Текст книги "Портрет незнакомца. Сочинения"

Автор книги: Борис Вахтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 55 страниц)

«Теплый нежный ветерок поднимается на вечерней заре и быстро затихает с наступлением ясной звездной ночи. Здесь так мирно. Нет ничего, что могло бы так удовлетворить человека, как такая вот жизнь в коммуне. Сегодня мы орошали сад. Мы разделились на бригады и, передавая ведра по цепочке, поливали участок размерам два с половиной акра, где мы ставим опыты с выращиванием североамериканских культур. Мы пели, смеялись и шутили все время, и радостное чувство, что работа у нас спорится, заставляло каждого двигаться быстрее. Мы сделали всю работу за два часа. Я люблю трудиться. Я стоял в начале цепочки, таская родниковую воду из колодца, который оставался полным до краев, сколько мы из него ни черпали. Тот, кто ведет других, тоже работает. Работая так вместе, мы заставляем землю производить быстрее, чем мы можем убирать урожай.

Я работаю в поле, когда только имею возможность – когда я не помогаю координировать оборону против нападений на нас в Соединенных Штатах. Меня поражает, как это бесконечно грустно, что огромное большинство народа подчинено регламентациям и крайнему напряжению высокотехнологического общества. Они платят такой дорогой ценой – инсультами, повышенным давлением, физическими заболеваниями и душевным стрессом. И вот те, кто осмеливаются жить ради высших идеалов, а не ради посредственности, апатии и безразличия, что нынче стало в порядке вещей, превращаются в объект мстительных гонений.

Жизнь в сотрудничестве рождает безопасность. Она рождает такую структуру, которая позволяет удовлетворять нужды каждого. Она доводит до предела собственные творческие способности каждого индивида и оставляет время для использования в личных интересах. У нас есть кружки по изготовлению ковров, вязанию, выделке кож и консервированию и множеству научных предметов. Как старики, так и молодежь изучают всевозможные ремесла, плотничество, сварку, электротехнику и даже медицину. У нас самое лучшее питание и очень высокий уровень профилактической медицины. У каждого жителя раз в неделю проверяют давление крови и ТПД (температуру, пульс и дыхание).

Мы пользуемся удовольствиями всех видов спорта и развлекательных игр. Музыкальные таланты и искусства процветают. У нас общие все радости и нужды. Наши жизни обеспечены, богаты разнообразием, мы растим и приобретаем знания.

Какую обеспеченность можно купить за деньги по сравнению с этой? Меня не покидают мысли о людях типа Говарда Хьюза – одного из богатейших людей в мире, который умер от покинутости и недостатка надлежащего медицинского обслуживания. Или типа Джона Пола Гэтти, миллиардера, который отказался платить выкуп за своего собственного внука и устроил в своих домах систему телефонов-автоматов. Когда мы содержали дом для престарелых на Среднем Западе, там умирал один зажиточный господин; так его родственники сцепились из-за его носового платка и постельных принадлежностей в ту самую минуту, когда он потерял сознание. Уверен, что умирающий слышал еще, как они лаялись. Мэри Чэттер, сиделка, которая при этом присутствовала, попросила их выйти из комнаты. Кэрри Лэнгстон, член нашей церкви, несколько лет служила у очень богатых пожилых людей и говорит, что иногда, даже еще до того, как они помирали, являлись члены их семей и обирали их жилища до нитки.

А здесь, невзирая даже на финансовые трудности, вызванные осуществлением наших сельскохозяйственных планов, мы оплатили косметическую операцию, в которой нуждался один из наших членов, чья внешность от рождения имела недостатки. Мы едва ли решились бы это сделать, если бы не то, что ее психологическое состояние было под угрозой, а для нас человеческие ценности гораздо важнее материальных. Несомненно, что жить ради самого себя, накапливая личное богатство или сражаясь за то, чтобы остаться во главе своры хищников, – это не жизнь. Ваша личность и ваша ценность определяется при этом не тем, кто вы есть на самом деле или что можете сделать для других, а тем, чем вы владеете. Когда у вас нет идеалов, вы живете одиноко и умираете отверженным.

Мы должны найти способ поделить богатство этого мира более справедливо. Видимо, если Америка этого не поймет, ее ждет столь же мучительный конец, как и тех мультимиллионеров, которых она наплодила. Строго говоря, мы прибыли сюда, чтобы избежать соучастия в разрушительном воздействии, которое страна нашего рождения продолжает оказывать на менее развитые страны. Может ли кто-то чувствовать себя свободным, когда его силы идут на поощрение такого зверства, как то, что имело место в Родезии и о котором я только что читал? Ребенка заставили бить собственного отца, лидера черных африканцев, по тайному месту, пока все там не оторвалось от тела! Отец умер от побоев. Кое-кто из тех, кто руководил этим зверством, были американские военные, один из них майор. Как могут отдельные американцы считать себя безупречными, когда их деньги направляются через такие организации, как Международный валютный фонд, на подрыв всенародно избранных правительств, как это имеет место в Португалии? Да, одни только прошлые грехи Америки заставят чувствовать себя виноватым. А здесь у нас ясное чувство, что мы не соучаствуем в такого рода злоупотреблении силой. Может быть, люди с совестью могут в Америке лично бросать вызов такой политике, но как вы можете там избегать чувства, что вы жертвуете во имя компромисса тем, в чем убеждены?

Когда-нибудь я вернусь. Но точно так же, как и те, кто был достаточно смел, чтобы встать и сказать вслух в Америке то, что они думают, и кто заплатил за это высшую цену – будь то революционеры, как первые американцы, провозгласившие свободу или смерть, или сторонники ненасилия, как Мартин Лютер Кинг, – так и я тоже ожидаю смерти за свои убеждения. А в наши дни не обязательно быть таким великим человеком, как Мартин Лютер Кинг, чтобы умереть за твердость позиции.

Вы, те, кто могут быть обеспокоены нашей конечной судьбой, должны знать, что мы обрели полноту жизни. Мы сплотились вместе. Каждый миг у нас все общее. Когда я вижу, что старики счастливы и успешно трудятся, что дети собираются для общей игры, я знаю, во имя чего мы живем. Жизнь без идеи лишена смысла. Мы вкусили жизни, основанной на идее, и отныне нет у нас желания снова жить иначе. Вы не познаете счастья, пока вы не поживете, предельно раскрыв себя. Вам стоит сюда приехать. Мне часто хочется быть там с вами, но у меня нет выбора. Они собираются причинить зло старикам и детям, а я – вождь, который не может покинуть ни одной души, обратившейся ко мне за руководством своей судьбой. Я чувствую, что это мой долг – защищать их от безжалостного уничтожения. К нам засланы провокаторы. А я не собираюсь позволить использовать нас в качестве предлога для репрессий против народа Соединенных Штатов.

Сейчас здесь мир. Для стариков здесь существует свобода от одиночества и страданий, порождаемых расизмом. Для детей хотя бы такое простое облегчение, что они перестанут мочиться в постель или видеть дурные сны. Мы нашли безопасность и полноту жизни в коллективизме и мы можем помочь построить мирную сельскохозяйственную нацию.

Я знаю, что некоторые из вас претерпят там страдания за идеи, которые вы осторожно прячете за закрытыми дверями. Один из вождей движения за гражданские права позвонил нам, чтобы сообщить, что несколько писателей, преследующих нас, уже подбираются с проверкой и к нему. Но если вы стоите за Ваши права, делая все, что в ваших силах, ради угнетенных, страха в вас больше не существует. Я знаю хорошо, что я не так красиво говорю, как Мартин Лютер Кинг, Малькольм Икс или Юджин В. Дэбс, но мыслю я прямо и хорошо подготовлен к битве. Невозможно быть более бесстрашным и принципиальным, чем я. Ни я, ни мои коллеги не находимся больше в ловушке религиозного опиума или нарциссического потакания попыткам сохранить себя молодыми. И все же под мягким тропическим солнцем и нежными ветрами мы избавились от физических тягот мира, где человек человеку волк. Артрит, диабет, почечные болезни, гипертония – они здесь сведены почти к нулю.

Мы нашли здоровое и осмысленное существование. Взаимоотношения здесь находятся на высоком уровне, они не те, что порождаются только сексом, они основаны на общности жизни и высших идеалов. Мы преодолели отчуждение и нашли способ жить жизнью, о которой есть, что сказать обществу растущего цинизма и холодности.

Очевидно, что какой-то человек или какая-то группа хочет очернить то, что здесь происходит. Еще очень давно один высокопоставленный представитель власти говорил нам, что в будущем у нас будут трудности. Тогда мы не обратили внимания на эти слова, но сейчас все совпадает, как кусочки одной мозаики. Мощная служба, которую он упоминал, почувствовала себя, как это ни дико звучит, в опасности из-за того, что мы чересчур успешно организовывали людей всех рас для совместной работы. В преддверии экономического кризиса решили, что мы будем представлять собой слишком большое организующее начало для всех экономически обездоленных рас. Организация спасения бедных не стоит у них на повестке дня.

Он также сказал нам, что в наши ряды внедрены люди, которые попытаются начать террористические акты. Когда же это действительно произойдет, мы не захотим поверить в их заговорщицкие мотивы, а будем считать их просто невежественными и юными фанатиками. Но сейчас, когда мы видим именно таких людей, пытающихся столкнуть нас на путь насилия и пользующихся поддержкой и уважением некоторых средств информации, – без попытки проверить их слова хотя бы с помощью детектора лжи, – становится очевидным, что предупреждение того чиновника было честным. Мы имеем провокаторов среди нас.

На протяжении нескольких лет на нашем пути воздвигались многочисленные препятствия. Мы задумали несколько лет назад сделать документальный фильм о нашей работе по борьбе с наркоманией, антиобщественным поведением и насилием. На следующее же утро после того, как мы обсудили эти наши идеи по телефону, нам позвонил некий „агент“ какого-то „кинопродюсера“ и предложил встречу с глазу на глаз для обсуждения выгодного контракта. Когда через полицию мы проверили, откуда был звонок, то это оказалось учрежденческое здание, в котором не было такой компании, но в коридоре которого можно было легко устроить засаду. Несколькими краткими штрихами трудно обрисовать всю такого рода интригу – были очень замысловатые попытки, вроде этой, поймать меня в ловушку. Было больше угроз убить меня и осуществленных попыток, чем я могу сосчитать, и они были нацелены не только на меня или мою семью, но также и на большинство руководителей нашей церкви.

Даже если власть имущим и удалось бы запятнать или погубить этот одинокий голос, поднятый за расовую и экономическую справедливость, то все же смешно, что они недооценивают здравый смысл широких масс, того маленького человека, которого я представляю и у которого нет возможности подать голос. Кто-нибудь всегда встанет и заговорит опять. Народ начинает видеть правду сквозь поставленные вверх дном представления о руководителях движения за гражданские права, и я верю, что народ победит».

Преподобный Джеймс Уоррен Джойс высказался. Перед нами его свидетельство. Стоит ли разбирать его? Мне оно кажется настолько совершенным, настолько типичным для всех личностей, которых можно назвать «заразными», что не хочется к нему прикасаться – оно говорит само за себя, да и не говорит – кричит, вопит во всю глотку. Поразительно, что даже язык (боюсь, что это потерялось при переводе) перестает вроде быть английским, становится каким-то международным, клишированным, внеязыковым языком, цель которого (в отличие от обыкновенного языка) не описать действительность, как говорящий ее понимает в видит, не сообщить по возможности точнее то, что он знает или думает, а наоборот – рядами слов с неопределенным значением, длинными фразами, громоздкими конструкциями, неопределенными местоимениями и числительными затуманить и действительность, и свои о ней соображения. В этом тумане, среди неясностей, недоговоренностей, неконкретностей растет и развивается безликий, безнациональный, неукорененный и неплодный «новояз» («ньюспик»), тот «язык», в котором слово «мир» означает «война», слово «счастье» – «горе», «совесть» – «обман», словом, язык, принцип которого – говорить одно, а подразумевать совсем другое…

Конечно, не хочется портить комментарием законченность этого свидетельства. Но беда в том, что только последовавшее за статьей саморазоблачение (убийства и самоубийства) делает показания Джонса столь весомыми. В противном случае никто и внимания не обратил бы на эту унылую, длинную и тягомотную статью, то есть обратил бы, очень даже возможно, что обратили бы внимание те, кто в силу каких-то (их еще предстоит выяснить) причин предрасположен заболеть исследуемой здесь болезнью, и те, кто в эгоистических целях изучает опыт личностей, добившихся в условиях распространения болезни личного успеха (того самого «места в истории», которое, по словам Блэйки, так беспокоило Джонса). Но статей таких и вроде такой, повторяю, неисчислимое множество, например в годы «культурной революции» в Китае день за днем газеты печатали длиннющие, для более или менее здорового человека абсолютно несъедобные передовицы и статьи; такое же на, повторяю, незаразившийся взгляд невыносимое чтиво представляли собой бесчисленные дацзыбао, но видел же, собственными глазами видел, как люди вчитывались в эту, казалось бы, абракадабру, словно голодные. Секрет тут в том, что они не читали написанное как прямое сообщение, а искали скрытый смысл, они расшифровывали хитроумно закодированную информацию, они переводили с «ньюспика» на родной китайский, переводили, конечно, страшась собственного перевода и даже факта его, а потом в общении совершая обратный перевод на ньюспик. Частично успех Мао Цзедуна – одного из величайших Джонсов всех времен – объясняется, пожалуй, тем, что на фоне ньюспика его короткие, иногда даже по форме афористические «указания» не требовали перевода, воспринимались (по крайней мере, какая-то их доля) как легкие, основные, исходные, чуть ли поэтому не как истинные; «Женщина при феодализме подвергалась двойному гнету – и семейному, и социальному» – такая «мудрость» после переводческих мучений с дацзыбао «Допустимо ли держать голубей» должна казаться глотком кислорода…

Вот учитывая то обстоятельство, что люди привыкают к ньюспику, смиряются с ним, научаются даже говорить на нам (иногда охотно, иногда поневоле, иногда для «лучшего взаимопонимания» с Джонсами); что, далее, язык тут – пункт важнейший, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что именно писатели (а не, скажем, художники или композиторы) в КНР были главным объектом гонений и контроля со стороны маоистов (сдается, почти все политические массовые кампании, включая «культурную революцию», начинались с нападения на литературу и литераторов); что, наконец, статья Джонса именно в силу широко распространившейся привычки и терпимости к подобного рода публикациям может показаться разумной, а кое в чем и «прогрессивной»; вот все это учитывая, стоит немного времени и места уделить этому документу, этому символу веры, этому яркому симптому болезни Джонса и ему подобных.

Главное утверждение нашего свидетеля: Джонстаун – величайшее и высочайшее достижение рода человеческого: «нет ничего, что могло бы так удовлетворить человека»; жизнь в нем доводит творческие способности каждого до предела; в нем «самое лучшее» питание; люди в нем нашли всю полноту жизни, старики счастливы, детишки играют; люди в нем предельно раскрыли себя и познали счастье; царят мир и безопасность… Есть еще много прекрасного, хотя и не достигшего еще максимума совершенства: «очень высокий уровень профилактической медицины»; таланты процветают; высокий уровень человеческих взаимоотношений и взаимное доверие…

Погодите, скажем мы, ведь наш свидетель не раз утверждал, что в этот счастливый город засланы шпионы и провокаторы. Так как же совместить высокий уровень человеческих взаимоотношений, доверие и общность всех радостей и бед, если среди счастливых и доверяющих друг другу гнездятся тайные провокаторы, обманщики, цель которых это счастье порушить? И, заметьте, тайные провокаторы, значит, под подозрением находятся многие, а может быть, и каждый? Выходит, люди в Джонстауне одновременно и доверяют друг другу, имея решительно все и всегда общим, и подозревают друг друга? А разве можно доверять, подозревая?

В здоровом мире нельзя. В Джонстауне можно – ньюспик все терпит. Для него не существуют логика, здравый смысл, простота. Вероятно, Джонс объяснил бы это противоречие так: уровень человеческих взаимоотношений в Джонстауне высокий, несомненно и несравненно выше, чем не в Джонстауне, и доверие там тоже глубже, чем где бы то ни было, а вот не засылайте провокаторов – будет еще выше. Он, таким образом, вас, поймавших его на лжесвидетельстве, тут же подцепил бы на ньюспике – и вы почти наверняка стали бы с негодованием говорить, что никаких провокаторов не засылали и никакого отношения к засылающим не имеете. А ему только этого и надо: вот вы уже и перешли на ньюспик, потому что, ничего, ровным счетам ничегошеньки не зная ни о провокаторах, ни о засылающих, вы их существование все-таки допустили и о них заговорили, а о лжесвидетельстве, которое вот оно, тут, рядом, очевидное и наглядное, оно-то и обсуждалось, а не фантастические провокаторы, о нем-то вы и позабыли. Но если вы окажетесь настолько упрямым, что станете и дальше приставать с обнаруженными вами противоречиями в показаниях Джонса, то он эту полемику прекратит – и на вас обрушится неожиданно та смертная ненависть, та готовность убить, но вырваться, что бывает у загнанного в угол хищника. Вы столкнетесь с такой яростью и бескомпромиссностью, что от вас потребуется недюжинное мужество, чтобы не дрогнуть и, по крайней мере, не посторониться, выпуская зверя из угла, – ну, хотя бы пробормотав, что, может быть, вы не все тут понимаете, поскольку Джонстаун – явление в своем роде единственное, история опыта не накопила, да и вы, простой смертный, не о всем же можете судить… А тут выскочит рядом какой-нибудь Гэрри со своими бессмертными словами, что Джонстаун – «жемчужина, которую должен повидать каждый», что это «рай». И пиши пропало. Никто уже и не вспомнит в начавшейся кутерьме, как же это все-таки можно доверять, подозревая, и подозревать, доверяя…

Следующие момент в показаниях Джонса – враждебное окружение Джонстауна. Его город живет ради высших идеалов, и он – объект мстительных гонений. Враги – невидимые, беспощадные и коварные – прямо-таки душат город. Вождю приходится руководить славными действиями по защите его жителей от агрессии Соединенных Штате, он готов умереть во имя свободы города, он успокаивает тех, кто тревожится за судьбу Джонстауна – он готов бороться до конца, он полон решимости и бескомпромиссности, а враги, некие «они», «могущественное учреждение», рвутся к старикам и детям, чтобы над ними надругаться, засылают провокаторов; вот это уже не «они», а «какой-то человек», «какая-то группа», которые замышляют убить Джонса, заглушить его одинокий голос; здесь же мельком он говорит, что его хотят также запятнать и очернить…

Но, помилуйте, опять-таки что-то не вяжется в показаниях: с одной стороны, мир и безопасность, чувство защищенности от насилий, с другой – постоянный страх перед клеветой и агрессией, ежеминутное чувство опасности, тем более страшной, что непонятно, откуда она подкрадывается и кто именно угрожает. Получается, что люди одновременно чувствуют и безопасность, и опасность, что они и свободны от стресса, и испытывают стресс?

Здесь очень легко совершить чрезвычайно популярную ошибку, начав выпутываться из неразрешимого противоречия за Джонса. Удивительное дело, но образованность, что ли, приводит к тому, что нам невтерпеж порой помочь запутавшемуся и завравшемуся человеку свести концы с концами, словно нам то ли жалко, что он так заврался, то ли совестно, то ли мы чувствуем на его месте себя… Сказать бы, что вы заврались, Джим Джонс, извольте рассказать правду – нет, мы спешим думать за него, а ему-то только того и надо. Вот и здесь мы спешим ему помочь – может, Джонс хотел сказать, что чувство безопасности, поправка от гипертонии и отсутствие стресса имеются в поселении внутри, а опасность грозит извне? Может, он вообще не то хотел сказать?.. И выход из противоречий Джонса наш высокоразвитый ум находит без особого труда: ба, все же очень просто – если бы внешнего по отношению к Джонстауну мира не существовало вовсе, то и противоречие пропало бы! Видите, как легко наш развратный ум помог лжесвидетелю?

Нет, пора, кажется, усвоить и еще одну аксиому: нельзя думать за тех, кто несет в себе заразу, нельзя даже «просто так», предположительно конструировать за них доводы, аргументы; иначе говоря, нужно ставить точку там, где они оказались разоблаченными – не боясь их бессильной ярости, не боясь этого противостояния воль. А в данном случае точка простая; Джонс врет, потому что чувствовать одновременно себя в опасности и безопасности невозможно; следовательно, в Джонстауне существует страх, а с ним рядом – ненависть и насилие.

Именно страх жил в глазах каждого без исключения китайца, с которым я встречался в Китае во время «культурной революции». Иногда человек словно забывал о страхе, шутил, смеялся, рассказывал о своих детях, о работе. И был он тогда внешне как бы вполне нормален… Но приближался другой человек – и мой собеседник менялся, менялся для неопытного наблюдателя неуловимо: настораживался, в словах становился разборчив, подбирал их со старанием. Никогда не забуду, как в музее пожилой профессор показывал мне, действительно, замечательные сокровища китайской традиционной культуры, а рядом шли, как стражники, хунвэйбины и записывали его слова – наверно, для обсуждения потом их идеологической выдержанности. Профессор, превосходный знаток китайской истории, внешне ничем не выдавал своего страха, но страх жил в его глазах, и слезы затуманили их, когда он прощался со мной и другими пришельцами из внешнего мира и оставался снова во власти насильников.

Мао мог быть доволен – этот специалист, несомненно, наслаждался спокойной и безопасной старостью, полноценно трудясь на благо общего дела. Так и шли по залам музея рядышком страх и насилие…

Следующее важное место в показаниях Джонса – равенство. Он и начинает с картины дружного радостного труда, в котором все равны. Вот как они с песней и шутками передают друг другу ведра, поливая общее достояние. Вот он свидетельствует: ничто не может принести человеку большего удовлетворения, чем жизнь в коммуне, в сотрудничестве, когда все общее, когда человек не живет ради самого себя, когда его ценность определяется тем, что он делает для других, когда богатства поделены справедливо, руководители трудятся наравне со всеми, когда все общее, господствует коллективизм и одновременно полно раскрываются способности каждого, когда все делятся друг с другом всем: словом, не то раннехристианская община, не то буколический сельскохозяйственный кооператив, Все равны – старики, дети, население, коллеги, «мы»…

Но странное дело – в этом дружном коллективе, в котором Джонс никого не выделяет, обозначая всех как некое множество, вырисовывается одна гигантская, хорошо освещенная фигура, возвышающаяся, подобно Эвересту, над ровным полем данного множества. Фигура эта – сам Джонс, который сам же себя описывает, выдвигает и возносит. Заметьте – сам, это очень важная черта! Он неоднократно называется себя «вождем» (по-английски он употребляет слово «leader»); он с гордостью описывает, как трудился вместе со всеми, тут же, правда, оговариваясь, что от такой физической работы его отвлекали «государственные» дела: координация обороны, защиты населения, так что работал он «со всеми» редко (может, только один раз и поработал, когда сад поливал) и, добавим, мог в любой момент с поля уйти – он, борец за высшие идеалы, прямой и бесстрашный, готовый умереть за свои убеждения. Правда, он скромно допускает, что Мартин Лютер Кинг и другие негритянские лидеры более красноречивы, лучше говорят, а Кинг – великий человек, в то время как он, Джонс, не исключена возможность, и не такой великий, но он – в том же ряду; он не покинет ни одной души, вверившей себя его руководству; всюду «я», «я», «я»…

Ничего себе равенство, когда в руках одного сосредоточена такая полнота власти, такая ответственность! У него, правда, есть «коллеги», но те лишены индивидуальности, они только, как и «все», разделяют его, Джонса, идеалы и убеждения. Таким образам, получается, что в Джонстауне царит одновременно и равенство всех, и исключительное положение одного – верховного руководителя этих самых «всех». Стало быть, и в этом пункте Джонс говорит неправду, в его показаниях концы опять не сходятся с концами.

Можно еще кое-что обнаружить в статье противоречивого, неясного, недоговоренного. Но и трех рассмотренных аспектов достаточно, чтобы сделать вывод: внимательное прочтение только этого документа разоблачило бы Джонса как обманщика и показало бы необходимость срочной проверки условий жизни в Джонстауне. Впрочем, статьи Джонса и ему подобных могут рассматриваться сами по себе как надежный признак того, что общество, во главе которого стоит джонсообразный субъект, опасно и заразно болеет.

Так в чем же дело? Почему никто не захотел увидеть кричащие противоречия, бессмысленности в словах Джонса? Причину просто и ясно объясняет Краузе: «Я симпатизировал тому социальному эксперименту, который там осуществлялся». Иными словами, видеть правду мешало чувство симпатии к Джонсу. Любопытны и слова Краузе, что он и сейчас не убежден, что большинство людей хотело оттуда уехать, какой бы ни была джонстаунская действительность; и он, наконец, пишет: «Предоставляю другим решить, имеет ли катастрофа в Джонстауне какое-нибудь более широкое значение…»

Гибель

На аэродроме в Порт-Кайтума прибывших встречали гайянский капрал с автоматом и несколько членов Народного Храма. Сначала капрал никому не разрешил выйти из самолета, ссылаясь на инструкции, полученные от Народного Храма (видимо, Джонс пользовался здесь, как и в США, большим влиянием), затем представители Народного Храма увезли с собой Райяна с помощником, адвокатов и сотрудника американского посольства, оставив прочих еще на два часа в Порт-Кайтума. За это время дотошный Краузе успел поговорить с гайянским солдатом из числа охранявших взлетную полосу. Тот оказал, что терпеть не может – и не он один, а и все его живущие тут соотечественники – Джонса и всю его компанию, что советует в Джонстауне глядеть в оба и держать ухо востро, и что раз или два в месяц какие-то частные самолеты забирают американцев, получивших тяжелые травмы во время работы по освоению джунглей, и что таких, травмированных на производстве, что-то слишком много. Впрочем, и это было вполне объяснимо – джонстаунцы были люди неопытные, а неприязнь к пришельцам дело столь частое… Но неужели неясно, что аксиома – если лично получить сведения о жизни какого-либо общества трудно, то все, что удается о нем узнать, нельзя объяснять на основании опыта практически здоровых обществ? Ведь если у больного бьется сердце, это еще не значит, что он здоров.

К чести Краузе, он все же насторожился.

В начале седьмого, уже под самый вечер, за оставленными прибыл самосвал. Женщина-шофер объявила, что ехать с ней в Джонстаун могут все, кроме журналиста Гордона Линдсея, который пусть немедленно возвращается в Джорджстаун, он персона нон грата, а почему – сам, дескать, знает. Действительно, некоторое время тому назад Линдсей написал для одного издания статью о Народном Храме, в которой рассказывал примерно то же, что Килдэф. Статья опубликована не была, однако текст ее все же как-то Джонс раздобыл. Возможно – я-то в этом убежден совершенно и пишу предположительно только потому, что весь материал беру из вторых рук, в таких делах неопытных и наивных, – что у Джонса была специально налажена особая служба, которая осведомляла его о внешних сторонниках и противниках (что внутри секты шпионство было очень развито и широко организовано, известно достоверно). И – «естественно, как же иначе?» – журналисту, который не хочет писать о достижениях Народного Храма, а только клевещет на него, пользуясь злопыхательскими измышлениями предателей и подонков, дали от ворот поворот.

В восьмом часу вечера самосвал с пассажирами въехал в Джонстаун.

Постараюсь описать этот поселок.

В его центре стоял большой павильон без стен, под рифленой крышей, рядом с ним – здание управления поселком, а перед ними находилось пространство, вроде бы площадь. Большинство построек – деревянных, с двускатными крышами – представляли собой жилые дома, стоявшие кучками или рядами, так что какого-нибудь четкого плана поселка не обнаруживалось. Среди групп жилых домов выделялись склады, лесопилка, медицинский центр, школа, площадка для игр. К поселку примыкали огороды и плантации, разбитые на отвоеванной у джунглей земле. Весь этот освоенный людьми пятачок окружали джунгли – не те, могучие, с деревьями-великанами, которые представляются нам иногда, а в основном сравнительно мелкорослый, местами болотистый лес с множеством слабых и сгнивших деревьев, словом, совсем не такие джунгли, как, скажем, в Кампучии. Сквозь эти заросли, в которых водились змеи, ядовитые насекомые и даже, хотя и редко, хищники, единственная дорога вела в Порт-Кайтума. В самом же Джонстауне роль улиц играли тропинки и деревянный мостки – нетрудно догадаться, во что превращался поселок во время дождей, какая непролазная грязь была тогда везде. Жаркий влажный климат приводил к буйному развитию растений, так что дикость быстро пожирала возделанную землю, стоило только оставить ее без пригляда. Это, впрочем, везде так. Один немолодой геолог рассказывал мне, что в сороковые годы в Сибири нашли какое-то полезное ископаемое, в котором остро нуждалась промышленность. Решили освоить месторождение, расчистили с нечеловеческим трудом и невероятными затратами тайгу, построили поселок – с несколькими двух– и даже трехэтажными зданиями, с домом культуры. Построили всерьез, собирались работать здесь долго и плодотворно. Материалы завозили по бездорожью – где волоком, где воздухом, однако завезли все необходимое, даже рояль для дома культуры как-то исхитрились доставить. И вдруг выяснилось, что месторождение пустяковое, запасов полезного ископаемого и на год не хватит. И поселок бросили в тайге. Лет через тридцать геолог снова побывал в этих диких и поныне краях, наткнулся на поселок и был потрясен. Тайга за эти годы сожрала поселок, разрушила все, что построил человек. Деревья сорвали крыши, обрушили стены, проросли в окна. И вынесли на ветках из дома культуры тот самый рояль, так и держали его над развалинами, хоть садись и играй на этом скелете какую-то музыку не то торжества жизни, не то непобедимости смерти. Боюсь, что сейчас от Джонстауна уже почти ничего не осталось…