Текст книги "Однажды орел…"

Автор книги: Энтон Майрер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 67 страниц)

– Я знаю. В министерстве вы почти у всех числитесь в черных списках. – Он снова начал энергично ходить взад и вперед. – За исключением, пожалуй, хороших пехотинцев, – пробормотал он после некоторой паузы и, покосившись на выщербленный и осыпающийся потолок, повторил: – За исключением тех неприметных людей, которые достойно сражаются в этих проклятых войнах…

Меткаф наклонился и присел на корточки за своим столом так быстро, что Дэмон опешил. Выдвинув один из ящиков стола, он достал разбухшую папку-скоросшиватель из манильской бумаги и две брошюры и шлепнул все это на стол.

– Вот, изучите это все. Я имею в виду заучите все наизусть.

– Слушаюсь, сэр.

– Времени у вас мало. Впрочем, подождите, вам, пожалуй, и вот это не помешает. Пять тысяч слов. – Он взял с полки позади себя маленький толстый словарь в синей обложке и швырнул его на стол, к папке и брошюрам. Садясь на стул и наблюдая, как капитан пристраивает под мышкой папку и книги, он сказал:

– Дэмон…

– Слушаю вас, полковник…

Лицо Монка неожиданно стало грустным, ласковым.

– Дэмон, они ведут там совсем новую, невиданную нами войну. И они выигрывают ее… – Он снова дернул себя за хохолок. – У них нет самых элементарных, на наш взгляд, вещей и тел не менее они побеждают! Не везде, конечно. Но то в одном, то в другом месте одерживают победу. Они связывают своими действиями пять японских дивизий. Если все, что я слышу о них, если хотя бы половина того, что о них говорят, правда, то это одна из важнейших перемен, происшедших в этом столетии в методах ведения войны. – Он широко улыбнулся, снова поднялся со стула и оперся руками о стол. – Как и почему, Дэмон! Мы должны знать, как и почему они одерживают победы!..

* * *

Дэмон достал две пары полевых ботинок, разносил их, смазал жиром; разыскал самый легкий спальный мешок и пальто из овчины; приобрел маленький и прочный медный чайник для кипячения воды; достал свои старые солдатские столовые принадлежности и складной брезентовый умывальный таз; сходил в амбулаторный пункт и взял там йодную настойку, хинин, висмут, болеутоляющее средство, аспирин и моток липкого пластыря. По ночам он читал и перечитывал данные ему книги, запоминал па-звания, имена, обычаи и правы или выводил один за другим замысловатые иероглифы до тех пор, пока они не врезались в память. Он собирался в Китай. Собирался в самый далекий уголок мира и хотел попасть туда подготовленным…

Но он очень ошибся в реакции Томми.

– Не может быть, Сэм! – Она пристально смотрела на него, ее губы дрожали; энергично покачав головой, она продолжала: – Ты шутишь, Сэм. Это невероятно, ты просто шутишь…

– Нет, – перебил он ее, – это правда.

– Китай! – воскликнула она. – Но ведь через шесть месяцев тебя должны перевести отсюда, мы смогли бы уехать из этой несчастной отвратительной парилки. Мы смогли бы поехать домой!..

Дэмон растерянно переменил положение ног.

– Что ж… ты можешь поехать в Штаты, если хочешь.

– О, не говори так! – воскликнула Томми. – Это пошло и омерзительно… – Она только что вернулась из поездки на остров Квиапо, куда ездила за покупками, и ее тонкая мокрая от пота блузка облепила плечи и грудь. – Ты сам захотел туда? – резко спросила она.

– Нет. Он попросил меня. Меткаф.

– Этот идиот…

– Он совсем не идиот.

Томми саркастически засмеялась:

– О нет, нет, конечно же, не идиот! Он такая же непонятая

Добродетель, как и ты.

– Томми, послушай…

– Ты согласился. Ты сказал ему, что поедешь. – Дэмон кивнул утвердительно. – Просто взял да и согласился, нисколько не подумав ни обо мне, ни о детях, ни о чем-либо другом… Китай, – прошептала она сквозь зубы. – Как будто тебе недостаточно этих проклятых Филиппин… А как же теперь с Донни?

– Донни?

– Да, Донни. Мы уже достаточно говорили об этом. Или ты только делал вид, что слушал? Ведь эта школа в Багио – сплошной фарс, она не подготовит его для колледжа. Ему необходимо год, а то и два поучиться в приличной частной школе там, в Штатах, и тебе это известно нисколько не меньше, чем мне…

– Ну что ж, ты можешь взять его в Штаты…

– Это возмутительно! – Она уперла руки в бока и резко повернулась к нему. – Все это происходит просто потому, что тебе хочется поехать туда, ты жаждешь новых приключений. Скажешь, нет? Скажешь, это неправда?

– Нет, – после секундного раздумья ответил он. – Конечно же нет. Пойми, Томми, это делается вовсе не для развлечения…

Однако секундное раздумье сделало свое дело. В глазах Томми вспыхнули гневные искорки. Наклонив голову, она с угрожающим видом подошла к нему, потная, мрачная, некрасивая. На какой-то момент Дэмон подумал, что она потеряла всякий рассудок, что она больна и во всем виновата эта проклятая жара…

– У вас есть теперь новая песенка, – сказала она напряженным дрожащим голосом. – Новая песня, ты знаешь ее? Она называется: «А как насчет меня?» Да, да, меня. Тебе, может быть, доставляет особое удовольствие беззаботно таскаться по разным китайским пагодам и храмам, пока я торчу здесь, на этом раскаленном, как для выпечки хлеба, острове. Так нет же! – громко воскликнула она. – Нет! Довольно! Хватит с меня…

– Дорогая, – попытался остановить ее Дэмон, – там Жозефина, она все слышит…

– Отлично! Пусть слышит! Пусть послушает, как офицер американской армии собирается провести свой отпуск…

– Это вовсе не от… – начал было Дэмон, но Томми закричала еще громче:

– …Бесцельно таскаться по этой несчастной, вонючей стране, в то время как все остальные, все эти безмозглые тупицы – ловкие и пронырливые тупицы, я имею в виду, – продолжают выходить в люди!.. Нет! – воскликнула она полным отчаяния и гнева голосом. – Довольно с меня! Этому глупому, сознательному безумию надо положить конец! Я больше не вынесу этого!

– Дело в том, Томми, что это вовсе не увеселительная прогулка, – начал Дэмон, взяв ее за плечи и ритмично встряхивая в такт своим словам. – Ничего подобного я от этой поездки не ожидаю. Фактически я направляюсь туда, где до этого вряд ли кто-нибудь бывал… Еду потому, что предстоящая работа, возможно, окажется самой важной во всей моей жизни… потому, что кто-то должен выполнить эту работу, и я льщу себя надеждой, что выполню ее лучше, чем кто-либо другой. Успокойся, возьми себя в руки, Томми.

Томми резко вскинула голову и посмотрела на него расширенными от страха глазами.

– Куда же ты едешь, Сэм? – спросила она с тревогой.

– На север. В Шаньси.

– Но… там же красные! Головорезы и бандиты, толпа грабителей… Джо Каллен сказал, что они безжалостно погубили целый…

– Джо Каллен никогда не бывал севернее Ханькоу больше чем за милю.

– Они убьют тебя! – глухо воскликнула Томми. – Убьют только для того, чтобы воспользоваться твоей одеждой и документами…

– Может быть… Но я сомневаюсь в этом.

Несколько секунд Томми смотрела на него молча, затем подняла руку и уронила ее с бессильным отчаянием.

– О, Сэм! Я не вынесу этого! Не вынесу…

– Томми, послушай…

– Нет!

– Послушай меня, Томми…

– Нет, нет, это чудовищно! Почему ты позволяешь им так издеваться над собой? – Она вырвалась из рук Дэмона и бросилась в спальню.

Опустив руки, Дэмон проводил ее печальным взглядом. Из кухни доносился дробный стук ножа по деревянной доске: напевая песенку, Жозефина нарезала что-то для задуманного ею блюда.

Позднее Томми как будто успокоилась. Внешне по крайней мере. На Кавите, куда провожать Дэмона приехали супруги Меткаф и немногие другие сослуживцы, Томми выглядела веселой и беспечной – такой, какой и следует быть в подобных случаях жене военного человека. Однако более печальной улыбки, чем та, которая была на ее лице, когда Дэмон, поцеловав ее, начал спускаться по трапу на клипер, он никогда не видел. В самом деле, не эгоистично ли он поступает? Не является ли это предательством по отношению к ней и детям? Дэмон так не думал. Но он чувствовал, чувствовал с неприятным замиранием сердца, что отношения между ним и Томми никогда уже не будут прежними. На дорогу ушло много недель. Бывали моменты, когда Дэмон начинал сомневаться, доберется ли он вообще до места назначения. Китай пришлось пересекать, то и дело уклоняясь на запад или восток, в обход продвигавшихся японских частей. Он чуть не погиб при крушении поезда, шедшего в Цзиньцзяп; полуразвалившийся, переполненный беженцами и опасно накренившийся пароходик доставил его в Хуайни; он вошел в долю с каким-то торговцем из Персии и свободно промышлявшим летчиком из Аштабьюли, штат Огайо, и они наняли допотопный, со снесенной крышей «чандлер». Водитель машины, маленький нервозный китаец, назвавший себя корреспондентом нанкинской газеты, но похожий скорее на дезертира, во-первых, совершенно не разбирался в устройстве машины, а во-вторых, был очень близоруким. В Гуйчжоу Дэмон воспользовался попутной двуколкой, потом ехал на тупоголовом и упрямом пони, который без всякой видимой причины вдруг начинал взбрыкивать как козел. Под конец Дэмону пришлось мною пройти пешком. У него возникло странное ощущение: как будто окружающий мир опускался в прошедшее время, как будто люди неумолимо скользили вниз по цепи многострадального механического прогресса, возвращались ко всему самому элементарному. Когда Дэмон в компании с проводником и двумя студентами из Ханькоу добрался наконец до Люсина и увидел вышедшего ему навстречу человека в синей форме рядового солдата, он подумал: это очень кстати, что он пришел пешком, а не приехал на чем-нибудь, ибо пехотинец есть пехотинец…

* * *

В комнате-пещере стояла теперь тишина. Линь Цзохань сидел на развалившейся, негреющей лежанке и, слегка покачиваясь взад и вперед, мурлыкая что-то себе под нос, внимательно рассматривал карту. Встретившись взглядом с Дэмоном, он улыбнулся.

– Ну что ж, посмотрим, – на чистейшем французском произнес он. – Каково ваше мнение о моем плане боя, Цань Цзань?

Дэмон встал, подошел к Линю, сел рядом с ним, и они несколько минут тихо разговаривали. Да, он правильно понял замысел: цель боя – захватить медикаменты и медицинское оборудование, которое японцы получили несколько дней назад. Набеговая операция. Дэмон показал на дефиле в двух или трех ли южнее Удая.

– А почему бы не устроить засаду японской колонне здесь? – спросил он.

Линь улыбнулся:

– О нет, их слишком мною.

– Но, – возразил Дэмон, тщательно подбирая слова, – уничтожение сил противника на поле боя – это самый верный путь к победе в войне.

– Клаузевиц, – сказал Линь, и его брови метнулись вверх и вниз. – Да, это один из путей, очень хороший путь. Я бы хотел, чтобы мы могли воспользоваться им. Однако в этом конкретном случае гораздо важнее заполучать медикаменты. Вы не представляете, как сильно мы нуждаемся в них.

Дэмон ничего не сказал в ответ; продвигаясь в течение шести недель через лагеря и временные госпитали, через разрушенные деревни и города, он получил хорошее представление об этой нужде. Он еще раз показал на карту.

– А что, если японская колонна прибудет раньше, чем вы рассчитываете?

– Тогда рейд будет отменен.

– А что, если гарнизон в Удае окажется большим, чем вы думаете?

– Это тоже маловероятно.

– Ну, а если сообщивший вам это крестьянин ошибся? Линь пожал плечами.

– К нам пришел бы кто-нибудь еще и принес бы другое донесение. Но никто не пришел. – Он помолчал немного. – Народ – это наши глаза и уши, Цань Цзань. Эта наша разведка, наши интенданты, наша служба связи, медицинская служба. А в некоторых случаях народ становится даже нашей мобильной резервной силой.

– Тогда они должны бегать как черти, – пробормотал Дэмон по-английски. Линь не знал английского, но, видимо, интуитивно понял реплику, потому что он неожиданно улыбнулся и его брови дважды метнулись вверх и вниз.

– Нуг а что, если капитану Фэну не удастся увлечь за собой японцев? – настойчиво продолжал Дэмон.

– Тогда вся операция будет отменена. Мы атакуем только тогда, когда уверены в своем превосходстве. – С некоторой паузой он добавил: – Никогда не начинай бой, который можешь проиграть, Цань Цзань. Такова партизанская война.

– А если, начав бой, увидишь, что начинаешь проигрывать, полковник?

– В таком случае мы рассредоточиваемся.

– Рассредоточиваетесь?

Линь растопырил свои топкие, костлявые пальцы,

– Прекращаем бой и рассеиваемся. Нас как будто и не было. Потом мы собираемся в Тэнши. Так предусмотрено планом. Имеется подробный план отступления, в котором заранее учтены все альтернативные возможности. Это наиболее – важная часть плана.

«Самый безумный метод ведения войны, – подумал Дэмон, – дурацкая стратегия. И тем не менее у них кое-что получается…» Он снова ткнул пальцем в карту.

– А что, если у этой японской колонны есть кавалерия, которая подоспеет сюда еще до того, как вы закончите операцию?

– И в этом случае мы прекращаем бой и рассеиваемся.

– Понятно. – Несколько секунд Дэмон наблюдал за собеседником молча. – Но предположим, просто предположим, что командир японского гарнизона – очень и очень умный человек. Предположим, что японцы действительно начнут преследовать отряд капитана Фэна. Но что, если командиру японского подразделения будет приказано преследовать ваш отряд только до определенного места, скажем, вот до этой дороги, а потом повернуть и быстро возвратиться? Как раз к тому моменту, когда вы начнете атаку?

– Это был бы очень умный, очень прозорливый приказ, – медленно сказал Линь.

– И что, если к тому же приближающаяся из Чжансяня японская колонна введет в заблуждение всех наших разведчиков и лазутчиков и прибудет сюда в то же время?

На лице Линя появилось выражение мрачной решимости.

– Тогда мы умрем как солдаты, но постараемся причинить врагу максимальный урон. – Его взгляд упал на того молодого солдата, который все еще старательно выводил патроном различные буквы и слова на земляном полу пещеры. – Поймите, Цань Цзань. Наша тактика – это тактика слабых. У японцев есть и артиллерия, и самолеты, и тапки, и неисчерпаемые боеприпасы. А у нас нет ничего, кроме устаревшего легкого оружия и собственных ног, да еще народа. – В его глазах засветились лукавые искорки. – Но в конечном итоге то, чем располагаем мы, имеет решающее значение. Вы, конечно, читали «Войну и мир»? – Дэмон кивнул. – Помните тот момент, когда Кутузов узнал, что французы продолжают наступать на Москву? Помните, как он упал на колени и начал благодарить бога? Вот это как раз и есть наша тактика, – подчеркнул он на мелодичном французском языке. – Пусть они наступают, и чем больше их, тем лучше. Пусть погружаются все глубже и глубже в спокойный темный океан Шаньси, Хунаня, Хэбэя. Настанет время, их захлестнет волна и они не смогут дышать… А мы можем дышать в этой волне, Цань Цзань. Народ – это наша надежда, наша опора, океанская волна, в которой мы, партизаны, плаваем, но пришельцы в ней захлебываются.

Вошел солдат и что-то быстро сказал Линю. Тот молча кивнул ему и повернулся к Дэмону.

– Теперь нам надо ждать. – Он с необыкновенной осторожностью начал складывать потрепанную карту, потом, прислонившись к стене спиной и обхватив колени руками, улыбнулся, вздохнул и продолжал: – Самое трудное – это ждать… А неплохо бы погреться, если бы огонек был, правда?

– Да, неплохо, – согласился Дэмон.

Неплохо! Это было бы просто божественно! Он перевел взгляд на находившихся в пещере солдат: двое из них дремали, несколько человек чистили свое оружие, некоторые тихо разговаривали о чем-то; кое-кто ответил ему тем ясным, любознательным взглядом, который Дэмон уже привык видеть у китайцев. Он не замечал в них ни уныния, ни упадка духа, не говоря уже о какой-нибудь форме неповиновения. Дэмона одолевала неподдающаяся воле дрожь, и, чтобы избавиться от нее, он расслабил мышцы, покрутил плечами, потер руки, шею. Что касается предстоящего боя, то у него возникло дурное предчувствие: операция казалась ему ненужной, рискованной, полной просчетов и нелепостей, построенной на наивных хитростях. В деревне, которую они собирались атаковать, находится подразделение отлично вооруженных солдат, воинская часть хорошо дисциплинированной, стойкой, с высоким наступательным духом армии, которая никогда не терпела поражений и которая имела возможность направить свои силы в любой район этой обширной, но безлюдной и разоренной страны. Когда генерал Кун Чжуньшо в Чжандэ спросил его, что именно Дэмон хотел бы увидеть, он, не задумываясь, ответил, что хочет по возможности с самых непосредственных позиций наблюдать действия партизан, особенно стремительные броски и атаки высокоподвижных отрядов. Однако теперь, через шесть педель после четырехсотмильного путешествия, он стал куда менее прытким. Ему уже не двадцать два, а тридцать девять; он устал, был голоден, еще не совсем оправился от приступа дизентерии и, что хуже всего, жестоко страдал от холода, который, казалось, с каждым днем подбирается все ближе и ближе к самому сердцу, ослабляя его волю и ясность мышления.

Линь Цзохань смотрел на него спокойным, приветливым взглядом. Чтобы скрыть свое раздражение, Дэмон спросил:

– А как, полковник, вам удалось так хорошо выучить французский?

Линь широко улыбнулся:

– Да еще живя с такими малограмотными крестьянами, да?

Дэмон ответил улыбкой и добавил:

– Я сам сын фермера, полковник, и мне, конечно, это кажется необычным.

Линь опять рассмеялся.

– О да, это необычно, очень необычно! – Он откинулся назад и закрыл глаза. – Нет, я ведь из привилегированных. Из тех, кто пользовался благами, кто рожден господствовать. – Его широкие подвижные губы слегка искривились. – У меня было десятка два горничных, частных учителей, наставников, и я получил прекрасное образование. Мой отец был состоятельным и жестоким человеком. Да, да. – Линь покачал головой. Дэмону показалось, что полковник засыпает. – Состоятельный и жестокий. А я, пожалуй, и его превзошел. Я был тугуном большой провинции, генералом в двадцать шесть лет. Не в силу своих способностей, конечно. Мне подчинялись двенадцать тысяч солдат и сотни тысяч людей, которые боялись меня как чумы. Пьянящее это чувство, Цань Цзань, когда люди подбегают к тебе, падают на руки и на колени и начинают бить лбом о землю, пока ты идешь мимо них. Чувствуешь себя богом на земле… – Он замолчал, как бы подбирая слова. – А какие возможности! Я превратился в сибарита, любителя удовольствий и развлечений. В мире существует так много приятных вещей, и я не видел причин, почему бы мне не пользоваться ими. Я брал из сокровищницы провинции все, что хотел, а хотел я, Цань Цзань, очень многого. А почему не брать? Когда ты видишь так много всего, что можешь взять, аппетит непомерно разрастается и ты сам удивляешься, как много тебе нужно.

Во-первых, я очень любил великолепие и пышные зрелища. Я наслаждался жизнью намного больше, чем может наслаждаться средний человек. У меня было двадцать четыре формы разных видов и цветов: синие и темно-фиолетовые, белые и ярко-зеленые, с роскошными погонами, ремнями и пряжками, с наборами орденов и знаков отличия, которые сверкали как небесные светила. Меня наряжали как царя небесного. У меня были личные телохранители, и они тоже то и дело меняли форму одежды. Форма была щеголеватая, броская, пошитая по лучшим прусским и английским образцам. Стоило мне только произнести одно слово, и все моментально, словно заведенные, приходили в движение, выполняли мои желания. Я любил женщин – у меня был прекраснейший, великолепнейший гарем…

Линь глубоко вздохнул и провел ладонью но щеке.

– Разумеется, я пытался иногда занять себя и другими вещами. Например, я заинтересовался искусством управления. Искусство управления… Мы любим обозначать этими словами стремление добиться политической власти. Я был властелином, но хотел обладать еще большей властью. А кто не захотел бы, находясь в таком положении? Я был богат, молод, горд, честолюбив, тщеславен. Желать, казалось, было больше нечего. Я начал заниматься разного рода интригами. Тогда все были интриганами в той или иной степени. Это было время, когда делами ворочали крупные полководцы и военные диктаторы. Даже западные державы, да и ваше правительство тоже, Цань Цзань, не миновали того, чтобы не приобщиться к этой захватывающей политической игре, а я ведь знал, что преуспею в ней больше, чем многие другие. Например, я заключил союз с Цзао Фаньтином против Чжэнь Сидэна, а потом, в подходящий момент, я оставил Цзао и объединил свои силы с другим, близким мне по духу маленьким властелином Кан Шимао, который так же, как и я, любил вино и молодых девушек. С ним мы пускались в новые интриги, увозили девушек, грабили сколько нашей душе угодно. Мы чувствовали себя так, как будто были облечены правом совершать любое преступление и с любой целью…

– Разумеется, – продолжал Линь после некоторой паузы, – я совершил много ошибок. А какой горячий и своевольный молодой человек не делал бы их, если у него нет ни капли мудрости и если он абсолютно безразличен к страданиям и смерти? Особенно безразличным я был к страданиям и смерти солдат, которыми командовал. В действительности я не знал ни стратегии, ни тактики. Только воображал, что знаю. Я был храбр, это правда, скакал впереди своей многочисленной личной охраны, часто рисковал но это была храбрость человека, не знающего настоящей цены жизни, будь то его собственная или чья-нибудь еще… А вы, Цань Цзань, задумывались когда-нибудь над тем, каков вы? Каков вы как военный, я имею в виду? Дэмон ответил не сразу.

– Задумывался, но, пожалуй, недостаточно.

– Значит, задумывались, – продолжал, улыбнувшись, Линь. – Да. Вы необычный американский офицер. Но такой, каких мне приходилось встречать в Шанхае или иностранных представительствах в Пекине. Этим, конечно, и объясняется то, что вы здесь, среди таких неучей. Вы прекрасный солдат-профессионал… – Он внезапно замолчал. – В вас есть что-то такое, в вас и во мне, что ведет нас к смерти. Да, да, поверьте. Возможно, именно поэтому мы так любим военную жизнь. Военная жизнь представляет так много отличных, ярких возможностей… Но в нас есть и что-то другое, благодаря чему мы хотим стать лучше, чем есть, хотим любить, прощать, стремиться к благородству, к спокойствию души. В то время, о котором я говорил, этого «другого» во мне почти не было. Почти. Конечно, иногда, на очень короткое время, меня охватывало чувство неопределенности, страха или полного отчаяния. Но я отвергал все эти мысли. А как же иначе? Всегда находился какой-нибудь выход. Всегда находилось что-нибудь, на что можно было опереться или чем можно было развлечься. Если я, например, без необходимости губил слишком много своих солдат в какой-нибудь фронтальной атаке укрепленного района, то это не имело для меня большого значения. В самом деле, ведь это были всего-навсего крестьянские ребята, не так ли? Такие, какими были вы, Цань Цзань. Всегда было кем заменить их. Что изменилось бы, если они попытались бы, скажем, укрыться, отступить? Зачем это нужно, если многие из них были доставлены моим офицерам со связанными руками и ногами? – Он бросил на Дэмона проницательный косой взгляд. – Вам, наверное, случалось видеть некоторые отряды гоминдановских волонтеров, Цань Цзань?

Дэмон кивнул. В Ханьяне мимо него, еле волоча йоги в оковах, прошло какое-то подразделение молодых солдат, подгоняемых вооруженной охраной. «Кто они, – спросил Дэмон шедшего рядом офицера, – преступники или дезертиры?» «Рекруты», – ответил тот, напряженно улыбнувшись. Дэмон с грустью смотрел на солдат, пока те не скрылись за поворотом.

– Использовать хороших людей в качестве солдат так же неразумно, как использовать хороший материал для выделки гвоздей, – продолжал Линь Цзохань. – Это старая китайская поговорка. У нас их тысячи и тысячи. Правда, именно на этих гвоздиках держится крыша, которая, не будь гвоздиков, упала бы на вашу гордую неприкосновенную голову… Но я никогда не задумывался над этим. Я забавлялся как только мог. В таких случаях ведь тоже испытываешь огромное наслаждение: ты подаешь решительную отрывистую команду, которая, как тебе кажется, исходит из твоей души, и вся эта масса вооруженных людей – твоя собственность, даже больше, чем собственность, продолжение самой твоей души – устремляется вперед, как огромный ощетинившийся зверь, покоренный тобой, подчиняющийся твоей воле. Вы, наверное, тоже испытывали нечто похожее, Цань Цзань?

– Да, испытывал, – ответил Дэмон после секундного молчания.

– Так вот, я наслаждался такими моментами, они стимулировали мое кровообращение, ускоряли дыхание. Вся эта масса людей была как бы эхом моей воли. О, это великолепное ощущение! По моей команде звонко трубили горны, люди бросались в атаку, а я наблюдал через свой отличный немецкий бинокль, как эти маленькие фигурки по моему приказу бегут на противника. Когда кто-нибудь падал, я просто переводил бинокль на других. А потом, в решающий момент, после того как оборонительный рубеж противника прорван, а его пушки замолкают, в окружении телохранителей скакал туда и я, преследуя бегущего в панике врага. От раненых, стонущих и умирающих я просто отворачивался, не замечая их. Какое мне дело до них? Ведь я одержал победу, правильно? Я хотел победы, и я получал ее. Наступал в высшей мере опьяняющий момент – я входил в покоренный город, в захваченную цитадель противника.

Линь взял свое оружие – пистолет-пулемет «томпсона» – не каким-то почти презрительным автоматизмом вставил в него двадцатипатронный магазин. Затем он достал из кармана небольшую тряпку и начал обтирать ею пистолет, видимо, только для того, чтобы чем-то занять свои руки, ибо пистолет-пулемет был идеально чист.

– Подарок американского правительства, – сказал он. – При посредничестве ведомства добрых услуг Гоминдана. – Он криво улыбнулся. – Досадно будет, когда кончатся патроны к нему. Не было ни одной задержки, представляете? – Он взглянул через вход в пещеру на долину, на темный склон горы. – Но потом наступала зима, – продолжал он, – время холода и снега, время прекращения походов и боев. Я все чаще и чаще впадал в состояние апатии, неудовлетворенности, искал поводов для ссор с подчиненными и прислугой, ни за что ни про что кричал на них, наказывал, наказывал много и изощренно, как хан. Потом начал предаваться и другим порокам. У меня было так много времени для этого, так много средств, такая жажда…

Линь замолчал и вздохнул. Его медленный, глубокий вздох был намного красноречивее, чем последовавшие за ним слова.

– Я пристрастился к опиуму. – Пальцы Линя нервно двигались по ствольной коробке пистолета, голос понизился. – Вошел в этот погруженный в неизвестность меланхолический мир, в котором вы чувствуете себя богом всех богов, парите в радужных облаках… – Линь откашлялся и отложил пистолет в сторону. – Но потом облако рассеивается. Вы оказываетесь в каком-то потоке он несет вас все быстрее и быстрее, потом вы, застывший, всеми покинутый, проваливаетесь в мир ужасов, ударяетесь обо что-то и испытываете невыносимые муки. Шатаясь, вы поднимаетесь на ноги, хотите вернуться, но теперь вам уже не на что опереться и вы летите в бездну. Ужасающий полет. – Линь поджал губы. – За всякий порок приходится соответственно расплачиваться, а за увлечение опиумом – больше, чем за что-либо еще. Я похудел, стал вялым, апатичным, подавленным, а когда меня мучили ужасные боли и кошмары – грубым, жестоким, вспыльчивым. Так, пребывая во власти своих порочных желаний и побуждений, в переходах от состояния крайнего упадка сил, праздности и лености к состоянию неудержимого бешенства, я прожил довольно долго. Колесо совершило полный оборот. Теперь я сделался невольником, жертвой своих желаний, тем самым крестьянским парнем, которого доставили со связанными руками и ногами на верную смерть. Но до этого дело не дошло…

Потом со мной произошел странный случай, очень странный. Настолько странный, что до сегодняшнего дня я так и не пойму, почему же все произошло именно так, а не иначе. Однажды вечером я был в театре. Во время перерыва ко мне подошел слуга и сообщил, что моя мать умирает. Я покинул театр и поспешил к ней. Она болела уже давно, у нее был рак, но, когда я посмотрел на нее в тот памятный день, ее вид потряс меня. Прежде она была признанной красавицей, умницей, высококультурной женщиной, а теперь передо мной лежала изможденная мумия, кости, обтянутые бледной кожей. Я пытался утешить ее, начал рассказывать о разных мелочах, говорил, что она поправится, что мы вместе поедем путешествовать. Она остановила меня жестом. «О, сынок, – сказала она, – даже если бы моя жизнь зависела от того, чтобы поднять палец, я не подняла бы его». Эти слова потрясли меня. Мне казалось тогда, что это самое ужасное, что мог сказать человек человеку. И это говорила моя мать! Я умолял ее не говорить и не думать так, я даже заплакал. Но она снова посмотрела на меня с такой печальной улыбкой безгранично уставшего человека и с трудом произнесла: «Бу па, сяо Линь, бу па». Не бойся, маленький Линь, не бойся. Так она успокаивала меня, когда я был малышом…

– Перед рассветом она умерла, – продолжал Линь после короткой паузы. – Я поднялся, вышел из больницы, сел в машину и приказал шоферу ехать домой. Я уже не плакал и не чувствовал ни особого потрясения, ни желания заснуть. Я, видимо, был необыкновенно восприимчив в эти минуты, ибо в противном случае то, что я увидел потом, не произвело бы на меня такого впечатления. Я увидел лежащего на куче навоза голенького грудного ребенка, крошечную девочку. Это довольно обычная картина. Вам, Цань Цзань, несомненно, приходилось видеть нечто подобное на нашей огромной, безжалостной истерзанной земле: беднейшие из бедных оставляют глубокой ночью грудную девочку на куче навоза, чтобы она умерла, ибо ей нет места в этой безысходной бедности, она – всего-навсего лишний рот, который печем кормить, который появился только для того, чтобы отнять пищу у множества уже существующих отчаянно голодных ртов…

Линь замолчал. Взглянув на него, Дэмон заметил, что лицо партизанского вожака стало суровым.

– Никаких особых причин, чтобы вид этого ребенка так подействовал на меня, не было, – продолжал он после паузы. – Я тысячу раз видел таких и прежде. Разница заключалась, пожалуй, лишь в том, что эта девочка была еще жива. Она немощно подергивала своими крохотными ручонками и ножками, слабо качала в трепетной агонии головкой, как бы цепляясь за покидающую ее тельце жизнь. Крошечное нежное тельце, шевелящееся в этой отвратительной куче навоза. Эта картина обожгла мое сознание словно расплавленный металл… А потом, через какие-то двадцать секунд, произошло самое необычное и самое необъяснимое: я внезапно почувствовал острую, нестерпимую боль в сердце, как будто кто-то вонзил мне в грудь кинжал. Задыхаясь от боли, я изогнулся как змея, хотел вдохнуть воздух, но не мог, хотел крикнуть, позвать на помощь, но мой голос – не голос, а беззвучный хрип – заглушался мягким и ритмичным гулом двигателей. Сердечный приступ, жестокий, роковой приступ. Я подумал, что умираю, что черве минуту другую я буду мертв. Не будет больше алкают любовниц и девственниц или опиума, никакого необузданного великолепия, роскоши и безграничной власти над людьми. Это было ужасное ощущение. Через несколько секунд, всего несколько таких коротких секунд, тебя больше не будет. Ты умрешь в самом расцвете лет…