355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Энтон Майрер » Однажды орел… » Текст книги (страница 62)
Однажды орел…
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 01:40

Текст книги "Однажды орел…"


Автор книги: Энтон Майрер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 67 страниц)

Послышался взрыв женского смеха, приглушенный и далекий, доносящийся, казалось, из глубокого подземелья, снова наступила тишина. «Всему свое время». Внезапно Мессенджейл, понял, что готов расплакаться. Он окинул печальным взглядом комнату: книга с закладками на полках, вешалки с обмундированием, шкатулка с орденами и медалями, подробная карта острова Хонсю.

В дальнем углу комнаты стояла обнаженная сабля Мурасе…

Глава 14

Трехгранные тополя и ивы покрылись золотом цвета ржавчины, река обмелела – лето стояло сухое. Кукурузу уже собрали, и обширное поле, раскинувшееся за фермой Тимрада, выглядело запущенным и непроходимым. Теперь до самой фермы Гэса Хормела проложена пешеходная дорожка, покрытая плиткой с каменной обочиной. Кузницы Клаузена уже не существовало, на ее месте появилась заправочная колонка фирмы «Мобайл», нарядно раскрашенная красными и голубыми полосами; на гидравлических домкратах стояли три автомашины, но под ними никто не работал. Кто-то, сидевший в конторке, заметив небольшую автоколонну, махнул им, и с головной машины, которую вел брат Дэмона Ти, ответили сигналом сирены. Дэмон махнул в ответ рукой, хотя не имел никакого представления, кто сидел в конторке.

– Это сын Дика Таппера – Джин, – сказал Тед Барлоу, повернувшись от руля к сидевшим на заднем сиденье Сэму и Томми. – Он скоро тоже приедет.

Лавка Олли Бэшинга, в которой торговали фуражом и зерном, была закрыта, так же как и магазин тканей и готового платья Нисбета: противосолнечные шторы опущены, в витрине вывешена табличка.

– Какая везде тишина, – заметил Дэмон.

– Все на Зеленой лужайке, – сказала его сестра Пег. – Это хорошо, что все соберутся! – Они ехали в «бьюике» Теда с откинутым верхом, и Пег одной рукой придерживала шляпу, поля которой трепало ветром. – Городская церемония. Сегодня твой день, Сэм.

– Вовсе нет, – дружелюбно возразил он. – Однако я все равно рад быть здесь.

– Ох, да не будь же ты таким натянутым и скромным! – Пег повернулась к Томми. – Честное слово, неужели он не может держаться так, чтобы не выводить людей из себя?

Слегка улыбнувшись, Томми кивнула со словами:

– Не может. Он всегда такой.

Томми посмотрела на Сэма, и на мгновение их взгляды встретились, но она быстро отвела свой в сторону; он обхватил руками колени. Она, несомненно, разочарована им: его внешностью. Так же, как и многим другим. Сама же она, напротив, выглядит очаровательно, как всегда: подбородок приподнят, зеленые, широко раскрытые глаза блестят, слегка вьющиеся волосы коротко подстрижены и зачесаны набок. Сэм хотел сказать что-то, но промолчал. Сидящая на заднем сиденье впереди идущего «понтиака», который вел Ти, шаловливая дочь Пег, Ненси, которой уже исполнилось семнадцать, повернулась назад и показала им язык; Сэм улыбнулся ей в ответ. Они проехали по тенистым улицам, свернули на Мэривэйл-стрит, затем поехали по авеню Линкольна. Теперь на улицах появились люди, очень много людей, и все они спешила к центру города; вокруг взрослых сновали шумные ребятишки. На флагштоках, в окнах вторых этажей и у входных дверей висели флаги. Увидев подъехавших, Шелдон Кимбэлл в сером полотняном костюме – Дэмон сразу узнал его – вскинул обе руки и закричал:

– Это он, ну наконец-то!

– Привет, Шелли! – отозвался Дэмон и махнул ему рукой. Вот она, родина. Они повернули на Мэйн-стрит. В витринах магазинов замелькали плакаты и увеличенные фотографии. Отовсюду на Дэмона смотрело его же лицо, увеличенное в три, в четыре раза, моложавое, довольно суровое и мрачное, полное самоуверенности. Томми наставила его сфотографироваться, когда ему присвоили временный чин полковника, в форту Орд. Это была та самая фотография. Как давно это было! Так хорошо знакомая ему гостиница «Грэнд вестерн» теперь называется «Уитмен армс»: две современные двери из зеркального стекла с небольшим козырьком над ними, а сбоку неоновая вывеска с надписью: «Кафе».

– А тот стол портье со второго этажа они, наверное, убрали, – заметил Дэмон.

Тед Барлоу расхохотался:

– А как же, конечно! Теперь там все модерновое: полированные стойки и музыка по уикендам. Старый бар превратился в роскошную гостиную, в которой подают коктейли по семьдесят центов. Все полностью обновилось. А уж как бы ты теперь справился с верзилой Тимом Райли, я представляю…

– О, теперь я издал бы специальный приказ! Оба расхохотались, а Томми спросила:

– А кто такой верзила Тим Райли?

– Неужели он вам никогда не рассказывал об этой истории? – удивился Тед. – Ну как же, Тим Райли был самый здоровенный парень в округе, буян и страшный драчун. Он пригрозил Сэму, что вышвырнет его из отеля, а Сэм одним ударом взял да и спустил его вниз по лестнице, да так, что Тим через входную дверь вылетел прямо на улицу. Одним ударом!

– Сказки, – пробормотал Дэмон. – Вот как рождаются сказки. Милая, ты не верь всему, что услышишь здесь.

– О конечно, не поверю, ни в коем случае! – Она засмеялась, и, когда взгляды их снова встретились, сердце Дэмона пронзила мгновенная сладкая боль; однако он не мог понять, о чем она думает. Они снова были вместе, но как чужие. Оставалась тысяча вопросов, на которые еще не было времени ответить с тех пор, как он сошел с борта самолета С-54 на аэродроме в Керни и увидел ее, стоявшую на асфальте немного поодаль от других, маленькую и элегантную, одинокую и полную решимости. Он все еще любил ее. Он чувствовал это даже в той сумбурной обстановке, которая неизбежна при подобных встречах; он хотел ее, нуждался в ней… Но прошлого не вернешь. Раз что-то случилось, раз произошла эта неприятность, к прошлому возврата нет.

И все же он ощущал ее присутствие, как что-то очень яркое; она была источником света, купаясь в лучах которого, он глупел от радости. Ее близость усиливала необычность этого дня с медленно двигавшейся по улицам его детства процессией, улыбками и радостными приветствиями знакомых ему лиц. Он не мог придумать, о чем можно говорить, в голове всплывали и тут же пропадали обрывки воспоминаний, как ненужный хлам, не вызывая никаких мыслей. То он еще находился в Кобе – нет, хуже, он был еще на Лусоне, просматривал текущие донесения патрулей и оперативные сводки и планировал это ужасное наступление на Хонсю… «Он, этот мир, наступил слишком скоро, – подумал он. – Я оказался не готов к нему, не был готов к возвращению домой».

– Как ты все это находишь, Сэм? – спросил его Тед. – Ведь ты побывал во многих местах и насмотрелся всякого…

– Все выглядит замечательно, – ответил Дэмон. – Просто чертовски замечательно, можешь мне поверить.

– Еще бы, будь уверен!

И вот перед ними Зеленая лужайка и большое раскрашенное полотнище, натянутое поперек Мэйн-стрит, между булочной Сноу и аптекой Виннотта, которая называется теперь «Пэрэмаунт», на полотнище надпись: «УОЛТ-УИТМЕН ПРИВЕТСТВУЕТ СВОЕГО ЛУЧШЕГО СЫНА». А под этим: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, СЭМ ДЭМОН!» А вот и городская ратуша, она в самом дальнем конце Зеленой лужайки; стоянки автомашин возле нее полиостью очищены, и Эд Херкенталер, теперь начальник полиции, при всех регалиях, энергичным жестом указывает им направление движения. Перед ратушей задрапированный флагами помост. На тротуарах множество людей. Все его окликают, машут руками, пробираются к машине, в которой он сидит.

– Ради бога, встань, Сэм, – сказала Тед. – Как ты думаешь, чего ради они накинулись на мою машину?

– Они и так видят меня всего, – ответил Дэмон.

Пока автомашины медленно двигались вокруг площади, Дэмон, с трудом вспоминая имена и лица людей, крепко пожимал тянущиеся к нему со всех сторон руки. Они ехали по площади, которую много лет назад жители города назвали его именем. Машины остановились, Сэм помог Томми выйти. Некоторое время вокруг них царило приятное замешательство: все кричали, смеялись, хватали его за руки, хлопали по плечу. К ним подошли Ти и муж Пег Фрэнк со своей вялой, недоумевающей улыбкой; потом появилась мать Дэмона, которая не встречала сына в аэропорту; она была совсем маленькой, похожей на птицу, очень спокойной. Когда Сэм крепко обнял ее, она показалась ему до странности тщедушной.

– Сэм, – сказала она твердым, мелодичным, нисколько не изменившимся голосом, – как чудесно, что ты вернулся домой!

– Да, очень хорошо быть дома, мама.

Взгляд ее быстрых темных глаз скользнул по шести рядам его орденских планок. Они ровно ничего не значили для нее, в ему было приятно это: мать никогда не кичилась ими. Главное – ее старший мальчик дома, в безопасности. Она пытливо смотрела ему в глаза.

– Теперь тебе лучше? Твоя рука…

– О конечно, мама! Все в порядке.

– Как бы мне хотелось, чтобы твой дядя Билл был здесь, – сказала она. – Ему было бы так приятно.

– Мне тоже хотелось бы, – ответил он. – И мистер Верни. И отец. – Он снова крепко обнял ее.

Кто-то сильно хлопнул его по плечу, и он повернулся. Хэрродсен-старший, он нисколько не постарел по сравнению с тем, каким был в 1929 году, воскликнул:

– Ну, мой мальчик, как чувствуешь себя, возвратившись в эту благословенную богом страну?

А позади него – чудо из чудес – стояла Силия Шартлефф в красивом платье лимонно-желтого цвета с глубоким вырезом а в шляпе с большими полями, теперь пополневшая, но все равно красивая. Рядом с ней Фред в костюме из шелка-сырца.

– Я не могла пропустить такой день! – сказала Силия, стараясь перекричать другие голоса. – Фред должен был уехать в Каунсил-Блаффс, но когда папа сказал, что вы приезжаете домой… – Громко рассмеявшись, она обняла его, а он вспомнил тот вечер у ворот ее дома, когда она потянулась к нему и поцеловала, а затем вырвалась и убежала. Тогда она поддразнивала Сома относительно его судьбы. Он представил ее Томми и наблюдал за ними обеими, все еще охваченный непонятным чувством: среди криков, свиста и добрых пожеланий, доносившихся со всех сторон, невозможно было связно думать о чем-либо. Ему хотелось обнять Томми, прижать ее к себе так, чтобы они оба услышали, как бьются их сердца.

Эмиль Клаузен, брат кузнеца Фрица Клаузена, теперь мэр города, очень важный и потный в своем темном костюме, белой рубашке и полосатом темно-бордовом галстуке, повел Дэмона через ликующую толпу к помосту, на котором стояли в шеренге более двадцати военнослужащих в форме. Те, кто вернулся с войны в Уолт-Уитмен. Эмиль но очереди представил их Дэмону. Среди них были: и старший сын Дика Таниера Гарольд, и Джон Стэйси – парашютист из восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии, и сын Отто Снорни Билл, сержант с орденом «Серебряная звезда» и «Красной стрелой» – значком тридцать второй пехотной дивизии, и безрукий лейтенант из двадцать пятой пехотной дивизии «Тропическая молния», и сын Пег Элан, капрал из третьей дивизии морской пехоты, и племянник Теда Барлоу Ральф Лионе, артиллерист из военно-морского флота. Дэмон обменялся с каждым из них рукопожатием, для каждого нашел несколько теплых слов.

Эд Херкенталер вежливо попросил всех собравшихся сесть. Перед помостом, призывая друг друга к тишине, горожане рассаживались на складных стульях из бамбука, взятых по этому, случаю – Сэм знал это – из подвала городской церкви и из зала организации ветеранов иностранных войн. Новый священник, пухлый, круглолицый молодой человек но фамилии Эккерт, изобразив на физиономии серьезность и печаль, произнес немногословную речь о глубочайшей преданности стране, о необходимости веры в бога и о благах, ожидающих всех на небесах. Единственным достоинством его проповеди была ее краткость, и, когда кончилась заключавшая ее молитва, люди на Зеленой лужайке облегченно вздохнули. Дэмон поднял голову и посмотрел вниз, на новый памятник, пока покрытый белым миткалем. За священником выступил Эмиль Клаузен, говоривший нервно и неуверенно, затем к краю помоста подошел Уолтер Хэрродсен. Навалившись всем туловищем на задрапированные флагами перила с таким видом, будто он у себя в банке, Хэрродсен сказал:

– Сегодня мы собрались здесь, чтобы торжественно открыть новую мемориальную доску в память о наших сыновьях, павших в этой войне, – начал он. Несмотря на семьдесят шесть лет, его голос был сильным и звонким, без признаков дрожи, волосы на голове были еще густы и лишь едва тронуты сединой на затылке. – Это торжественный и важный для нас день. И здесь, на этой церемонии, никто так не радует нас своим присутствием, как человек, которого меня просили представить вам. Это самый прославленный из сыновей Уолт-Уитмена, который много лет назад оставил свой дом на Мэривэйл-стрит и вышел в мир, чтобы покорить его! Я знал его еще мальчиком, когда он был вот таким, когда он был школьником, блестящим спортсменом и превосходным студентом, когда он по шестнадцать часов в день работал на ферме Сайреса Тимрада и был ночным портье в отеле. Он был хорошим работником на ферме я хорошим ночным портье: отлично вел конторские книги и предоставлял людям комнаты, какие им хотелось; он даже поддерживал там порядок, когда было необходимо.

При этих словах многие пожилые люди из числа присутствующих понимающе закивали головами, поднялся одобрительный гул. Уолтер Хэрродсен улыбнулся и засунул руки в карманы пиджака.

– Было даже время, когда моя Силия немного втюрилась в него, как принято у нас говорить. Но потом она передумала… Я говорил ей, что она совершает ужасную ошибку, но вы знаете, каковы девушки в Уолт-Уитмене. – Он подождал, пока стихнет хохот. – Да, он казался во всем похожим на остальных, может быть, чуть спокойнее, чуть сильнее, чем большинство ребят его возраста. Но под этой покладистой, спокойной внешностью скрывалось что-то такое, о чем никто из нас не догадывался: чувство самопожертвования, любви и преданности пашей великой стране, горячий патриотизм, который в час испытаний ставил честь Соединенных Штатов превыше всего…

* * *

Сидя позади и правее Хэрродсена, Сэм размышлял, пропуская мимо ушей громкие, выспренние слова. «Почему люди не хотят быть хоть немного поближе к реальности, особенно в такие вот моменты? Поставьте человека перед себе подобными и позвольте ему открыть рот – один бог знает, что он наговорит». Он вспомнил Донни и тот момент, когда однажды вечером в форту Бейлисс они разговаривали за обедом о причудах полковника Статтса.

«…Но, папа, если это неправда, почему же он говорит так?»

«…Потому что он глупый, тщеславный, самодовольный старик», – вмешалась тогда Томми.

«Да, но если он знает, что говорит неправду…»

«Это совсем не так просто, – сказал он сыну. – Иногда наша память изменяет нам. Часто, когда мы вспоминаем что-нибудь, мы видим вещи такими, какими нам хочется их видеть, а не такими, какими они были на самом деле».

«Не почему мы делаем так, если это неправильно?…»

Сэм отложил тогда в сторону нож и вилку.

«Ну, как тебе сказать. Во-первых, люди не любят вспоминать случаи, когда они не справились с чем-нибудь, или были ничтожными, или боялись чего-то; они предпочитают вспоминать о том, как были храбрыми, находчивыми и хорошими. Поэтому они, мягко выражаясь, несколько искажают события. Это присущая людям слабость, а мы ведь все люди».

Донни ничего не ответил. Сэм помнит быстрый, мрачный, очень напряженный взгляд сына. Никогда не знаешь, что ребенок примет близко к сердцу…

Сэм украдкой взглянул на Томми, но ее лицо выражало только вежливый интерес.

* * *

– Все вы знаете, – продолжал Хэрродсен, – как этот юноша отправился во Францию и заслужил там высшую награду нашей страны за героический подвиг, не имевший себе равных в американских экспедиционных войсках; как он поднялся из рядовых до чина майора; как он был ранен, когда повел солдат в атаку на позиции противника, и как все то же глубокое чувство самопожертвования и долга побудило его остаться в рядах армии. Я помню, как однажды, когда он находился здесь в отпуске, он поделился со мной своими опасениями, что Германия не стала миролюбивой страной, а Япония является постоянной скрытой угрозой нашим берегам. И он сказал мне, что всегда будет готов защитить родину, если возникнет нужда. Каким нереальным все это казалось в то время! А потом эта нужда возникла, как гром среди ясного неба, и он пошел делать то, к чему был призван, то, что был обязан делать: спасать нашу замечательную демократию. Не словами, но храбрыми делами…

И вы все знаете, как он сплотил измученные разбитые войска и вдохнул в них мужество и надежду и лично повел их к победе над свирепым и заносчивым врагом. За этот подвиг он был удостоен второй по значению награды нашей страны. Затем он лично нанес сенсационное поражение батальону танков противника, его поставили во главе лучшей дивизии на Тихоокеанском театре военных действий. И, как на Филиппинах, когда Дэмон стал генерал-майором, когда под натиском японских орд фронт начал рушиться, он был тяжело ранен, второй раз в своей жизни. Но паши части выстояли, и его дивизия получила благодарность ни больше, ни меньше, как самого президента Соединенных Штатов. И я знаю, что все вы, сыновья и дочери Уолт-Уитмена и округа Буффало, собравшиеся здесь сегодня, присоединитесь к моим словам: «Отлично, Сэм Дэмон!» За прошедшие годы мы не так часто видели тебя, как нам хотелось бы, но, несмотря на это, мы заявляем: твоя страна гордится тобой, твоя армия гордится тобой, и, наконец, последнее, но от этого нисколько не менее важное: твой родной город гордится тобой больше всех!

Раздались все нарастающие аплодисменты, и оркестр заиграл «Звезды и полосы навечно». Дэмон, пожимавший руку Уолтеру Хэрродсену, вспомнил оркестр пересыльного пункта пополнений в форту Орд, расположившийся у полотна железной дороги, по которой отправлялись маршевые части, и игравший «Кто-нибудь другой займет мое место», а парни, искоса поглядывая друг на друга, уныло улыбались. Он вспомнил и ребят из «Саламандры» в Диззи Спа, как они пили пиво и скандировали свой боевой клич: «Моапора! Старик – жив!..»

Эмиль Клаузен произнес что-то невнятное и махнул рукой. Дэмон встал и направился к барьеру. Помост был сколочен из оструганных досок, пахнущих только что срубленной сосной. Ему вспомнился импровизированный помост на кладбище в Моапоре и неподвижный, душный воздух, в котором они стояли там. Люди на Зеленой лужайке аплодировали и выкрикивали приветствия, их лица, раскрасневшиеся и напряженные, были обращены к нему. Он помахал им рукой. Он был растроган, но не до слез. Странно он себя чувствовал в этот момент: немного оцепеневшим и невесомым, будто он медленно падал в пространстве, пытаясь уцепиться за что-нибудь – крюк, доску, крыло какой-то большой птицы…

Он не совладал с собой только однажды, пять дней назад, в Кобе, когда сдавал свою дивизию французу Бопре. Последний смотр. Тогда он не различал лица стоявших перед ним людей – мешали слезы. Теперь он ясно видел все лица – родственников и друзей своего детства и юности. Он снова помахал им и немного встряхнулся, но время сыграло с ним шутку: оцепенение не проходило, прошлое встало перед ним живее, чем настоящее, оно поднялось и затмило эту залитую солнечным светом, колышущуюся толпу. Здесь, в центре Зеленой лужайки, уже стояла мемориальная доска, установленная после первой мировой войны, – войны, которая велась за окончание всех войн, и он чувствовал себя ближе к Деву, Рейбайрну и Брюстеру, чем к любому из присутствующих здесь друзей его юности. А рядом с этой доской, скрытое покрывалом, стояло то, ради чего они все собрались здесь сегодня, – другое сооружение из мрамора и бронзы, со списком имен людей, погибших в эту войну, войну за окончание всякого мира, как однажды гневно назвал ее Бопре. И не было в его жизни человека, который сравнился бы с Беном, и никогда не будет.

Эмиль Клаузен с извиняющимся видом улыбнулся Дэмону и поднял руки над головой, призывая к тишине. Ну что ж, пусть они кричат и ликуют от облегчения и радости. Все кончилось. Снова все кончилось. Но – и его снова начал охватывать медленно нарастающий гнев – есть правда, которой эти стоящие внизу американцы никогда не узнают и которая никак не гармонирует с этим взрывом затянувшихся восторженных излияний. Никто никогда не узнает. На протяжении четырех лет газеты были заполнены крикливо напыщенной болтовней; лишь изредка появлялись правдивые ленты кинохроники, снятые некоторыми действительно честными фронтовыми операторами и корреспондентами:, да иногда какой-нибудь возвратившийся с фронта ветеран, такой же, как сидящие здесь, позади него, рассказывал, свернувшись калачиком у домашнего огня или сидя в затемненном баре, часть этой правды своей жене, или девушке, или родителям. Но и это была весьма приблизительная правда, правда, искаженная желанием, забывчивостью, печалью, боязнью тысяч осторожных и усердных цензоров. Но может быть, так лучше? Кто рассудит?…

Однако для мертвых, для десятков тысяч мертвых, не существовало ни кинохроники, ни газет, ни большой стратегии, ни празднеств. Для них все кончилось в тот один решающий момент ужаса и боли, когда мелькнула последняя мгновенная мысль, что время остановилось, все окружающее рухнуло в леденящий мрак. Вот к ним-то он и обратится в своем выступлении, об их надеждах и мечтах, об их ужасной беззащитности в это роковое мгновение он и скажет. Точнее, не к ним, а к оставшимся в живых, к тем, кто идет вперед по жизненному пути. К живым, но от имени погибших. Именно сейчас, пока не зажили раны, пока свежи воспоминания, он скажет несколько слов правды о войне, несколько честных слон, настолько честных, насколько зависит от него, во всяком случае, – потом он снова уйдет за кулисы.

Люди на Зеленой лужайке уже успокоились л глядели на него снизу вверх, ожидая, что он скажет им. Он поднял голову, крепко сжал руками шершавые сосновые перша и начал говорить.

* * *

Сидя на помосте рядом с Эмилем Клаузеном и Уолтером Хэрродсеном, Томми Дэмон наблюдала за своим мужем. Он выглядел более худым, чем когда-либо, даже в Канне. И очень постаревшим. Его изборожденное морщинами лицо было мрачным, как лица на фотографиях, снятых Брэди, [88]88
  Знаменитый американский фотограф XIX века, автор фотоэпопеи гражданской войны в США 1861–1865 гг. – Прим. ред.


[Закрыть]
времен Гражданской войны. Сколько же ему лет? Сорок семь. На два года старше века. Но эта еще далеко не старость.

Толпа никак не могла успокоиться, и Сэм продолжал смотреть на нее спокойным и печальным мрачным взглядом. Томми разгладила юбку на коленях и подумала: «Зачем я приехала? Что мне здесь надо?» Ее мучили сомнения, в голове царил сумбур воспоминаний и догадок.

Их встреча в аэропорту Керни получилась нескладной. Он сошел вниз по трапу и сразу же заметил ее; по его лицу незаметно пробежала странная дрожь, затем оно расплылось в неподдельно радостной улыбке. Вокруг него толпились репортеры и фотографы, он вырвался из их кольца и бросился к ней: его объятия были одновременно и знакомыми и чуждыми. Она вся дрожала, шляпа свалилась с ее головы.

– Сэм, – сказала она.

– О-о, родная. Спасибо, что приехала…

– Я очень хотела приехать, – ответила она.

Но это было не совсем верно: она должна была приехать и приехала, но продиктовано это было далеко не одним желанием. Она и сама не разобралась в том, что побудило ее. Сэм написал ей, что на пути в Вашингтон его пригласили выступить в Уолт-Уитмене на открытии нового мемориала в память погибших на войне и что он уезжает из Кобе семнадцатого числа. Она осторожно ответила, что была бы рада показаться там вместе с ним, если он хочет этого. Его ответ был краток: да, он хочет. Предыдущей ночью она вылетела сюда, смущенная и полная дурных предчувствий; остановилась она в семье сестры Сэма Пег.

У них даже не было возможности сказать что-либо друг другу, они только наскоро обменялись взглядами, и их тут же окружили родственники и друзья. Брат Сэма Ти подал ей шляпу, и она поблагодарила его. Затем их окружили представители прессы – она была удивлена, увидев репортера из чикагской «Трибьюн», – фотографы начали вертеть ими, как марионетками.

– Генерал, не повернетесь ли вы к жене еще больше, посмотрите, пожалуйста, друг на друга – вот так, да, так хорошо, хорошо…

Она была раздосадована, смущена, сердита – и все же слегка улыбнулась. Не такой она представляла себе их первую встречу после более чем трех лет разлуки, и все же встреча произошла именно так, как она предвидела: он дома, он в армии, они снова попали на парад…

* * *

Толпа окончательно успокоилась. Сэм оперся руками о перила и обвел аудиторию пристальным взглядом, как будто хотел запомнить все лица, запечатлеть этот момент в памяти на долгое время.

– Я надеюсь, вы простите меня, если я буду говорить немного нескладно, – сказал он. – Всего пять коротких дней назад я был в Японии, прогуливался по берегу Внутреннего моря… А когда я был мальчиком, бывало, требовалось пять дней, чтобы доехать на повозке отсюда до Биг-Спринга… А отсутствовал очень долго, почти тридцать лет, и мир вокруг меня сильно изменился. Для всех нас изменился. Это не тот мир, который мы знали в тысяча девятьсот шестнадцатом году…

* * *

Томми вспомнила – это не приходило ей в голову уже очень давно – тот момент в казино, когда солнечные лучи, играя на воде, превращали ее в чешуйки чистого золота. «Я должен извиниться за то, что так упорно разглядывал вас», – сказал он тогда.

Его взгляд был таким настойчивым и в то же время робким и доверчивым, несмотря на паутину тонких морщинок вокруг глаз. «Дело в том, что вы напоминаете мне кого-то там, в Штатах…»

* * *

– Вы пригласили меня, – продолжал Дэмон, – принять участие в торжественном открытии этого мемориала, и это для меня большая честь. Но я знаю, вы поймете меня, если я не стану употреблять такие слова, как отвага, или героизм, или слава. Я оставлю их тем, кому не довелось своими деяниями пополнять список насилий и страданий. Сегодня мое сердце слишком переполнено скорбью по поводу понесенных потерь. Мы собрались здесь, чтобы почтить память людей, чьи имена начертаны на этой доске. Так давайте отдадим эту почесть их памяти просто и честно. Эта война, – его голос неожиданно стал резким, – была бесконечно долгим, унылым и грязным делом, и это могут подтвердить люди, сидящие позади меня. Они дрались храбро и мужественно, надеясь на лучшие дни, и то, что они сделали, не может быть и не будет забыто. Но что славного в том, что человек убивает себе подобных, или в том, что его убивают, или в том, чтобы провести много-много дней в ненависти, в мучениях и в страхе? Кто говорит, что в этом заключается слава, тот нагло лжет…

* * *

Однажды в 1942 году, когда Дэмоны жили в форту Орд, они подъехали к заправочной станции в Монтерее, но колонки с обеих сторон оказались заблокированными. Какой-то капрал-танкист оставил свою машину – помятый, старый черный «шевроле» – и, всунув голову в окно другой машины, разговаривал с девушкой. Томми и Сэм возвращались домой после пешеходной прогулки по калифорнийскому лесу из гигантских мамонтовых деревьев; Сэм был без шляпы, в свитере. Он выключил мотор и спокойно наблюдал за капралом. Томми же импульсивно потянулась вперед и дважды нажала на кнопку сигнала. Капрал, коренастый, с покатыми плечами парень, с густыми, кустистыми черными бровями, вытащил голову из окна машины, свирепо посмотрел на них и сказал: «Не горячись, не горячись, приятель!» – и снова сунул голову в окно.

– Да ну же, Сэм! – запротестовала она, когда он никак не отреагировал. – Это же возмутительно! Почему бы ему не пригласить ее к себе на заднее сиденье и не убраться с дороги?

– А мы никуда не спешим.

– Но он так ведет себя просто потому, что не знает, кто ты такой.

– Конечно, не знает.

– Так пойди и скажи ему…

Он повернулся к Томми, посмотрел на нее спокойным, проницательным взглядом.

– Послушай, Томми, пройдет немного времени, и он окажется в какой-нибудь паршивой дыре, где у него только и будет забот, как бы уберечь свою задницу. А сейчас дай ему позабавиться. Мы можем подождать.

Надувшись, она уступила.

– Ты безнадежен. Ты просто позволяешь им ездить на себе…

* * *

– Мы любим говорить, что война жестока, – продолжал Дэмон. – Но ни один человек не узнает, насколько она жестока, как глубоко, как чудовищно жестока, если он сам не пройдет через ее огонь и не почувствует, как она обжигает. Люди, чьи имена значатся на этой доске, прошли через это. Многие из них умерли ужасной смертью, некоторые погибли бесполезно. Да, бесполезно, – повторил он. На Зеленой лужайке стояла глубокая тишина. – Потому что самое отвратительное в войне – это ее бессмысленное расточительство: разрушение вещей и домов, уничтожение жизней и надежд и этой мечты о личном достоинстве, которым мы так дорожим, как особым достижением Америки. Сокровище страны – это ее молодые люди, и их гибель безмерно ужасна потому, что она непоправима. Она так же ужасна, как потеря самоуважения. И чаще погибают именно хорошие люди: санитар, идущий под пули, чтобы вынести из боя раненого; автоматчик, прикрывающий отступление своего патруля; офицер, пытающийся предотвратить панику; артиллерист, накрывающий своим телом гранату, когда она угрожает его друзьям…

Лицо Дэмона было мрачным, даже грозным, как будто он хотел наброситься на слушающих с кулаками, но знал, что ему не позволят этого сделать. Толпа внизу оставалась спокойной, но Томми знала, это тревожная тишина, люди со страхом ждут, что еще скажет оратор. Дорогой, бедный, изумительный, невозможный человек: неужели он не понимает, что они не хотят слышать ничего, кроме гимна славе? Нет, он никогда не изменится.

– И вот они здесь, их имена высечены на этой плите. Это все, что осталось от их напряженных лиц, их надежд, их неприкосновенных душ. Они мертвы. Они были необыкновенно доверчивы, когда неотвратимо приближались к долине смерти. Они не искали никакой протекции, чтобы подольше сохранить себе жизнь, они не требовали никаких социальных привилегий, никаких отличий, никаких должностей, дающих власть или влияние. Они не требовали ничего. А как же мы, принявшие такой расточительный и щедрый дар? Окажемся ли мы настолько бессердечными, чтобы продолжать расхищение всех этих богатств? Предадим ли мы осмеянию их смерть, их медленную, ужасную агонию?…

– Власть! – продолжал он, мрачно кивнув головой. – Теперь она есть у нас. Мы держим ее обеими руками. Перед нами новый мир, чистый как стеклышко. Эти молодые люди заплатили за него наличными, и это была горькая плата, могу вас заверить. Горькая как желчь. Они заплатили своей жизнью не за мир ракет, бомб и колючей проволоки, не за мир заморских рынков, благоприятного золотого баланса и возможностей выпотрошить по-волчьи тех, кого нам угодно называть слаборазвитыми странами. Дорогие друзья, мы можем построить новый Иерусалим, но мы достигнем только того, чего добиваемся…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю