и том, что любые награды должны быть заслуженны. Но позднее она поняла, что ее влечет к нему. На следующем пикнике он купался и плавал в ледяной воде дольше и дальше всех других, даже ее брата Форбса. Как многие жители штата Нью-Йорк, он не умел ходить под парусами, но очень быстро овладел и этим искусством. Позднее, когда все собрались у пылающего костра, он спел очень забавную песенку, услышанную им в лондонском мюзик-холле, рассказал несколько историй о генерале Першинге, о встречах и беседах со знатными французскими гранд-дамами в продуваемых сквозняками гостиных и салонах в Рамбуйо и Сомюре. С взъерошенными мягкими темными волосами и покрасневшим от костра лицом он был очень привлекателен. Он так отличался от Форбса, или Элиота Холвея, или Джорджа Уэйнрайта с их нерушимыми непосредственными манерами! Когда они шли вдвоем по берегу, взбирались на слоистые гранитные скалы, он спросил ее, о чем она думает.

– Вы не должны спрашивать об этом девушку, – возразила она.

– Но почему же! – воскликнул он. – Если вы требуете равноправия с мужчинами, то будьте готовы к тому, что с вами будут соответственно и обращаться.

Эмили засмеялась:

– А это, пожалуй, верно. Папа тоже говорит, что никаких прав без соответствующей ответственности быть не может.

– Да, я слышал, как он говорил это.

Они рассмеялись, несколько секунд молча смотрели друг на друга, потом она сказала:

– Я думала знаете о чем? Странно, что вы не женаты.

– Странно?

– Конечно. Такой человек, как вы… с вашим опытом…

– Человек такого старческого возраста, вы хотите сказать.

– О боже, ничего подобного… Но вы так много видели в своей жизни, так много сделали.

Мессенджейл немного обогнал ее и начал взбираться на длинный крутой утес. Их обдало брызгами прибоя.

– Никакого оправдания, сэр, как мы привыкли говорить в Вест-Пойнте. Дело просто в том, что на женитьбу как-то не было времени.

– Не нашлось ОИЕ, – пошутила она, воспользовавшись жаргонным сокращением Рута Холвея, бывавшего в свое время на танцах в Вест-Пойнте.

– Не нашлось Одной и Единственной, – согласился Мессенджейл. – Такова была жизнь, и нам было не до женитьбы. Меня сразу же послали командиром взвода на юг. А потом мы вступили в войну. Но ведь это, пожалуй, в самом деле странно, – сказал он игриво, как будто раньше эта мысль действительно не приходила ему в голову. – Я никогда не задумывался над этим. Роман и женитьба…

– Свежо предание, но верится с трудом!

– Нет, серьезно. – Он наклонился, взял ее за руку и потянул к себе, помог взобраться на утес. Неожиданная близость к нему заставила ее сердце радостно забиться. Его глаза возбужденно загорелись. – Просто я не встречал еще девушку, которая поправилась бы мне. До сих пор, во всяком случае…

Мессенджейл гостил в семействе Полфрей месяцем позднее. Он часто сопровождал Эмили на чашку чая к ее друзьям, или они проводили время вдвоем, и она держала его в полном своем распоряжении. Она была от него в восторге и ни о ком другом не хотела и думать. Рядом с ней находился такой статный, великолепный офицер, с таким блестящим будущим, и она могла в любое время и перед всеми друзьями похвастаться его вниманием к себе. Раньше такой возможности у нее никогда не бывало.

Ему нравился Бостон, и это немало удивляло Эмили. Он любил бродить по узким, запутанным улицам, когда дул сырой и холодный восточный ветер, рассматривать мемориальные доски и памятные места. Проходя но муниципальному парку, он спросил ее, где размещались войска Клинтона во времена английской оккупации. Расхохотавшись, она ответила, что не имеет об этом ни малейшего представления.

– Это ужасно, – упрекнул он ее. – Вас окружает сама история, здесь зарождались традиции нашей страны. Как можно не знать таких вещей?

Он улыбнулся, но одновременно был серьезным: она должна знать это, и он возьмется за ее образование. Они побывали на том месте позади ратуши, где пали сраженные английскими штыками американцы, прошли вдоль поросшего травой гребня Брид-Хилла (сражение происходило не на Банкер-Хилле, предупредил он ее, это просто чья-то выдумка, и она не подтверждается никакими историческими данными), где Проскотт хлестал своих дрожащих стрелков по спине стеком и громко кричал: «Покажите этим ублюдкам! Покажите, на что вы способны!» Мессенджейл привел ее к заброшенным зданиям рядом с давно бездействующим футбольным полем в Дорчестере, рассказал, как в свое время этим местом овладели солдаты Вашингтона и как они установили пушки, заставившие ненавистных красномундирников убраться из города.

– А вы знаете, мой прадед Чарльз Мессенджейл прошел весь боевой путь от Селкерка досюда. А потом, в семьдесят седьмом, вернулся и командовал полком под Бемис-Хайтс.

– А где это? – спросила она.

Он откинул голову назад в притворном гневе.

– Милая девочка, вас, видимо, ничему не учили в вашем Бостоне. Ничему… Саратога! – воскликнул он. Проходившая мимо женщина бросила на него удивленный взгляд, он поклонился ей, очаровательно улыбнулся и только после этого снова повернулся к Эмили. – Это же поворотный пункт! Величайшая, блистательная победа, после которой никакой возврат к прежнему уже был невозможен. Ваш отец говорит, что здесь, в сражении на Дорчестерских высотах, участвовал какой-то его родственник, поэтому вы и я можем сказать, что наши предки воевали бок о бок… – Его глаза на фоне серого неба светились каким-то необыкновенным желтовато-коричневым светом; длинное бледное лицо было одухотворенным, гордым. Он никогда не правился Эмали больше чем в тот памятный момент.

Ее брат Форбс отнесся ко всему со значительно меньшим энтузиазмом.

– Бродили по памятным местам? – спросил он безразлично, когда однажды они вернулись во второй половине дня.

– Совмещали приятное с полезным, – сдержанно ответил ему Мессенджейл. – У вас, бостонцев, здесь так много памятных мест, что вы забыли о доброй половине из них.

– Да, уж конечно, мы не размахиваем ярким флажком над ними, если вы имеете в виду что-нибудь подобное.

– О, Форбс, не говори глупостей! – возразила брату Эмили. – Ты просто завидуешь, потому что был слишком молод, чтобы попасть во Францию.

Форбс начал было смеяться, но потом его лицо быстро помрачнело, стало насмешливым – верный признак того, что он сердится.

– Хорошо. Еще что? – проворчал он.

– Ну-ну, Эмили, – вмешался Мессенджейл. Он никогда не называл ее Эм или Эмми, как это делали другие. – Так говорить, пожалуй, несправедливо. Не можем же мы все быть героями. Насколько мне известно, во время войны вы ведь тоже не пекли пончики в походной кухне под Сен-Дюрансом. Почему?

– Потому что я маршировала по Тремон-стрит в суфражистских демонстрациях, – весело ответила Эмили и шаловливо высунула язык.

– Эм! – одернул ее Форбс.

Мессенджейл, откинув голову назад, громко рассмеялся:

– Права женщин! А вы считаете, что заслуживаете их?

– Всякая женщина нисколько не хуже любого мужчины.

– Очевидная фальшь! – воскликнул Мессенджейл, весело моргнув глазами. – Афиняне времен Перикла не разрешали женщинам выходить из дома.

– Дело не в разрешении. Они просто не отваживались выпускать их!

– Возможно, вы и правы. – Его улыбка была обворожительной. Эмили никогда в жизни не встречала человека, который был бы так неотразим; она вообще не предполагала, что такой человек существует. – Держу пари, что я научусь делать голландский соус намного раньше, чем вы научитесь управлять автомобилем. – Его лицо, как показалось Эмили, оказалось в опасной близости к ее лицу. – Понимаете? – прошептал он. – А вы говорите, что всякая женщина нисколько не хуже любого чина…

Эмили почувствовала сильное головокружение. Ее губы и веки затрепетали, и. чтобы скрыть свое состояние, она засмеялась так, как будто ей не хватало воздуха.

– О, – тихо воскликнула она, – но вы вовсе не любой мужчина!..

Родители Эмили были немало смущены, когда она рассказала им обо всем.

– Мы о нем почти ничего не знаем, дорогая.

– Мама, он из очень хорошей семьи, его хорошо знают Кэмберлины…

– Дело не в этом. – Лицо матери, обычно такое открытое и безмятежное, было озабоченным. – Ты еще слишком молода для этого, Эмми.

– Мне уже двадцать.

– Ты уверена, что это не увлечение? – спросил отец. Он улыбался, но его взгляд сквозь бифокальные очки был настороженным. – Война ведь кончилась, ты это знаешь.

– Боже мой, конечно, знаю.

– А это означает, что тебе на долгое время придется уехать в глухие места. Военные гарнизоны – далеко не самые веселые места для жизни.

– Да, но ведь у нас будут… – Она запнулась, но не надолго. Желание ее было слишком велико. – Я хочу сказать, что у вас будут деньги, так ведь? Наверное, и у меня будут, свои?…

Родители обменялись многозначительными взглядами, отец кивнул головой и сказал:

– Да. Конечно. Я уже говорил тебе об этом. Но деньги – это далеко еще не все, понимаешь?

– Во всяком случае, так ведь будет не вечно, – ответила она с гордостью. – Котни не такой, как все. Он не обычный офицер. Ему двадцать четыре года, а он уже имеет постоянное звание «капитан». – Явное нерасположение родителей к Котни весьма огорчало Эмили. Это был ее шанс, ее счастливый случай, и она вовсе не намерена упускать его, так как это было бы нелепо. – Генерал Першинг выбрал его для службы в своем штабе. Вот увидите, Котни обязательно будет военным атташе, и раньше всех из своего выпуска получит генерала.

– Может быть, – снова нежно улыбнулся отец. – Мы только хотим, чтобы ты как следует подумала, Эмили, вот и все.

– Все это происходит так быстро, вы совсем мало встречались, Эмили, – продолжала мать. – Ты уверена, что он именно тот человек, который тебе нужен?

– О да, мама. Я уверена, что это как раз то, чего я хочу!.. Она действительно была совершенно уверена в своей правоте.

Котни достигнет очень многого. Он будет жить в мире, где свершаются важнейшие дела. Далеко от Бостона, от его узких, извилистых улочек, от воскресных танцев у мистера Напанти, от редких встреч со знакомыми в книжном магазине, на симфонических концертах или на кривых грязных дорожках в городском общественном саду! Он далеко уйдет от всего этого! А с ним и она – она тоже уйдет далеко…

* * *

Первое время Эмили восхищалась всем: новым местом жительства, пышными приемами, новыми знакомствами, изысканными церемониями с бостонским изяществом и южной теплотой, отеческим расположением старших офицеров. Интимных отношений между супругами не было несколько дней, и это зародило в ней смутную тревогу. А когда этот момент наконец настал, она была ошеломлена неудержимым темпераментом Котни, потоком любовных слов, хриплыми стонами, неистовством, которое возбуждало и одновременно пугало ее, разжигавшими ее крепкими объятиями и горячими поцелуями. Он обвил ее шею руками и стиснул так крепко, что она едва не задохнулась. В чем дело? Он, может быть, сошел с ума? Затем объятия неожиданно ослабли, руки его разжались, он зарыдал, сухо, хрипло. Неужели так происходит со всеми мужчинами? Не может быть!

– В чем дело? – прошептала она, охваченная страхом. – Что случилось, милый?

Он долго не отвечал ей, продолжая всхлипывать, словно утомленный и испуганный ребенок. Она рассеянно гладила его голову.

– …Не знаю… так получается, – тихо пробормотал он после долгого молчания. – Я не знаю, что со мной и почему так происходит…

– Но что это, дорогой? У тебя болит что-нибудь? – От переживаний Эмили дрожала. Она предполагала, что в интимных отношениях, как и во всем другом, Котни будет на высоте, а вместо этого – плаксивые признания своей неспособности и жуткое молчание, которое пугало ее даже больше, чем неудавшаяся физическая близость. – Ты болен? – спросила она еще раз.

– Нет… – он засмеялся раздраженным, похожим на всхлипывание смехом. – Нет, я не болен…

– Но в чем же тогда дело? Может быть… – Она несколько заколебалась, но потом решительно продолжала: – Может быть, я должна что-нибудь сделать?…

Мессенджейл энергично покачал головой.

– Нет, ничего…

Ejaculatio praecox. [62]62
  Преждевременное извержение ( лат.).


[Закрыть]Она узнала об этом позднее, намного позднее, из какого-то медицинского журнала. Ненавистная, мерзкая фраза. Эмили делала все, что могла, пыталась помочь ему всеми способами, прибегала к самым различным методам – трогательным, отвратительным, эксцентричным; она принуждала себя к этому, потому что безмерно любила его. Она разрешала ему наряжать себя в самые нелепые, возбуждающие наряды: была то индийской принцессой, то арабской танцовщицей, то китайской Куртизанкой. Иногда у них получалось нечто похожее на физическую близость – например, в том случае когда он нарядил ее проституткой, – но это было редким явлением. Так проходили дин за днями. Подобные попытки предпринимались после каждого званого обеда или чая, после приятных, с соблюдением всех требований этикета, приемов. Эти напряженные, унизительные ритуалы порождали у нее невыносимое головокружение, сухость во рту и изнуряющую дрожь, все больше и больше истощали ее силы. Наконец однажды, после того как она испробовала все самые отчаянные приемы и уловки, которые привели ее к неукротимому возбуждению, но закончились все той же неудачей, испытывая невероятный стыд и горечь, совершенно обессиленная, выслушав его очередные хриплые всхлипывания, она не выдержала и воскликнула:

– Боже, подумай же ты обо мне! Каково все это мне? Неужели ты не можешь…

Он поднял голову, посмотрел на нее холодным, полным ненависти взглядом и вышел из спальни. Заливаясь слезами, Эмили побежала за ним, в его кабинет. Дверь была закрыта. Она постучала и попросила разрешения войти. Ответа не последовало. Эмили попробовала открыть дверь – она была заперта. Эмили крикнула как можно ласковее, что виновата, что вовсе не хотела его обидеть… Только… Только… Неужели он не видит сам, до чего она довела себя? Она нервно дрожала в ожидании ответа, но Котни по-прежнему молчал. На Пенсильвания-авеню несколько раз прозвучал автомобильный рожок, из гостиной доносилось быстрое, похожее на барабанный бой, тиканье часов.

После этого случая физическая близость между ними стала еще более редкой. Котни много читал и работал допоздна; часто он но приходил в спальню до двух-трех часов ночи. Он вообще всегда спал очень мало. В штабе Першинга его стали считать наиболее осведомленным и многообещающим младшим офицером. Они устраивали расточительные приемы – денег на это было более чем достаточно, ее денег. Котни с увлечением осваивал кулинарное искусство и очень скоро прославился в армейских кругах своими необыкновенными салатами и соусами, сам энергично возражал против похвал на этот счет.

Эмили рассудила так: если бы у них был ребенок, он в какой-то мере сгладил бы ненормальность их супружеских отношений. Вначале Котни высказался против этой идеи, затем постепенно согласился. В начале третьего года совместной жизни, после многочисленных, неприятных для нее попыток физической близости, в которых она сама едва ли участвовала, она родила Джинни. Это была очень миленькая девочка, и Котни, казалось, был очень рад ей.

Постепенно Эмили пришла к несомненному выводу: Котни не любил и не любит ее. Он женился на ней ради положения, которое занимала ее семья, ради вызывавших его уважение бостонских традиции. Он не любил ее, он вообще никого не любил. Наблюдая, как он относится к ребенку, она все более и более убеждалась в том, что любить Мессенджейл не способен; его отношение к другим выражалось и определилось не любовью, а ненасытным желанием поглощать, манипулируя их реакциями, вовлекать их в круг своих собственных игр. То, чего он искал и добивался, не имело ничего общего ни с любовью, ни со взаимным раскрытием сердец, ни с разделе личных взглядов на этот противоречивый мир. Когда Эмили поняла это, горечь и отчаяние легли ей на сердце тяжелым камнем.

Однако уйти от него она не могла. Это было невозможно хотя бы из-за одной гордости. Попасть снова в Бостон, вернуться к этим ужасным воскресным вечерам, в тихие затхлые комнаты, танцевать старинные испанские танцы, ходить в церковь, книжные магазины, общественный сад и вечно испытывать чувство сострадания к самой себе? Нет, она этого не сделает! К тому же она янки – сама избрала себе такую жизнь и будет жить так, до конца дней своих. Эмили воспротивилась только один раз – во время поездки Котни в Париж по делам комиссии но боевым памятникам. Должен был состояться не имеющий особого значения званый обед. Она, собственно, не понимала толком, почему не захотела быть именно на этом обеде, может, потому, что стояла прекрасная погода, цвели каштаны, в кафе сидели влюбленные парочки, и все это, казалось, обещало ей что-то необычное. Она медленно шла по великолепным площадям, мимо потемневших от времени многоквартирных домов, по благоухающим паркам, шла до тех пор, пока не оказалась на большом шумном открытом рынке, где продавались кубки, комплекты боевых доспехов, целые подносы медалей и орденов, пуговиц, старинных монет… Она выпила аперитив в каком-то кафе, понаблюдала за художником, делавшим набросок картины с изображением моста Карусель и части Лувра, затем некоторое время просто сидела, чтобы дать отдых усталым ногам, и смотрела, как дрожат и танцуют огоньки на гладкой поверхности реки.

Котни ждал ее в приступе яростного гнева.

– В чем дело? Что с тобой произошло?

– Ничего, – ответила она. – Со мной абсолютно ничего не произошло.

– Ты хочешь сказать… Хочешь сказать, что отсутствовала без какой-либо на то причины?…

– Без какой-либо причины.

Он схватил ее за плечи.

– Чтобы этого никогда больше не было! Слышишь? Никогда!

Эмили посмотрела на него печальным взглядом.

– Неужели все это настолько серьезно и важно?

– Послушай… – Он прижал ее рукой к стене. Его лицо побледнело, ожесточилось. Эмили встревожилась. – Послушай, что я скажу. Тебе полезно знать это. Понимаешь? Для твоей же пользы. – Его дыхание было затрудненным, он бросал резкие отрывистые слова и фразы, как сумасшедшей. – Когда мне было двенадцать лет, у меня была маленькая домашняя белка. Я поймал ее в ловушку и держал в подвале. Она была моим единственным, настоящим другом. Я приучил ее взбираться ко мне на плечо в брать из моих рук орехи. Белка даже позволяла мне гладить себя. Я любил эту белку больше всего на свете… Однажды она укусила меня. Понимаешь? Укусила. Та самая белка, которую я так любил, которая была моим единственным другом, укусила мою руку… Я не мог поверить этому, я плакал от обиды, а она смотрела на меня и как ни в чем не бывало потряхивала хвостом… – Котни прищурил глаза так, что стали видны только зрачки. Он схватил Эмили за платье у самого горла и медленно, многозначительно встряхнул. – И знаешь, что я сделал? Я скажу тебе, что я сделал с ней. Я зажал ее голову в тиски на моем рабочем верстаке, взял напильник и сточил ее передние зубы до самых десен. Каждый день, возвратившись из школы, я спускался в подвал и смотрел, как эта белка, несмотря на лежащие рядом орехи, медленно умирает от голода… Теперь ты понимаешь? Понимаешь, что я сделал с ней?

Эмили ничего не могла сказать. Она не понимала, что чувствовала в тот момент. Она молча закрыла глаза и через некоторое время открыла их.

– Так вот, я хочу, чтобы ты пообещала мне, – медленно продолжал Котни сквозь зубы, – пообещала сейчас, здесь, не сходя с этого места, чтобы ты поклялась, что никогда впредь не позволишь себе подобных вещей.

В Ливенуэрте, когда Котни учился на командном факультете в общевойсковой штабной академии, Эмили заболела. Все началось с довольно безобидных приступов мигрени и болей в груди; потом ей стало трудно дышать, появились учащенное сердцебиение, периодические головокружения, тошнота. Доктор Джон лечил ее от болезни Меньера, и головокружения со временем прекратились, но зато начались мучительные конвульсивные судороги рук и ног и ужасные, заставлявшие кричать приступы головной боли. Доктор Сильвия поставил диагноз начала возвратного тифа, но третий доктор, пожилой Стэннард, не согласился ни с первым, ни со вторым диагнозом и лишь прописал ей кодеин.

Потом все переменилось. Из мира раздражавших ее резких звуков, невыносимого скрежета команд, пронзительных, выводивших ее из себя сигналов горнистов она перешла в тихий, как бы окутанный ватой, мир тишины, вялости и апатичности. Она благодарила бога и всегда принимала кодеин, как только начинали шалить нервы, а это происходило довольно часто. Ей все стали совершенно безразлично. Эмили нисколько не интересовало, что в Белом доме теперь какой-то демократ Рузвельт, что какой-то мнящий о себе бог знает что маленький недовольный обманщик вывел перевооруженную Германию на реку Рейн, что Япония начала кровавую, захватническую войну в Китае.

Это было для Эмили избавлением от страданий, необыкновенным облегчением, и она оберегала это свое состояние, как величайшую драгоценность. Проходили длинные дни и еще более длинные ночи. Детей больше не было, не было и ночных схваток с последующим длительным и неудобным молчанием. Как все и ожидали, Котни отлично закончил штабную академию. В его личном деле появились магические слова: «Рекомендуется на должность высшего командного состава», и он поехал на Филиппинские острова с большими надеждами на быстрое продвижение по службе.

Но все пошло не так, как он предполагал. Макартур получил директиву начальника штаба сухопутных войск о переводе в Штаты; разгневанный, он попросил об отставке, и Вашингтон со зловещей готовностью согласился. Маршалл – этот тихоня, этот работящий начальник отдела оперативной и боевой подготовки в первой дивизии, а потом в пехотной школе, перескочив через головы не менее двадцати старших офицеров, – стал заместителем начальника штаба сухопутных войск, а дядя Шюлер, на которого так рассчитывал Котни, сообщил в своем последнем письме, что Маршалл, по всей вероятности, станет начальником штаба. Главный соперник Макартура из Франции! Это казалось невероятным. – Не может быть! – воскликнул Котни, прочитав это письмо. – Что значит «по всей вероятности»? Что он хочет этим сказать? Эта должность была почти уже в руках Драма, единственное, что ему осталось сделать, это поехать в Вашингтон и принять ее… Или де Витта, или Роуэлла…

Все пошло не так, как надо. Макартур, его главный покровитель, выключенный из игры, суетился со своей филиппинской резервной армией и враждовал с Вашингтоном; Европа готовилась к новой войне; каждый стремился пробраться на должность командира полка или занять наиболее выгодное положение в штабе; а он, Мессенджейл, привязан к этим островам на краю мира, к этой «подсадной утке», если фанатичные желтолицые япошки вздумают напасть на них. В порыве раздражения Мессенджейл попросил о переводе в Вашингтон, подал документы на высшие военно-академические курсы, написал Першингу, Драму, Коннору, Бэннерману; направил многочисленные письма дяде Шюлеру с вопросами о новостях за пределами военного ведомства; разослал телеграммы по всем направлениям. Под угрозой находилась его карьера, ускользали все возможности. Кто бы мог этому поверить? Бестолковый, мрачный, напыщенный Маршалл – и вдруг начальник штаба сухопутных войск… Это противоречит всякой логике, всякому здравому смыслу!

Однажды вечером, устав от бесконечных рассуждений, гипотез и планов Мессенджейла, Эмили не выдержала и спросила:

– Почему бы тебе не прекратить все это, Котни?

– Прекратить что? – спросил он, бросив на нее холодный взгляд.

– Все эти хитроумные и жульнические попытки. Какая от них польза? Если ты им нужен, они позовут тебя сами.

– Не говори глупостей.

– Если начнется война, ты дослужишься до двух-трех, а может, и до тридцати трех звезд; а если войны не будет, тебе придется избрать новое поле деятельности.

– Это совершенно бессмысленное рассуждение. Чего ради я должен скромничать и прятать свой ум и талант? Почему я должен ждать какого-то мифического, ниспосланного богом вызова? Это глупый, романтический взгляд на вещи.

– Может быть.

– Скрипящее колесо нуждается в смазке. Третий закон термодинамики. – Мессенджейл слабо улыбнулся. – Кстати, это, кажется, старая поговорка в Новой Англии, не так ли?

– Да, но она, похоже, не очень-то помогает генералу Хью Драму.

– Он таки добьется. Вот увидишь. Он должен получить эту должность… хотя идет к ней неправильным путем. Он пошел напролом и вызвал этим возмущение окружающих. Я подобных ошибок не допущу.

– Не допустишь маленьких ошибок, но допустил большие, Котни.

Лицо Мессенджейла побледнело, вытянулось, стало суровым.

– Что ты хочешь сказать?

– А разве это имеет для тебя какое-нибудь значение?

– Я хочу знать, что ты имеешь в виду, – почти закричал он. – Говори!

Эмили отложила в сторону вышивание и сложила руки на груди.

– Для начала скажем, что, упустив Сэма Дэмона, ты совершил большую ошибку.

– Дэмон? За какие-нибудь пятнадцать лет этот человек не менее двадцати раз портил себе карьеру. А теперь он в горах ползает на животе вместе с красными, играет в ковбоев и индейцев… Глупый человек.

– Возможно.

– Не возможно, а точно. Это будет самый многолетний капитан во всей истории американской армии. – Мессенджейл весело фыркнул. – Если бы был принят закон о предельном возрасте для данного звания, то его выгнали бы из армии много лет назад.

– Но тогда почему же в последний год ты так много занимался им?

– Потому что полагал, что из него еще можно кое-что сделать. Но это оказалось невозможным. Он сентиментальный дурак, дурак наиболее опасного типа, из тех, кто не извлекает из своего опыта никакой пользы. Нет ни одного человека, занимающего влиятельное положение, кто согласился бы хоть как-нибудь позаботиться о нем. От него отказался даже его тесть.

– Откуда тебе это известно?