Текст книги "Портрет незнакомца. Сочинения"

Автор книги: Борис Вахтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 55 страниц)

– Никуда не поеду, – отрезал Циркачев, убирая картины. – Вам будет пусто без меня и уныло.

Солдат Тимохин вышел, аккуратно прикрыв дверь в мастерскую, и сразу же вошел наш писатель Карнаухов.

– Присаживайтесь, – сказал Циркачев.

Карнаухов присел.

Циркачев подумал и выставил из-за шкафа набор своих картин номер пять: вариация на тему желтого круга и лиловой палочки; голая баба Фатьма в черном чулке, глядящая себе под коленку; сон марсианина – в середине светлее, по краям погуще.

Писатель Карнаухов все это посмотрел со знанием дела и, упомянув, между прочим, пару нужных слов, сказал:

– Арабы были кочевники, а верблюд – корабль пустыни, однако в пустыне, как и в море, нет пресной воды, и в этом, я считаю, вся соль, так что лучше вам отсюда откочевать.

Художник Циркачев стал очень серьезным, уже не поднимая глаз, как святой, а наоборот сказал:

– Но я не поеду, пробуждая добрые чувства и понимание цвета, без чего немыслимо и скучно.

Писатель Карнаухов ушел.

И вошла в мастерскую женщина Нонна.

При виде ее художник Циркачев дал пинка и выставил бабу Фатьму, потом остановился в метре от женщины Нонны и стал настраивать взгляд на ее глаза.

Целую минуту они молчали, а потом женщина Нонна плюнула и вышла, а художник Циркачев стал со злобой укладывать вещи.

25. Я миротворец

Под ногой была шаткая земля обрывом в речку, на которой лилии плыли разрывами. И сосны сучками торчали в чужих глазах и бревнами в моих, прозрачными коконами стволов, из которых повылезли в небо зеленые вершины. И тонкая ольха на берегу, согнувшись в три погибели, удила себя самое в тихой воде. И сердце мое волновалось и скакало не потому, чтобы где-то рядом Нонна, – не было ее где-то рядом; не потому, чтобы я разведчик в тылу у врага, как солдат Тимохин рассказывал. А потому прыгало сердце на каждом шагу, как кузнечик из-под ног, что приехал я в качестве миротворца за город к Циркачеву, сознавая свою историческую ответственность, и шел по этому пейзажу, и пейзаж перепутался с ожиданием и кувыркался у меня перед глазами, как желто-зеленый клоун под синим куполом.

Циркачев лежал больной с книгой в руках, как умирающий Некрасов на картине. Вокруг него стояли в полной готовности толстая баба Фатьма, летучая мышь, дачницы мне незнакомые и разные люди.

– Вот он! – закричал Циркачев, и все оглядели меня с головы до ног. – Что ж это, что ж это вы даже не постриглись, направляясь ко мне, а тут дамы и не удобно.

– Я миротворец, – сказал я.

– Какой лохматый, смотрите, – сказала Фатьма.

– Хорошо, знакомьтесь, – сказал Циркачев требовательно. – Это мой друг, Александр Хвост, выдающийся поэт. Это соседние нимфы, Фаина и Светлана, жертвуют собой, воспитывая потомство своих мужей. Это князь Оболенский, недавно из Харбина, знал Шаляпина, пишет мемуары, сам иногда поет. Мартына Задеку вы знаете – пропагандирует турецкую культуру и ценит мое творчество.

Овладев положением, Циркачев вдруг сказал:

– Что же это вы так подкачали, словно вы, который выше предрассудков, это вовсе и не вы, мой милый?

Я поймал выскочивший от волнения глаз, вставил его на место и сказал:

– Не понимаю вас.

– Будто? – закричал Циркачев. – Вы слышите, он не понимает! – И все посмотрели на меня с любопытством, а многие с неодобрением.

– Там вся эта толпа, праведники, труженики! – закричал Циркачев и вдруг тихо-тихо спросил:

– А откуда у вашей Нонны машина?

– Я понимаю, – сказал я. – Мне пора.

– Нет, – сказал Циркачев. – Пора, может быть, и пора, но машина у нее от бывшего мужа, который спился на пути к искусству, не имея сейчас ничего. А еще труженики, праведники!

Но я уже шел по дороге к станции, удивляясь лягушатам, которые прыгали из-под ног.

«Гугеноты! – думал я. – Именем короля! Дуэлянты! Что ж, дуэлянты такие же люди, как все…»

26. Летчик Тютчев в делах своих

Громадный аэродром был пуст от всего, кроме ураганного ветра, самолета и кучки людей у края поля.

От кучки отделился летчик Тютчев и пошел к самолету – один, без всяких провожатых.

Это был самолет, для глаз сегодня еще совсем непривычный, из тех, что летают не в этом небе, а в том, которое видно станет, если взобраться на это небо, – в том, которое оранжевое и ультрафиолетовое, которое черное и все напролет безоблачное.

То большое небо, для которого это наше небо паркетом, как бы даже корнем, а может, и просто пуховой подушкой.

И в то небо отправлялся летчик Тютчев, идя по пустому аэродрому к самолету, похожему не то на иглу с Кащеевой смертью, не то на хищную рыбу из недосягаемых морей.

Кучка стояла и смотрела, блистая орденами, погонами и складками, очками, околышами и биноклями в наблюдении настоящего.

И когда было пике из того большого неба в это и дальше – с этого неба к земле, то получилось то, что не должно было получиться, и вся сумасшедшая сила летчика Тютчева шла прахом, разрывая ему внутренности, и точка на земле, куда свистела игла с Кащеевой смертью, была на пустом аэродроме, где блестели ордена, погоны и складки.

– Шесть ноль шесть, – сказали самые большие погоны, и им ответили:

– Два ноль два.

И продолжали наблюдения, потому что до понимания было еще секунды, наверное, три.

Вся сумасшедшая сила летчика Тютчева, включая всех нас и его мексиканку, шла прахом, разрывая ему внутренности и в кровь из-под ногтей.

Секунды, наверное, три прошли, и очки, околыши и бинокли заволновались, но самые большие погоны смотрели по случаю вниз, говоря:

– Шесть ноль шесть.

И послушный голос ответил, смотря вверх:

– Два ноль два.

Когда своей силой и еще не своей силой, не щадя живота, летчик Тютчев добился своего и шел потом прочь от поля, отогнав врачей, потому что спешил, он даже не мог оглянуться.

27. Как летчик Тютчев разнял дерущихся и поведал им о самой что ни на есть сути

В этот день, после пике, шофер сказал:

– Может, вы дальше самостоятельно, Федор Иванович, боюсь – горючее, не дотяну.

– Давай, – сказал летчик Тютчев и пошел пешком, трудно ставя стопу на землю.

В нашем дворе иногда – очень редко, но все же иногда – случаются драки, в которых никакого нет смысла, а одни только взаимные обиды, если вовремя не помешать. Причем дерутся только пьяные, не до бесчувствия пьяные, а только так, до воспаления, как бы сказать, мира.

Подходя, летчик Тютчев увидел сцену, так что пошел быстрее, хотя идти было трудно, даже если ставить ногу на землю осторожно. Однако он шел себе и шел, как полагается мужчине в расцвете сил и сдержанности, а потом побежал со всех ног, забыв про свои трудности и осторожности.

В этот день еврей Факторович и солдат Тимохин первые три часа пребывали в мире и дружбе, хотя солдат Тимохин сильно обогнал Факторовича в смысле развития событий, то есть, говоря просто и наобум, в смысле гораздо больше выпил, так как еврей Факторович вообще водку не любил и пил только из вежливости и чтобы не отстать. Зато действовало на него выпитое чрезвычайно убедительно, – он сразу постигал самую суть всего, о чем бы ни заговорили, и давал объяснения налево и направо, не гнушаясь правды.

– Понимаешь, – сказал солдат Тимохин в начале четвертого часа мира и дружбы, – понимаешь ли ты, что такое любовь, но различие в возрасте?

– Конечно, – сказал Факторович, который работал в магазине, продавая верхнюю одежду, и всего повидал на своем веку. – Я скажу тебе самое главное, ты следи за моей мыслью. Во-первых, насильно мил не будешь, а во-вторых, ты ей не пара, так как у тебя все позади, а у нее все впереди.

– Как так? – спросил солдат Тимохин. – Как так позади?

– Ты только следи за моей мыслью, – сказал Факторович.

– Ты отстрелянный патрон, пустая гильза, а она с устремлениями.

– Как это отстрелянный? – рванулся Тимохин.

– Все твое поколение отстрелянное, только следи, я прошу тебя, за моей мыслью. Стоит в стороне от главной магистрали в ходе непрерывного перекура, – не гнушался Факторович правды и ее последствий. – А эта девочка, можно сказать, надежда всей России. Теперь я кончил, можешь отвечать мне.

Бывший солдат Тимохин набряк обидой и слезами, но до поры только дико смотрел на Факторовича немигающими глазами.

– Молчишь, – сказал Факторович, – тогда я тебе скажу. Наш Карнаухов недавно что сказал? Если, говорит, не выйдет из меня мирового признания, то уеду я учителем в Забайкалье, в глушь и дебри, и только эту девочку хотел бы я, чтобы там поселилась и женой моей согласилась, работая, скажем, медсестрой. И вот глушь, дебри, и мы с ней.

– А я? – закричал Тимохин дико, как антисемит.

– Отстрелянное поколение, – сказал Факторович.

– А ты сволочь, – сказал Тимохин вдруг и с убеждением. – Сволочь ты, если так.

Что такое драка? Тот же спор, только посредством силы врукопашную. Поэтому когда Факторович схватил Тимохина за гимнастерку, а Тимохин Факторовича – за белую рубашку с украинской вышивкой, то вполне можно сказать, что драка началась.

Тут к ним и подбежал летчик Тютчев, который сказал им во весь голос самую суть, разнимая:

– А ну, хватит.

28. Болезнь летчика Тютчева

Летчик Тютчев заболел с опасностью для жизни.

Мы стояли и сидели по всей комнате, на всех стульях, подоконниках, даже на кровати, и никто не плакал, сдерживаясь, кроме девочки Веточки, потому что она ослабела душой и телом после любви и аборта, после всех этих переживаний с Циркачевым и Тимохиным.

И соседи сверху, и соседи снизу, и соседи справа, слева и снапротив слушали, как подсолнечник – солнце, летчика Тютчева, а женщина Нонна сидела, обняв мексиканку за узкие плечи, а мальчик Гоша стоял у ее, Нонниных, видавших виды колен, и палец не был у него во рту, и руки не были у него в карманах, а болтались, позабытые, черт знает как.

– Все мы одна семья, – говорил летчик Тютчев. – Мы ходим хороводом вокруг перспектив, мы любим женщин друг у друга, и даже много более того, но у нас не вышло ничего такого, чтобы я, летчик Тютчев, забыл сказать: все мы одна семья, и первые пилоты, и парашютисты.

И кто-то спросил, не с заусеницей спросил, а чтобы набраться разума:

– А кого вы так именуете, Федор Иванович, в качестве первых и так далее парашютистов?

И летчик Тютчев сказал, болея:

– Первый пилот навел на азимут, а парашютисты посыпались, как зерно из мешка, кто добром, а кто и коленкой, жалея, у кого не раскрылось. А пилот плюет на парашют, имея вместо него парашютом небо, так что бери руль на себя, чтобы в нос шибанула высота, где Млечный Путь семафорит а-ля фуршет.

Тут женщина Нонна сказала, что пусть бы все шли и дали человеку поправиться, и все тихо пошли прочь, а навстречу вступали врачи во главе с самим секретарем райкома.

29. Конец

Мальчик Гоша задрал голову и посмотрел в небо.

И его друг Витя тоже задрал голову и тоже посмотрел в небо.

Тогда мы все задрали головы и посмотрели вверх, а потомственный рабочий Вахрамеев сказал, протирая очки:

– Я так считаю, что все дело в трудовом подвиге.

А секретарь райкома подумал и подтвердил неторопливо:

– Вот это можно.

И задумался.

ВАНЬКА КАИН

1. Крыша нараспашку

У серого дома в Упраздненном переулке четыре стены и крыша нараспашку. Я задираю голову, как у парикмахера для бритья, и смотрю. Над домом клубится пар и сгущается великанами: прежде всего Ванькой Каином, затем стюардессой Марией, старым скульптором Щемиловым, смелым евреем Борькой Псевдонимом, Стеллой, профессорской дочкой.

Это все великаны.

Это наш дом в Упраздненном переулке.

Я стою с задранной головой, и я очень маленького роста, а тут сплошь великаны.

Ты, Каин, переменчивый, как морская волна, и даже хуже.

Ты, Стелла, когда-нибудь мать, а сейчас красота до испуга, до неприкасаемости.

Ты, Мария, грубая, простая, но знающая Бога и даром этим обреченная.

Профессор, выбритый, как факт, с историей России в голове и сердце, и оттого с поступками татарскими, польскими и костромскими.

Псевдоним, а также Костя Календра – рядовые беспорядка и бунта крови.

И я, чужой здесь и неприкаянный, как турок, хожу вокруг вас, великанов из серого дома.

Льется влага с балконов по вечерам, когда поливают цветы, и из-под откинутой крыши пахнет псиной и козлом, и дворник Галя принимает гостей в своей комнатушке, а коммунальная квартира звонит в милицию, требуя порядка и нравственности и сокрушая мечты о фаланстере, и тихое небо пустынно, Боже, до чего пустынно, хоть и полно ракетами, кометами, полно ожиданием звезд.

И я хожу вокруг дома, неторопливо, задумчиво хожу, потому что что же спешить, когда вечер и дело твое такое вот простое, где-то у ног, у подножия.

Я слышу и вижу, и мне становится тяжко на сердце, что это очень мрачная картина с Ванькой Каином посередине. Разве человек – не веселие Божие? Разве я, жизнерадостный, не знаю, что у каждого есть порыв и стремление к лучшему, так что в результате сплошь и рядом, сколько угодно загорается зеленый свет и дает дорогу? Знаю, еще как знаю, но дело в том, что я тут ни при чем, а при чем он, Ванька Каин, главный в тени нашей жизни, и все это его рук дело, понимаете, где собака зарыта, а отнюдь не моих.

2. Место для Каина

В городе – ни в каком – нет отечества; не обнаруживается.

Оно начинается где-то за вокзалом – и то не сразу, а понемногу, с недоверием подпуская к своим бугоркам и речкам.

Вместо него в городе у людей общество и вроде одинаковое отчество.

Дома квартировичи.

Тут забота не о родной земле, а о родном асфальте.

В городе родился – отгородился.

В городе-коконе, в городе-наркотике, кокаине, окаянном.

Тут и место для Каина.

3. Когда они были юными

Мария… Когда она была юной, решимость ее не знала преграды и золотилась теплой кожей и темным разлетом бровей. Она родилась на Севере, и стучали ее каблучки по деревянным тротуарам, и принесли ее каблучки в этот город, но где бы она ни шла, слышался стук каблучков по дереву Севера.

И когда был юным тот, кого не звали еще Каином, а величали князем в Упраздненном переулке, и боялись, и, однако, любили, когда тот, отдыхая с ней рядом, говорил о заветном, она слушала душой и телом.

О чем говорил он, когда еще говорил? Я не смогу рассказать ясно, нет у него пока ясности. Но кое-что я постараюсь, кое-какие мысли.

Ведь мысли запомнить нетрудно, как имена или адреса. Но очень трудно запомнить чувство, – разве помнит цветок о бутоне или плод о цветке? Или человек о детстве? Если бы помнили, то и не надо больше ничего. А тут только мысли, и потому своими словами…

…Можно стать, понимаешь, маршалом, и затянуться в мундир со всеми пуговицами и звездами, но затянуться на всю жизнь? Нет, Мария, я прорасту ветвями из-под пуговиц, – он мне жмет, как этот переулок между каналом и Пряжкой. Мне и небо мундиром со звездами, а не то что маршал…

…Разве это люди, посмотри, Мария! Это страх что такое, это страх. Это трын-трава на ветру, тянется, гнется и дохнет. А я хочу, чтобы все было, как подсолнух с синими листьями, и солнце жар-птицей, подсолнухом с желтыми, белыми листьями, и люди огромные, башнями, а то и играть не с кем и не во что.

…Такая будет моя игра, чтобы током сквозь всех и сквозь все, и не было сонных, а главное, это главное – быстро, и только так, а то все не так. А почему у них не так? Потому что играют по-мелкому, считают и рассчитывают, и отпивают молочко по глоточку, оглядываясь, и жуют, глядя в тарелку и не имея достойного замысла и сил.

А всех надо бить током, а если не выдержат, почернеют и сдохнут, то пусть, я им не нянька. Пусть гром, чтобы сразу, пока не заросло все трын-травой до непоправимости, а распустилось сразу подсолнухом с синими листьями, а сверху – солнце. И это моя дорога, но никому ни слова в жизни, чтобы не подслушали, да и тебя больше нет, потому что ты со мной, да и не со мной – слишком много молчишь, Мария.

– С тобой, – сказала Мария.

– Ты поняла?

Стук каблучков по дереву – стук сердца в горле.

– С тобой, – сказала Мария.

4. Родословная моего героя

Вы думаете, этого Каина мать родила? Нет, не мать. Она сына родила, а не Каина. Родила его толстая баба, сатанина угодница, от того немца Фидлера, что клялся отравить ядом Ивана Болотникова с помощью Бога и Святого Евангелия; у того ракитова куста, что в пустом поле за лесным углом; испоила его кровью царевича Дмитрия да полынным настоем, вскормила хлебом, политым слезами, пеленала в невские туманы, баюкала звоном кандальным и стоном земли. А отцами были у Каина худые арестанты и толстые баре, юродивые с Мезени и Мазепы с Украины, матросы в кожаных куртках, юнкера безусые, кулаки с обрезами и поэты с красными образами, попы с образами и палачи с высшим образованием. Обрывал ему страх пуповину и шептал ему, неразумному, первое слово, змеиное, тихое, чтобы зажечь перед ним все ту же звезду, а полной силы не дать. Вся земля наша, вся Россия страдала им, пока выносила, так при чем здесь мать! Она сына родила, а не Каина, и тут не до смеха, не до иронии.

А где же твой Авель, земля моя теплая, глупая? А вон он летит по небу – далекий, неслышный, и смотрит большими от природы глазами на всех.

5. Молчаливый пилот

Молчаливый пилот, похожий на семафор, жил в Упраздненном переулке один, имея друга – летчика Тютчева, испытателя – в другом краю города, и, перегруженный работой и дружбой, не замечал ни Каина, ни Марии, ни Щемилова.

Его талантом было молчать, даже когда все вокруг усиленно говорили, и смотреть на людей, на землю и на небо, а что он видел и к чему готовился – неизвестно. Улыбался он редко и вдруг и всем лицом, и тогда видно было, что он молчит по собственному разумению, а не от бедности души, зная, что в начале было не слово и не дело, а было в начале молчание.

Мария выходила из машины у аэродрома, и Молчаливый пилот увидал ее в этот волнующий момент – сначала колени, потом лицо, а потом и все остальное. Она пошла, обернулась, он улыбнулся ей всей душой, а она посмотрела на его улыбку и пошла себе дальше.

Все чаще встречался он ей, и даже дома, в переулке, но уже не улыбался, а только внимательно смотрел.

– Что это за путало? – спросил Каин.

– Не знаю его, – сказала Мария.

– Пусть гремит костями подальше от тебя, – сказал Каин.

– Пусть, – сказала Мария.

6. Стелла

В профессорской квартире на третьем этаже выросло чудо – приемная дочь Стелла.

Чудо холили и баловали на даче, построенной под Одессой у моря, где теплые волны порождают обвалы, отпихивая берег, и красные бусы черешни висят над головой в зеленой листве. Там расцвел этот личный цветок на личной даче у профессора.

– Спи, Стеллочка, – шептала профессорова бабушка. – Придет ясный день – и из темного леса навстречу заре в восхождении явится герой наш, светильник мира – Иван-царевич. Спи, Стеллочка, спи.

Ночью за стеной какая-то женщина смеялась филином, и бабушка тревожно смотрела на крепко закрытые Стеллины глаза.

…Был вечер отдыха в матросском клубе нашего города, а перед ним университет культуры с лекциями о египетском искусстве и о развитии химии. Подруга привела Стеллу на этот отдых, и когда через мороз, колоннаду и толпу они прошли к гардеробу и потом отошли, то оставили, как и прочие, зиму на вешалке и заблистали прическами, плечами и тонкими талиями.

Подруга была на два года старше Стеллы и, обогащенная опытом этих лет, знала стратегию и тактику отдыха, а Стелла шла по ее пути на полшага сзади, как жена за японцем.

Что такое вечер в матросском клубе в нашу эпоху помимо египетского искусства и химии? Это прежде всего парад и настойчивость в достижении ясных целей.

Прошли прочь, жмурясь от блеска, хмурые лекторы, похожие друг на друга, как близнецы, и парад начался.

– Мальчики не для нас, – учила подруга, имея к виду неуверенность сверстников. – Их предел – туризм в лодке летом, папин отпуск и пустая квартира. Это скука, Стелла, и они понятия не имеют о жизни и о наших потребностях.

Опытным взором Каин увидел Стеллу и заключенные в ней перспективы.

Далеко от клуба, в ледяном небе над Иркутском, стюардесса Мария говорила ровным голосом, чтобы привязаться ремнями, и глаза ее видели всех, ни в кого не вникая, и в сердце ее была тревога, уже привычная, как абажур, потому что годы шли, а током било не всех, а главным образом ее.

Шея Стеллы начинается у края плеч и взлетает со славой, увенчанная светлой головой с черными волосами. Ногу ставит Стелла легко и гордо, потому что несет нога беззастенчивые шестнадцать лет, разделенные на две равные и друг друга достойные половины тела. И сквозь свежесть кожи и гибкость всего существа уже проступает большая красота, если попадет это существо в руки мастера, а не дилетанта.

– Стелла, смотри, – сказала подруга тихо.

– Вижу, – сказала Стелла. И бровью не повела.

– Боря, – сказал Каин, – тебе рыжая.

– Он спросил про тебя, – сказала подруга.

– Они вместе? – спросила Стелла.

– Они вдвоем, – сказала подруга.

– Они вместе, – сказала Стелла.

– Ты думаешь? – спросила подруга.

Стелла не ответила. Учеба у подруги кончилась, и подруга отлетела в прошлое.

Бабушка раскладывала пасьянс за пасьянсом и что-то шептала над картами всю ночь напролет в ожидании Стеллочки.

А наутро пришел репетитор по языку, и бабушка ему отказала.

7. Мария

– Как описать вам Марию, – говорил дядя Саша, когда мы сидели в пивной на бывшей Морской, а теперь Гоголя, и он отдыхал от очередных пятнадцати суток, он, любитель возвышенных слов и бездельник у Каина на подхвате, – если я не чувствую за собой умения говорить о ней безразлично, а только с восторгом, как барабанщик впереди полка? Как описать вам глаза, которые видели все на свете, и все поняли, но не погасли, а разгорелись? И руки, привыкшие стирать, однако с шелковистой кожей от запястий и далее, и ногу, брошенную на ногу круглым коленом наружу, и взгляд, в котором вся наша соразмерность, хоть втягивай голову в плечи, хоть грудь колесом? Как описать зрелость природы в простой кофточке и прямой юбке, великолепие бывалое и опытное, но не вялое, а только утомленное для пустяков и баловства? Не суметь, сколько ни размахивай руками и не пришептывай. Но жизнь ваша прошла даром, как и моя, если не носили вы на опустевших руках ее трепет по многу дней подряд, мечтая о доме из крепких бревен, без окон и дверей, вдвоем, иначе все пресно кругом, как дырка в бублике. Вот у нас с вами даром, а у него, Каина, нет, все имеет он с избытком, избытком для нас, но не для него, ему все мало, и в этом загадка для моего ума и темная пропасть, и я вглядываюсь безнадежно, не постигая дна этого замысла.

Рот у Каина капризный, как тугой лук, и слово летит редко и точно, как стрела, а может быть, как плевок. Черта у него такая, чтобы не отвечать, а усмехаться.

– Хочешь так? – спрашивает покорно Мария. – Или так?

– Или так?

– Чего ты усмехаешься? – спрашивает Мария, сатанея. Но молчит Каин, и взгляд его мимо, и усмешка мимо – задевает краем рта и пролетает мимо.

Пару часов потом стюардесса Мария говорит пассажирам не курить и привязаться ремнями, и, глядя на ее лицо, ничего не заметно и даже в голову не придет.

И все-таки Стелла – это только Каинов юг, блеск и величие, а Мария – Каиново нутро, голое естество, дрожащее, как тот мальчик, что прицепился к хвосту ТУ-104 и летел из Москвы в Тбилиси, скорчившись и пропадая от страха. Потому что говорил когда-то Каин, и все запомнила Мария.

– А это уж свойство такое у Каина, – говорил нам дядя Саша, – что вызывает он к себе смертную любовь, и в Марии, и в Стелле, и в других, случайных. Это фрукт особый, и раскусить его не нам, а только женщинам.

– Думаю я, – говорил он, подумав, – что из такого теста делали соль земли, разных там Магелланов и викингов, ушкуйников и флибустьеров.

8. Ночь

Разговор у Каина с Марией шел в промежутках, а было их пять.

– Это рука, – сказала Мария.

– И это рука, – сказал Каин.

– А это плечо.

– И это.

– И вот, и вот, и вот.

Крупная муха металась по комнате, билась в луну в окне.

– Открой окно, – сказал Каин.

– Нет, – сказала Мария.

– Нет?

– Нет.

– А все-таки?

– Нет.

И потом сказала Мария:

– У меня будет ребенок.

– А мне что? – сказал Каин.

– Твой, – сказала Мария.

– Твой, – сказал Каин.

– Я хочу.

– А мне-то что?

– Тебе-то всегда ничего.

– Конечно, – сказал Каин.

– Сын или дочь – тебе ничего.

– Хоть оба сразу.

– Не будет тебе ничего!

– Ничего?

– Ничего.

– Нет?

– Да.

Муха не знала, куда ей деваться, и утихла в темном углу, когда стало светать.

– Ишь ты, – сказала Мария, просыпаясь.

– Заткнись! – сказал Каин.

– Ну, нет, – сказала Мария.

– Помолчи, – сказал Каин.

И было совсем светло, когда Каин сказал:

– Не то.

9. Черное с белым в полоску

Высокой чести удостоил меня только раз Ванька Каин, когда обратился ко мне и сказал, повстречав на углу переулка:

– А что ты за человек, парень?

– Не знаю, – сказал я. – А что?

– Болтаешься ты среди нас, а кто ты есть? – снова спросил Каин. – Все мы вроде при деле, а ты при чем?

Я смутился и подумал рассказать ему про звезду и про пламя, в котором мы все отдохнем, потому что это самое главное, но не знал, как начать.

– Я тут живу, – сказал я. – В этом городе.

– Он похож на тебя, – сказала ему Стелла. – Смотри – он похож на тебя.

– Хе, – сказал Каин и повернул меня к свету, чтобы посмотреть. – Гляди, и впрямь похож, сволочь.

– Он не виноват, может быть, – сказал Календра. И рукавом почистил сапог, потому что любил свои сапоги, в которые заправлял штанины.

А Борька Псевдоним добавил:

– Он сам по себе, пусть его, Иван.

– Пойдем, парень, разберемся, – сказал мне Каин и отвел меня в сторонку, в сквер, на скамейку.

– Вот ты трешься среди нас, а что можешь сказать про меня? – спросил он.

– Что ты в России, может быть, самый главный, – сказал я.

– Это ты говоришь, потому что боишься меня? – спросил Каин.

– Нет, – сказал я. – Я тебя не боюсь.

– Это почему? – спросил Каин.

– А я никого не боюсь, – сказал я. – Потому что это бесполезно – бояться.

Вдали прошел Молчаливый пилот, и Каин долго смотрел ему вслед.

– А он? – кивнул он вслед Молчаливому пилоту.

– И он тоже.

– А Мария?

– Это вы сами разбирайтесь, – сказал я.

– Ты мое прозвище слыхал? – спросил Каин.

– Да, – сказал я. – Каин твое прозвище.

– А что такое Каинов цвет, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Говорят, это черное с белым в полоску, – сказал Каин. – Вот как у березы. По-твоему, я в России главный. А кто в мире?

– Я, – сказал я.

– А это почему? – удивился Каин.

– Никто не знает, что будет, а я знаю, что будет, – сказал я.

– А что будет?

– Звезда будет, и в пламени мы все отдохнем.

– Это ты точно знаешь? – спросил Каин с насмешкой.

– Точно, – сказал я.

– А если точно, что ж молчишь?

– Бесполезно, – сказал я. – Бесполезно говорить.

Каин посмотрел на меня презрительно и удивленно и сказал, подумав:

– А ты, парень, может, больше Каин, чем сам Каин, если не врешь. А с виду такой тихий, надо же, как притаился.

10. Тоска зеленая, как глаза

Идет Каин с компанией по широкой улице, это идет вся компания с гиканьем и свистом, с топотом и грохотом, с горем и бедой, сквозь автобусы и трамваи, сметая столбы и прохожих, поднимая пыль до небес, выворачивая дома наизнанку. Словно крыльями, машут они руками, настоящие люди, невыдуманные, тоже герои второй половины двадцатого века.

Нет, не так они идут, а тихо и неприметно, и впереди Каин, и это только заурядному прохожему покажется, что идет он без никого. А сзади наискось, поближе к мостовой, Календра с рыжим приятелем, а за ними – Борька Псевдоним и тоже не один. Ну, какие их ждут дела на фоне подсолнуха с синими листьями? Смех и стыд, грех и стыд.

Идет Каин и думает свою думу, какая кругом одна мразь и падаль и желатин, что трудно двигаться, а ты вот король, и прежде всего – по нутру, ты поняла ведь, Мария? И пальцем не двинет Каин, чтобы выручить дружка, если тот попал в беду, потому что зачем выручать, если мразь и падаль, а кругом желающие поближе к королю.

Вот Календра, в душе прямой и недалекий, вломился в чужое жилье, чтобы взять кое-что без стука, но наделал шума и погорел, так мне-то что? Бери его, начальник, тащи его, начальник, дурака без подсолнуха, кому он нужен.

Странно Борьке, что горят дружки, а Каину хоть бы что. Но и сказать ничего нельзя – все видит зеленый Каинов глаз. Только хмыкнет Каин углом рта, и перемрут у тебя слова в глотке, как рыба на песке.

Ну, какие это дела? Смех и стыд для такого человека, и одним женщинам дано его раскусить, да и то с двух сторон.

А как хочется с гиканьем и свистом, с горем – не бедой, да вот почему-то все не выходит, и ползет где-то неуловимый шепот, что не Каин ли закладывает дружков, не в нем ли причина, что люди вокруг него огнем горят и жизни ломаются, как ничто.

11. Отец Борьки Псевдонима

Отец у Борьки Псевдонима далек от изящной словесности, и не понять ему противоречий этого дела, как это сын его сочиняет стихи, а водится с темными личностями и не боится гулять по ночам в Парке культуры и отдыха, где все может случиться. Особенно удивляется отец, когда приходит Календра, стуча сапогами, и здоровается с отцом и жмет ему руку не рукой, а как будто тисками.

– Нет, вы подумайте, – говорит отец. – Куда идет мир, если красивый молодой человек из хорошей семьи имеет друзьями неизвестно кого, сочиняя стихи.

Борькина мать начинает тихонько плакать и идет в кухню мыть посуду или стирать, чтобы скрыть свои слезы за этим занятием.

– Хорошие люди, – говорит Борька, а Календра слушает с интересом, не понимая намека в своей душевной простоте. – Настоящие люди, не выдуманные, отец.

– А мы что же – ненастоящие? – спрашивает отец с горечью в тоне, но Борька уходит, не объясняя.

И отец идет каждое утро на работу, где он строго занимается бухгалтерией, и считает там целый день напролет, и сердито смотрит на людей, для которых считает, сердито – за то, что они не настоящие, и каждый вечер идет домой, неся свое тяжелое тело, в котором сердце занимает все больше и больше места, разрастаясь от непонимания.

12. Объяснение

Профессор боялся Каина.

– Хотите, профессор, – сказал Каин, – я объясню вам, что есть я?

– Очень, – сказал профессор.

– У кого-то не получается кто-то, – сказал Каин, – и он делает такое вот. Я у него почти, одно только почти. Понимаете, профессор, что значит быть вдоль и поперек почти, с головы до пят?

– Успокойтесь, это от водки, – сказал профессор.

– Это значит убегать, – сказал Каин. – Как колдун убегал.

– Понимаю, – сказал профессор.

– Заткнись, – сказал Каин. – Колдун убивал и убегал, и опять, и опять, чтобы не стало вчера и была новая жизнь каждый день, потому что он тоже был почти.

– Возьмите себя в руки, выпейте, – сказал профессор.

– Страшная месть была ему в виде всадника на белом коне; а мне нет исхода, потому что нет такого дела, чтобы вышла мне через него остановка. Все будет не то, а только похожее на то, потому что не выхожу я у него, не получаюсь, кишка тонкая в корне, понимаешь, очкастое рыло?