Текст книги "Портрет незнакомца. Сочинения"

Автор книги: Борис Вахтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 55 страниц)

Пожалуй, хватит заглядывать в эти неизбывные наши попытки самопознания? Нет, посмотрим в более древние времена:

«Мы видели, как Борис (Годунов – Б. В.) был верен мысли Грозного о необходимости приобресть прибалтийские берега Ливонии для беспрепятственного сообщения с Западною Европою, для беспрепятственного принятия от нее плодов гражданственности, для принятия науки, этого могущества, которого именно недоставало Московскому государству, по-видимому, так могущественному. Неудивительно потому встречать известие, что Борис хотел повторить политику Грозного – вызвать из-за границы ученых людей и основать школы, где бы иностранцы учили русских людей разным языкам. Но духовенство воспротивилось этому; оно говорило, что обширная страна их едина по религии, нравам и языку; будет много языков, станет смута в земле. Тогда Борис придумал другое средство: уже давно был обычай посылать русских молодых людей в Константинополь учиться там по-гречески; теперь царь хотел сделать то же относительно других стран и языков; выбрали несколько молодых людей и отправили одних в Любек, других в Англию, некоторых во Францию и Австрию учиться. Ганзейские послы, бывшие в Москве в 1603 году, взяли с собой в Любек пять мальчиков, которых они обязались выучить по-латыни, по-немецки и другим языкам, причем беречь накрепко, чтобы они не оставили своей веры и своих обычаев. С английским купцом Джоном Мериком отправлены были в Лондон четверо молодых людей „для науки разных языков и грамотам…“»

Ни слуху, ни духу об этих посланцах больше не было – все до единого они воспользовались случаем и остались жить в эмиграции. Почему так случилось – мы в точности не знаем, но не исключено, что кое-кто из современников этих перебежчиков оправдывал их поступок тем ужасным нравственным состоянием, в котором находилось в те времена русское общество. Вот как об этом состоянии сказал наш великий историк (выше цитата из него) Соловьев, характеризуя время Годунова, унаследовавшее традиции времени Грозного:

«Водворилась страшная привычка не уважать жизни, чести, имущества ближнего; сокрушение прав слабого перед сильным, при отсутствии просвещения, боязни общественного суда, боязни суда других народов, в общество которых еще не входили, ставило человека в безотрадное положение, делало его жертвою случайностей, но эта причина сообразовывается со случайностями, разумеется, не могла способствовать развитию твердости гражданской, уважения к собственному достоинству, уменья выбирать средства для целей. Преклонение перед случайностью не могло вести к сознанию постоянного, основного, к сознанию отношений человека к обществу, обязанности служения обществу, требующего подчинения частных стремлений и выгод общественным. Внутреннее, духовное отношение человека к обществу было слабо; все держалось только формами, внешнею силою, и, где эта внешняя сила отсутствовала, там человек сильный забывал всякую связь с обществом и позволял себе все на счет слабого. Во внешнем отношении земля была собрана, государство сплочено, но сознание о внутренней, нравственной связи человека с обществом было крайне слабо; в нравственном отношении и в начале XVII века русский человек продолжал жить особо, как физически жили отдельные роды в IX веке. Следствием преобладания внешней связи и внутренней, нравственной особости были те грустные явления народной жизни, о которых одинаково свидетельствуют и свои, и чужие, прежде всего эта страшная недоверчивость друг к другу: понятно, что когда всякий преследовал только свои интересы, нисколько не принимая в соображение интересов ближнего, которого при всяком удобном случае старался сделать слугою, жертвою своих интересов, то доверенность существовать не могла. Страшно было состояние того общества, члены которого при виде корысти порывали все, самые нежные, самые священные связи! Страшно было состояние того общества, в котором лучшие люди советовали щадить интересы ближнего, вести себя по-христиански с целию приобрести выгоды материальные, как советовал знаменитый Сильвестр своему сыну» (в «Домострое». – Б. В.).

Это было, по мнению Соловьева, одной из причин Смуты, и в низкой оценке нравственного состояния русского общества едины были, по свидетельству историка, и соотечественники, и иноземцы. Размышляли над таким состоянием русского общества многие, приведу еще слова Соловьева по поводу дел в начале семнадцатого столетия:

«Общества необразованные и полуобразованные страдают обыкновенно такою болезнию: в них очень легко людям, пользующимся каким-нибудь преимуществом, обыкновенно чисто внешним, приобресть огромное влияние и захватить в свои руки власть. Это явление происходит оттого, что общественного мнения нет, общество не сознает своей силы и не умеет ею пользоваться, большинство не имеет в нем достаточного просвещения для того, чтобы правильно оценить достоинства своих членов, чтобы этим просвещением своим внушить к себе уважение в отдельных членах, внушить им скромность и умеренность; при отсутствии просвещения в большинстве, всякое преимущество, часто только внешнее, имеет обязательную силу, и человек, им обладающий, может решиться на все, – сопротивления не будет. Так, если в подобном необразованном или полуобразованном обществе явится человек бойкий, дерзкий, начетчик, говорун, то чего он не может себе позволить? кто в состоянии оценить в меру его достоинство? Если явится ему противник, человек вполне достойный, знающий дело и скромный, уважающий свое дело и общество, то говорун, который считает все средства в борьбе позволительными для одоления противника, начинает кричать, закидывать словами, а для толпы несведущей, кто перекричал, тот и прав; дерзость, быстрота, неразборчивость средств дают всегда победу».

Вот так – писал историк о том, что было за двести пятьдесят лет до него, а видел вперед на полстолетия!

Да, в какой век не заглянешь – везде картина неутешительная, везде чуть ли не одни и те же проблемы. Вот и в семнадцатом веке мы обнаруживаем фигуры привычно знакомые, положения примелькавшиеся, проблемы те же. Даже первый политический анекдот там находим: «Московские люди сеют землю рожью, а живут все ложью» – такой был анекдот, и слышите, как хохочут в придорожной корчме диссиденты трехсотпятидесятилетней давности? Впрочем, не поленимся, послушаем нашего летописца еще, присмотримся к отступникам и беглецам:

«Надо было спешить просвещением, ибо необходимое сближение с иностранцами, признание их превосходства вело к презрению своего и своих; узнавши чужое и признавши его достоинство, начинали уже тяготиться своим, старались освободиться от него. Мы видели, что русские люди, посланные Годуновым за границу, не возвратились в отечество; но и внутри России в описываемое время русский человек решился высказать резко недовольство своим старым и стремление к новому, чужому. Около 1632 года сказан был такой указ от великих государей князю Ивану Хворостинину: „Князь Иван! известно всем людям Московского государства, как ты был при Расстриге в приближении, то впал в ересь и в вере пошатнулся, православную веру хулил, постов и христианского обычия не хранил и при царе Василии Ивановиче был за то сослан под начал в Иосифов монастырь; после того, при государе Михаиле Федоровиче, опять начал приставать к польским и литовским попам и полякам, и в вере с ними соединился, книги и образы их письма у них принимал и держал у себя в чести; эти образы и письмо у тебя вынуты, да и сам ты сказал, что образы римского письма почитал наравне с образами греческого письма; тут тебя, по государской милости, пощадили, наказанья тебе не было никакого, только заказ сделан был тебе крепкий, чтоб ты с еретиками не знался, ереси их не перенимал, латинских образов и книг у себя не держал. Но ты все это забыл, начал жить не по-христиански и впадать в ересь, опять у тебя вынуто много образов латинского письма и много книг латинских, еретических; многие о православной вере и о людях Московского государства непригожие и хульные слова в собственноручных письмах твоих объявились, в жизни твоей многое к христианской вере неисправленье и к измене шаткость также объявились подлинными свидетельствами: ты людям своим не велел ходить в церковь, а которые пойдут, тех бил и мучил, говорил, что молиться не для чего и воскресение мертвых не будет; про христианскую веру и про святых угодников Божьих говорил хульные слова: жить начал не по христианским обычаям, беспрестанно пить, в 1622 году всю Страстную неделю пил без просыпа, накануне Светлого воскресенья был пьян и до света за два часа ел мяское кушанье и пил вино прежде Пасхи, к государю на праздник Светлого воскресенья не пошел, к заутрени и к обедни не пошел. Да ты же промышлял, как бы тебе отъехать в Литву, двор свой и вотчины продавал, и говорил, чтобы тебе нарядиться по-гусарски и ехать на съезд с послами; посылал ты памяти Тимохе Луговскому и Михайле Данилову, чтобы тебя с береговой службы переписали на съезд с литовскими послами. Да ты же говорил в разговорах, будто на Москве людей нет, все люд глупый, жить тебе не с кем, чтоб тебя государь отпустил в Рим или в Литву; ясно, что ты замышлял измену и хотел отъехать в Литву, если бы ты в Литву ехать не мыслил, то зачем было тебе двор свой и вотчины продавать, из береговой службы переписываться на Литовский съезд? Да у тебя же в книжках твоего сочинения найдены многие укоризны всяким людям Московского государства, будто московский народ кланяется св. иконам по подписи, хотя и не прямой образ: а который образ написан хоть и прямо, а не подписан, тем не кланяются, да будто московские же люди сеют землю рожью, а живут все ложью, приобщенья тебе с ними нет никакого, и иные многие укоризненные слова писаны навиршь (стихами): ясно, что ты такие слова говорил и писал гордостью и безмерством своим, по разуму ты себе в версту никого не поставил, и этим своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих обесчестил. Да в твоем же письме написано, государево именованье не по достоинству: государь назван деспотом русским, но деспота слывет греческой речью – владыка и владетель, а не царь и самодержец, а ты, князь Иван, не иноземец, московский природный человек, и тебе так про государев именованье писать было непристойно; за это довелось было тебе учинить наказанье великое, потому что поползновение твое в вере не впервые и вины твоей сыскивались многие; но по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого, а для исправленья твоего в вере посылан ты был под начал в Кириллов монастырь, в вере истязан и дал обещание и клятву, что тебе впредь православную веру, в которой родился и вырос, исполнять и держать во всем непоколебимо, латинской и никакой ереси не принимать, образов и книг латинских не держать и в еретические ученья не впадать. И государи, по своему милосердному нраву, милость над тобой показали, из Кириллова монастыря велели взять тебя к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть в дворянах по-прежнему“».

В этой короткой новелле все права человека в России в то время и – увы – в наше время тоже.

Еще об одном беглеце, Воине Нащокине, приводит Соловьев любопытную историю, как нельзя лучше рифмующуюся с нашими сегодняшними делами:

«Сын его (боярина Афанасия Нащокина. – Б. В.) уже давно был известен как умный, распорядительный молодой человек, во время отсутствия занимал его место в Царевиче-Дмитриеве городе, вел заграничную переписку, пересылал вести к отцу и в Москву к самому царю. Но среди этой деятельности у молодого человека было другое на уме и на сердце: сам отец давно уже приучил его с благоговением смотреть на запад постоянными выходками своими против порядков московских, постоянными толками, что в других государствах иначе делается и лучше делается. Желая дать сыну образование, отец окружил его пленными поляками, и эти учителя постарались с своей стороны усилить в нем страсть к чужеземцам, нелюбви к своему, воспламенили его рассказами о польской воле. В описываемое время он ездил в Москву, где стошнило ему окончательно, и вот, получив от государя порученья к отцу, вместо Ливонии он поехал за границу, в Данциг, к польскому королю, который отправил его сначала к императору, а потом во Францию. Сын царского любимца изменил государю-благодетелю!»

Нащокин уведомил царя о беде и ждал опалы. Но беспокоился он напрасно – Алексей Михайлович опалы на отца не положил и даже ответил немедленно утешительным письмом, в котором, среди прочего, писал:

«А тому, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет создания владычня и творения рук Его видеть на сем свете, яко и птица летает семо и овамо, и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш помянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от св. духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится».

И, действительно, вернулся Воин Афанасьевич через несколько лет в отечество – вот, поди же ты, и там, за границей, стошнило ему! И что это русскому человеку везде тошно, нигде не чувствует он покоя и счастья? И почему это мы, русские, так недовольны постоянно и собою, и другими, и все маемся и ищем чего-то абсолютного, окончательного? И на меньшее, чем всеобщее, всемирное братство навсегда, никак не согласны?..

Да, хватит, хватит заглядывать в прошлое. Отметим, что наш народ на протяжении всей своей сознательной истории постоянно выделяет такое особенное настроение – порицать, отрицать и отвергать то, что его окружает, то, что он видит не только в своем отечестве, но и на всей земле. Этому настроению поддаются все – «от ямщика до первого поэта мы все поем уныло» – и этого настроения избежать не удавалось, пожалуй, никому («черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом» – это наш первый поэт сказал, поэт, которому мы и языком родным обязаны-то!). Это настроение рождает разнообразную жажду, в том числе жажду политических изменений – и добиваться того, что жаждет, наш народ бросается с неудержимой яростью, сметает все с лица своей земли, сам едва не сметается – и спустя сто лет с изумлением видит, что находится там же, где был, а политические и всякие прочие улучшения и изменения опять необходимы, опять манят, опять перед ним, как овес перед мордой осла. И снова тянутся к этому овсу робкие губы, снова с них срываются первые нежные, как «мама», слова: «…прав бы… законы бы соблюдать… рабами не хочется быть…».

Ох, и отечество нам досталось жить, ох, и судьба…

Но перестанем охать и двинемся дальше. Охай не охай, а думать надо и ехать надо тоже.

Итак, буксует национальное самопознание, не движется вперед ни последние сто лет, ни вообще всю тысячу лет существования России. Ни на шаг нас вперед не продвинули в политической области ни эволюции (наше пресловутое терпение), ни революции (Петр, Пугачев, декабристы, народовольцы, 1905, 1917).

В этой области тупик у нас полный. Стихия кружит нас, окунает в кровь, высушивает, но с места не сдвигает…

А между тем…

А между тем имеется странность. Прав никаких, социально-политического прогресса нет, за тысячу лет истории имели одно-единственное заседание свободно избранного парламента (Учредительного Собрания), всю историческую дорогу, нарастая, террор, тайная полиция, Сибирь, каторга для думающих, варварская цензура, море неграмотных, наконец верх государственной преступности – архипелаг ГУЛаг… и тут же, в этой же стране, на этой же земле, пропитанной кровью чуть ли не до антиподов, расцвела и не прекращается огромная, интенсивнейшая духовная деятельность.

Пожалуй, только в библейские времена возникало в одном народе столько пророков, прорицателей, учителей жизни, сколько у нас за последние, скажем, 150 лет.

Пушкин, Гоголь, Достоевский, Хомяков, Толстой, Блок, Вл. Соловьев, Бакунин, Герцен, Кропоткин, Ульянов, Федоров, Леонтьев, Бердяев, Флоренский, Скрябин, Пастернак, Солженицын, Сахаров, Шафаревич, С. Соловьев, Ключевский… Перечислил без порядка, как в голову пришли, наверняка и пропустил множество. Не стоит спорить об именах – другие, возможно, назовут других. Строго говоря, к пророкам правильно относить только тех, кто исходит в своих рассуждениях и предсказаниях из идеи конца мира, из эсхатологических построений. Думаю, что этому условию все здесь названные удовлетворяют. Во всяком случае, все они брали на себя смелость и ответственность указывать своему народу (а порой и всем народам земного шара) путь, по которому тому следовало бы идти. И вот тут уже без иронии – ума палата. Тут – не Сандвичевы острова. Тут на всю жизнь хватит изучать, вникать, обдумывать…

Как же так получается: с одной стороны – несомненный зверский общественный гнет, преследование личности, унижение ее достоинства, стремление всех согнуть в бараний рог, подстричь под одну гребенку, оболванить, подровнять, обкорнать и Кузькину мать показать, а с другой – несомненные вершины духа и мысли, головокружительные прозрения, проницательнейшие предсказания, могучие личности? Как же так? Жалкие и беспомощные политические ученики Запада – и мощные независимые его духовные учителя (разные по составу учения, но влиятельные – Достоевский, Ульянов, Солженицын, Сахаров)? Отсталая по всем общественным параметрам страна, занятая лишь тем, чтобы выжить, – и замечательная в ней духовная культура, прекрасная, как острова Южных морей?

И – заметим: оба процесса, оба подъема – революционный, сведшийся к бесплодной ненависти и толчению воды в ступе, и культурный, принесший такие замечательные умозрительные плоды, – начались почти одновременно, примерно после Отечественной войны 1812 года. Политическое движение шло стремительно, и в 1825 году предпринята была попытка взять власть; попытка провалилась, движение замерло на тридцать лет, чтобы потом возродиться и продолжить тот процесс толчения в ступе – нет, не воды, а крови и костей соотечественников, – который идет и по сей день и которому конца и края пока что не видать. Движение культурное взрывов не знало, шло неуклонно – и на рубеже XIX и XX веков достигло небывалой интенсивности и широты: оно захватило религию, философию, науки, музыку, литературу…

Политическое движение обанкротилось; культурное качнулось от ударов неслыханного террора, потеряло множество деятелей, уничтоженных физически, но все-таки выстояло – вспомним имена Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова, Платонова, А. Зиновьева, Войно-Ясенецкого, Конрада, Лихачева, Вяч. Вс. Иванова, Козырева, Шафаревича, Солженицына, Максимова, вспомним «новую волну», поднявшуюся в самиздате и державшуюся до последнего времени.

Трудно не согласиться, что в России перед революцией имел место необыкновенный духовный подъем; основа этого подъема – обновленные религиозные искания, мечта о царстве Божьем на земле, о торжестве идеалов Христа и христианства; русская интеллигенция, великолепно знавшая всю западную литературу, почувствовала, поняла, что в России совершается нечто небывалое, уловила это нечто и назвала его «русским мессианством», она постигла, что по неизвестным причинам Россию ждет особая судьба, необычная участь, что Россия оказалась избранной – обреченной на необщий путь и необщие страдания. С пророческой силой прозрели и это будущее – угнетение личности за ее подобие Богу, разгул «бесовщины». «Бесы» – увидел Пушкин; «Бесы!» – ахнул, разглядев, Достоевский; «Расходились, разгулялись бесы по России вдоль и поперек», – подтвердил Волошин; бесовского ревизора-дьявола Воланда повстречал в Москве Булгаков.

Все выше, выше и выше забиралась русская мысль, все ярче был свет, бивший в глаза, все ближе казалась цель, когда вдруг – бац! – сверкнула ослепительная молния, свет мгновенно погас – и мы приходим в себя, залитые кровью, обожженные, испуганные: «это что?» – «тс-с-с» – «не знаю» – «где мы?».

Наши писатели-пророки не выдумали особое призвание России. Можно сейчас, когда все главное в этом смысле уже случилось со страной, твердить, что не надо нам никакого мессианства, что одна беда от него. Поздно об этом спорить, поздно проклинать или восхвалять. Страшная гроза уже разразилась над нашими головами; поредел наш народ – где бы жить должны два-три человека, там один живет; а нас пытаются убеждать, что ничего особенного с нашим народом не случилось, никакого избранничества не было, просто его выдумали, сочинили себе же на голову. Может быть, избранничество кое-кто понимает как нечто очень житейски приятное? Вроде избрания на царство? в академики? в президиум? Так не о таком избранничестве шла речь, а о чем-то житейски жутко «неприятном», а именно об избрании на страдания, на невыносимую участь, на неразрешимое мучение. И это мучение – вот оно, окружает нас со всех сторон. Что может быть нестерпимее для нации – провидеть свое кровавое будущее, описать его корни и причины и не суметь предотвратить; иметь могучую душу и ясный ум – и не суметь совладать со стихией! Видеть бессмысленную гибель многих миллионов своих соотечественников – и быть не в силах прервать это палачество!

И вот, когда всматриваешься в полюса нашей общественной жизни и нашей культуры, то видишь их полный и решительный разлад, разлад национального тела и души, материи и духа, мечты и реальности. Как закричали давным-давно «слово и дело!», отделив одно от другого в звучании, приравняв слово к делу, но никогда – наоборот, так и дали расти мощному мечтанию в отрыве от дела, даже от гласности, от сообщения кому-нибудь об этом мечтании.

Русский крест

У нашей страны, по моему глубокому убеждению, нет иного пути, кроме своего собственного, неподражательного; и идти по этому пути можно только вперед, не сворачивая в сторону, не возвращаясь назад. Точнее же сказать – не назад, не в стороны, не вперед, а – вверх…

Впрочем, России пока что не удавалось свернуть со своего пути, не получалось изменить свою судьбу.

Приблизительно в 988 году Русь крестилась. Крещению, как говорит летопись, предшествовали поиски веры, свободный выбор ее – и она была выбрана сознательно. Такого другого примера мы, пожалуй, в истории не знаем. И не так уж важно, подлинны или легендарны известия об избрании нами веры. Существенно, что национальное самосознание с гордостью считало «греческую веру», православное христианство выбранным свободно, а католичество, иудаизм и магометанство – столь же свободно отвергнутыми.

И вот, свободно и по собственной воле взвалив себе на плечи крест, русский народ с тех пор ничего, кроме страданий, так и не знает. Более того – пресекает всякую попытку избавить его от этой ноши…

Не успела Русь креститься и объединиться, как почти на двести лет погрузилась в кровавую кашу междоусобицы, когда сосед терзал соседа, брат убивал брата – за пустяк, за ничто. В разгар этого самоистребления налетели татары – и измученная Русь останавливает их, не дает им пройти дальше, на Запад, защищает зреющую европейскую цивилизацию. Татарское иго кошмой накрывает Русь – и там, под кошмой ига, страна чувствовала себя лучше, созревает для государственного единства (и для этого приходилось созревать – при единстве веры, земли и языка!) – и опять оказывается перед выбором: Новгород или Москва? И избирает не «демократический», цивилизованный, грамотный Новгород, а необузданную монархию Москвы, дикую ее государственность. Московская рать побивает новгородское войско, и Новгород включается в состав Московского государства в 1478 году. Проходит 127 лет – и на московский престол садится Лжедмитрий. У него, кажется, за польской кольчугой прогрессивнейшие реформы, лучшие намерения насчет того, как окультурить московитян, ввести образование и направиться по пути прогресса. Не тут-то было – снова избрали крестный путь, прахом Лжедмитрия выстрелили из пушки и двинулись дальше…

Еще через сто лет Петр попытался сделать Россию цивилизованной – рубил головы, прорубал окно в Европу, строил флот, внедрял образование. Нет, не получилась цивилизация – получилась полная разруха жизни и укрепление государственной власти, тайной полиции, цензуры… Получился петербургский островок в русском крестотерпеливом море. Рубкой голов цивилизация не внедрилась. Флот от разрухи куда-то делся, пришлось строить новый. Казнокрадство погубило все благие намерения. Разумная Европа никак не получалась – Петергоф, Царское Село, Павловск и Ораниенбаум торчали среди окрестной нищеты. Парк Шуваловых упирался в Чухонское озеро, за которым тянулась клюква – без перерыва до Лапландии. Россия снова избрала крест.

И в 1825 году дворцовый переворот, похожий на полуреволюцию, отвергли – вместе с освобождением крестьян. Крестьян потом все-таки освободили, но крестной ноши не сбросили.

Еще без малого через сто лет снова отказались от «человеческой» (сиречь европейской) судьбы, от прав личности и демократии и такое учинили над собой, что никак от крови не отрезвеем…

Какой же крест изберем в начале XXI века? Четыре последних столетия мы начинали смутами и переворотами, попытками от креста избавиться. Как-то пятое начнется?

Наша вина

Хочу еще раз подчеркнуть: двадцать пять лет наша страна не знает массового террора. Страна осталась – о, чудо! – жива. И мерещится, что еще двадцать-тридцать таких же мирных лет, еще на двадцать-тридцать лет оставить тяжко больную Россию в покое, не терзать ее догоняниями и перегоняниями, битвой на заводах и полях за производство, гонкой вооружений, не тратить впустую время – миллионы человекочасов! – на «изучение» документов вроде цитированной выше программы, дать товары взамен водки – и все наладится у нас, поправится страна. К тому же умрут и уйдут на вечный покой те, кто прямо или косвенно вершил в стране палачество, а сейчас лишен возможности без стыда оглянуться на прожитую жизнь, лишен на старости лет права рассказать внукам правду о своем прошлом, не имеет, чем гордиться, вынужден прятаться от света, от гласности, прятаться в темноту, в неведение, в невежество. А что будет с их душами – то не нашего ума и суда дело, к тому же палачи эти и их помощники полагают себя атеистами.

Да, двадцать-тридцать таких же лет – и выздоровела бы страна. Потихоньку, полегоньку – оклемалась бы.

Но не будет – таких же.

Лежит на нашем народе грех, совершил он преступление по отношению к другому народу.

Да, напрасно мы утешаем себя иногда, что, дескать, сами себя мы в основном тиранили, другие народы не трогали. Были, конечно, и тут у нас грехи – прибалтийские страны, народы Кавказа, Средней Азии, народности, включенные в массив русской территории. Но удар страшный упал на них во вторую, а то и в третью очередь, да и судьбы этих народов были тесно связаны историей с судьбами России еще до революции – после нее не только никаких новых народов империя не присоединила к себе, но из состава утратила поляков и финнов. Дом наш горел – и получили ожоги все, кто в нем обитал, и даже те, кто жил в его пристройках, во флигелях, а порой и по соседству. Но больше всех пострадали хозяева дома, и это не то что бы вину в нас совсем снимало, но несколько ее смягчает – все-таки страшные ожоги первыми получили, тяжелее других до сих пор болеем. И морально нам тяжелее – как несущим главную ответственность за случившееся, и материально – хуже всех живет Россия, беднее всех – русские.

Но один большой грех на нас лежит. Этот грех – Китай.

И платить за него придется.

Выше я уже писал, что Амальрик предсказывает нам гибель в результате войны с Китаем. Вторит ему и Шафаревич в статье «Есть ли у России будущее?». Если, говорит Шафаревич, «смотреть на историю с точки зрения взаимодействия интересов различных социальных групп и личностей, их прав, гарантирующих эти интересы, или как на результат воздействия экономических факторов», то тут у России будущего нет. Правда, Шафаревич указывает и выход, спасение чисто религиозное:

«…если ни класс, ни партия, ни удачное сочетание сил в мировой политике не способны остановить ту тень смерти, которая начинает уже опускаться на Россию, то значит это может быть сделано только через человека, усилиями отдельных человеческих индивидуальностей».

В необыкновенно интересной статье того же автора «Социализм» нарисована картина того, к чему приводит осуществление социалистических идеалов и целей, как они сформулированы теорией и практикой социализма: уничтожение иерархии, равенство, ликвидация частной собственности, упразднение религии, церкви, брака и семьи. Картина знакома по романам Замятина, Оруэлла, по описании «культурной революции» в Китае. Вот эта картина Шафаревича:

«Мы должны представить себе мир, в котором все люди – и мужчины, и женщины – „милитаризованы“, превращены в солдат. Они живут в общих бараках или общежитиях, трудятся под руководством командиров, питаются в общих столовых, досуг проводят только вместе со своим отрядом. Выход ночью на улицу, прогулки за город, переезд в другой город разрешены лишь при наличии пропуска. Одеты все одинаково, одежда мужчин и женщин отличается мало, выделяется лишь форма командиров. Деторождение и отношения полов находятся под абсолютным контролем властей. Отсутствует индивидуальная семья, брак, семейное воспитание детей. Дети не знают своих родителей и воспитываются государством. В искусстве допущено лишь то, что способствует воспитанию граждан в нужном для государства духе, все остальное в старом искусстве уничтожается. Запрещены все размышления в области философии, морали и особенно – религии, из которой оставлена лишь обязательная исповедь своим начальникам и поклонении обоготворяемому главе государства. Непослушание карается обращением в рабство, которое играет большую роль и в экономике. Существует много других наказаний, причем наказываемый должен раскаиваться и благодарить палачей. Народ принимает участие в казнях. В устранении нежелательных участвует и медицина».

Увы, разве эта картина не описывает одну из сторон жизнедеятельности рода человеческого – социальную сторону? Разве это не похоже на описание монастырской, например, общины – вот только там деторождения и вовсе нет. Или крестьянской общины – там сохранялась семья (отсутствующая в монастыре), но мир в значительной степени ее контролировал, следил за сохранением в ней определенных взаимоотношений и карал за отступление от них. Сходство даже в трогательном единстве палачей и жертв – после наказания «наказываемый должен раскаиваться и благодарить палачей» – знаменитое наше отечественное «Спасибо за науку». И если присмотреться строго – разве не относится картина, нарисованная Шафаревичем, едва ли не к любому человеческому сообществу? И разве ежедневно и ежечасно мы не сталкиваемся в повседневной жизни с деталями этой картины? Разве люди не «трудятся под руководством командиров» (кроме ничтожнейшего меньшинства – людей свободных профессий)? Разве миллионы не питаются в общих столовых? Разве главам государства и церкви не поклоняются в той или иной степени во всех странах мира опять-таки миллионы – и порой совершенно добровольно?