Текст книги "Портрет незнакомца. Сочинения"

Автор книги: Борис Вахтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 55 страниц)

– Не согласен я, – сказал Михеев, прижимаясь покрепче к танку, на котором они мчались к переправе, а танк дрожал и трясся, словно старался их сбросить. – Конечно, идет война, и война, это правда, тяжелая работа, ничего такого тяжелого никогда до сих пор мне делать не приходилось и не придется, и отступать было тяжело, и наступать тоже тяжело, но жизнь у меня была прекрасная в нашей деревне и будет, конечно, еще прекраснее, потому что есть у меня там Полина и вот теперь два, хоть и близнеца, но здоровенных парня, и будут еще другие дети у нас, и есть там земля, которая родит, не скупясь, если не вытаптывать, и много у меня там всяких дел, для которых имеются вот две довольно-таки крепкие руки, и голова на плечах тоже имеется, и когда я вспомню нашу синюю-синюю речку, и наше синее-синее небо, и наш зеленый-зеленый лес, в котором мои сыновья будут вскоре собирать грибы и присядут над, например, боровиком, спрятавшимся от них под тень, траву и листья, так ничего я про завтра не понимаю, почему оно прекраснее, чем моя жизнь, и чем тогда будет лучше, чем в моей деревне, вот хоть убей не понимаю, хотя, конечно, понимаю, что мне сейчас на трясущемся танке в полной выкладке ехать навстречу огню не так чтобы очень приятно, и речка впереди – мутная речка, и лес впереди черный и обгорелый, и небо надо мной пыльное и дымное, некрасивое небо, совсем не небесного цвета, все это я понимаю, эту, так сказать, наглядную разницу, но я и здесь, на танке, не жалуюсь, а только тороплюсь. Все мы торопимся, что ж тут такого особенного, ведь неприятную работу всегда поскорее закончить хочется.

Когда танки и на танках пехота переправились через мутную речку, началась война, какой еще не приходилось видеть Михееву, давно уже обстрелянному солдату.

Он вместе с другими высадился на песчаной косе шириной метров тридцать, а впереди был высокий обрывистый берег, и там, наверху, начиналась оборона немцев, и земля вздрогнула всем своим срезом от взрыва наших снарядов, падающих на эту оборону, и осыпалась вниз, на тела наших бойцов, устилавшие плацдарм, изрытый глубокими окопами. Танки пошли влево, чтобы подняться на обрыв, а взводу, в котором состоял Михеев, командир приказал еще глубже закопаться в землю. Этот плацдарм входил в далеко идущие замыслы далекого отсюда командования, и солдаты зарывались, радуясь, что так легко копать эту землю, только вот крепить стены окопов почти нечем.

Михеев кинул очередную лопатку земли и выглянул из окопа. И словно он тем, что выглянул, подал сигнал.

Земля вздрогнула, небо рассыпалось в порошок, речка лопнула и полилась в разные стороны. Танки вдали остановились как вкопанные, сразу, и исчезли из вида, потому что наступила ночь, и ночь боролась с днем, день пробивался сквозь темноту то здесь, то там, отчаянно пытаясь задержаться больше, чем на миг, но мрак душил его, засыпая землей, застилая дымом, и ничего не было слышно, кроме монотонного рева взрывов, и во вспышках дня пролетел кусок дерна с обгорелой осинкой, мелькнула рука с автоматом, прокатилась башня танка, просвистел черный обломок снаряда, показавшийся Михееву огромным. Плацдарм накрыла немецкая артиллерия и начала перемешивать тесто из песка, из убитых и из живых, чтобы спутать планы далекого нашего командования.

Михеев прижался к волнующейся стенке траншеи, заботясь, как и положено, о своей жизни и зная, что такой огонь не может продолжаться долго. Но он ошибся. Огонь продолжался и продолжался, ему не было конца, и день устал бороться с ночью и уступил, и спряталось невидимое солнце за невидимый горизонт, и только тогда огонь прекратился и нестерпимо загрохотала тишина. Михеев распрямился и выглянул. Тесто было замешено круто, нигде не видно было живых, окопы и траншеи разрушились почти везде, песок был розовый, но не от заката, крутой обрыв стал еще круче, и на фоне неба Михеев увидал голову – она осматривала, как и он, плацдарм, и рядом с головой торчала темная палка ствола. Михеев прицелился не торопясь и выстрелил. Голова дернулась, потом поникла, показались две руки, упал автомат, руки схватились за голову, словно хотели ее оторвать, на край обрыва выползло на помощь голове туловище, бившееся в последних усилиях, потом немец умер, затих и медленно скатился вниз по обрыву. И снова вздрогнула земля. И Михеев опять прижался к стенке траншеи, удивляясь, что этот кусок ее с ним внутри неуязвим для снарядов и осколков, наверно, из-за какого-то пустяка в рельефе местности. На этот раз огонь продолжался недолго, и когда он прекратился, была уже полная ночь, и Михеев услыхал на реке легкие всплески и понял, что это подходит подкрепление.

С рассветом немцы снова начали месить плацдарм и месили его так же круто, и под вечер человек пять немцев решительно бросились вниз с обрыва, и Михеев стал неторопливо стрелять, и кто-то еще неизвестно откуда тоже стрелял из пулемета, наверно, Куропаткин, и последний немец побежал назад и выскочил на край обрыва, судорожно жестикулируя, и когда он показался на фоне неба, Михеев выстрелил. Немец целую минуту проторчал на краю, размахивая руками, стараясь упасть туда, к своим, но не смог, изогнулся дугой и полетел с обрыва. А ночью приплыли новые наши подкрепления, и снова они полегли все до единого от немецкого огня, и так продолжалось неизвестно сколько дней подряд, так что Михеев научился даже засыпать под огнем и просыпаться от тишины, а ночью ему приходилось есть и таскать к лодкам тяжелораненых.

Он уже плохо понимал, что делает и почему его до сих пор не убило, это было необъяснимо, и он полюбил свой надежный, словно заколдованный, уголок в траншее, ставший ему домом. И когда однажды пришло особенно большое подкрепление и Михеев узнал, что он стал теперь командиром отделения, и он огорчился, потому что рядом с ним в его песочном доме не могли поместиться все десять солдат его отделения, а только четверо, и он не знал, кого же выбрать, все были молодые, почти одинаковые, и все должны были жить. Он сидел и думал, как же ему их разместить, если вырыть углубления, то даже шесть человек поместятся, может быть, даже семь, но трое все равно не поместятся, ведь весь его дом величиной с табуретку, а кругом этой табуретки еще никто ни разу не уцелел, и в глубину уже рыть некуда, до воды он уже дорылся, а углубления больше не выроешь, обвалятся. А ведь он теперь командир, значит, по честному правилу должен себя сберегать, но и о подчиненных он тоже обязан заботиться, сохранять их жизни, чтобы они зря не пропали, а оставались в строю. И ему нельзя, никак невозможно уступить свое место, это будет глупость с точки зрения военной работы, ведь на его месте мог поместиться только один солдат, вот если бы четыре, тогда другое дело, потому что тогда это имело бы смысл, но один не имело, а тогда он бы подумал. В мирное время, ясно, начальнику должно быть хуже всех и во всех отношениях, и в похожем положении он, конечно, от своей личности отказался бы, самое тяжелое взял бы себе, но как быть в военное время, он не знал.

– Понимаешь, – сказал он солдату, дремавшему рядом с ним, – не знаю, как вас всех в кучу собрать поближе ко мне.

– Что? – встрепенулся дремавший. И из его широко раскрывшихся ночных глаз вылетели страх, боль и надежда и влетели в глаза Михеева.

– Не знаю, говорю, что мне делать, – сказал Михеев, морщаясь от того, как его царапали чужие страх, боль и надежда. – Как вас всех в кучу собрать, здесь вот, потому что тут возможности больше вам уцелеть, но мы все тут не помещаемся, и не знаю я, что делать.

Но солдат уже опять дремал и не слушал совершенно ненужные ему в эту минуту слова.

13. Михеев разговаривает с землей

– Многое я передумал, пока рельеф твоей местности сохранял мне тут жизнь, – сказал Михеев. – И вот, между прочим, что. Если бы был такой один огромный снаряд, который с огромной силой взорваться должен был где-то, неважно где, и я бы знал, что мой окоп – надежный окоп и устоит даже от такого взрыва, от которого ничто и нигде не устоит, все, что есть на свете, разрушится, и все, кто живут на свете, погибнут, а я в своем окопе мог бы поместить только четверых, то, конечно, первым делом я взял бы сюда Полину и двух своих сыновей, но сам бы я отсюда вылез бы все-таки, как-нибудь все-таки удалился бы, чтобы освободить место для других детей, которые еще гораздо меньше жили, чем я, и вообще неудобно мне было бы уцелевать, хотя Полине без меня пришлось бы более чем трудно, тем более, что снаряд этот все бы поуничтожал, и пролетариев всех стран, и капиталистов, и работы осталось бы несделанной огромное количество.

– Очень много работы, – сказала земля.

– Вот именно, – сказал Михеев. – Тем не менее мне пришлось бы вылезти, хотя Полине потом одной строй дом, и одной копай огород, дои корову, обшивай ребят и учи их грамоте. Но ведь те снаряды, которые начнут падать на нас утром, отличаются от того огромного снаряда только силой взрыва, а не по существу.

– Конечно, не по существу, – сказала земля.

– А раз не по существу, – сказал Михеев, – значит, и мое решение не должно отличаться по существу, ведь все эти солдаты, над которыми я сейчас непосредственный, к сожалению, начальник, тоже жить хотят и право имеют жить, а завтра их поубивают почти без пользы. В предыдущем случае я бы не просто вылез, а побежал бы к тому месту, откуда собираются пустить огромный снаряд, и постарался бы там помешать его пустить, не помирать же здорово живешь вот так просто, как муха, а Полина потом работай. Выходит, и сейчас я должен сделать то же самое, оставить здесь те семь человек, что уцелеют, а с тремя побежать быстрее туда, откуда стреляют по нам. Ничего другого мне не остается.

– Ничего другого тебе и не остается, – трудно сказала земля.

14. Атака, в которой не стало Михеева среди нас

В темноте по залитому кровью песку и дальше по рыхлой земле у подножия обрыва быстро пробежали четверо солдат, вползли, как ужи, на обрыв через его край и исчезли там. Однако наш дозорный заметил их на обрыве и растолкал своего начальника.

– Товарищ старший лейтенант! – сказал он. – Атака! Наши туда поползли!

– Командиров взводов ко мне! – приказал начальник.

Некоторое время спустя в расположении немцев поднялась стрельба, в небо взвились осветительные ракеты, шум боя долетел до наших войск на том берегу, и, как это бывает на войне сплошь и рядом, разбуженный внезапно механизм пришел в действие, увлекая все больше и больше людей, опережая и разрушая планы и замыслы, разгораясь словно сам собой, без надлежащей подготовки, когда и артиллерия для наступления не сосредоточена, и танки в нужном количестве не подошли, и языки не взяты, и самолеты не заправлены горючим, и инженерные работы не закончены, и связисты не отрегулировали связь, и командиры всех родов войск не согласовали между собой свои действия и не поставили задачи своим подчиненным, указав рубежи, сроки и ориентиры, однако и пушки стреляют, и наличные танки идут вперед, и самолеты летят бомбить, и саперы наводят мост, и связисты тянут кабель, и командиры указывают рубежи, сроки и ориентиры.

В немецких траншеях четверо солдат дрались остервенело, не стараясь ничего захватить, нигде окопаться и засесть, а стремясь вперед и вперед, внося путаницу в оборону немцев, переполох в сердца, вызывая торопливость и спешку. Но чудес не бывает на войне, почти никогда не бывает, и вчетвером невозможно прорвать оборону, невозможно побить сотню врагов, вчетвером можно только погибнуть смертью храбрых.

«Ваш муж погиб смертью храбрых», – прочитала Полина и не вскрикнула, не упала, а осталась стоять, как стрела, только прислонилась плечом к дому и стояла неподвижно, не хотелось ей шевелиться, говорить, плакать и жить.

15. Солдат Куропаткин перед офицерами на незнакомой поляне несколько месяцев спустя

– Как же так, – сказал старый полковник, – что ж это ты не боролся, солдат?

– Боролся, товарищ полковник! – отрапортовал рядовой Куропаткин. – Вел непрерывный пулеметный огонь согласно приказу по указанному сараю!

– Но в сарае-то никого не было, и во всем хуторе никого не было, и за десять километров от хутора никого не было, – устало сказал полковник. – Ни одного немца, понимаешь?

– Понимаю, товарищ полковник.

– Зачем же стрелял, если понимаешь?

– Согласно приказу, товарищ полковник!

– Не знаю, что делать, – сказал молодой майор капитану и замполиту. – Четыре часа взвод атакует сарай, в котором никого нет, и хутор, в котором тоже никого нет, и за десять километров от хутора никого нет, целый день атакует, а виноватого не найти.

– Неужели не видел, что никого там нет? – спросил полковник.

– Так точно, видел, товарищ полковник! – сказал Куропаткин весело. – Не дурак же я, конечно видел.

– Так зачем стрелял, если видел? – спросил капитан.

– Разрешите отвечать, товарищ полковник? – обратился Куропаткин по начальству.

– Отвечайте.

– Приказ был, товарищ капитан.

– А потом что было? – спросил майор.

– Разрешите отвечать, товарищ полковник?

– Отвечайте.

– А потом согласно приказу был бросок на автомашине к озеру, товарищ майор, – сказал Куропаткин. – Был приказ занять там рубеж и удерживать, я удерживал, остальные не смогли, погибли.

– Был такой генерал Куропаткин, – сказал замполит. – Это не родственник ваш?

– Разрешите отвечать, товарищ полковник?

– Отвечайте, – сказал полковник. – Отвечайте, не спрашивая у меня.

– Мне, собственно говоря, спросить надо, товарищ полковник. Разрешите спросить, товарищ полковник?

– И спрашивайте, не спрашивая, – сказал полковник.

– Не понимаю, товарищ полковник! – сказал Куропаткин. – Так можно спросить?

– Я вам уже сказал: спрашивайте! Спрашивайте, не спрашивая! – Полковник начал нервничать.

– Не понимаю, товарищ полковник!

– Что ты не понимаешь, солдат? Что? – спросил полковник.

– Спрашивайте, не спрашивая – не понимаю, товарищ полковник!

– Спрашивай у него, – показал полковник пальцем на замполита, – не спрашивая у меня, – и полковник ткнул этим же пальцем в себя.

– Разрешите доложить, товарищ полковник! Мне надо спросить не у него, – и Куропаткин показал подбородком на замполита, – а у вас, – и он показал подбородком на полковника.

– Спрашивайте, – пожал плечами полковник.

– Товарищ генерал Куропаткин – он откуда родом? – спросил Куропаткин.

– Откуда я знаю? – сказал полковник. – При чем тут генерал Куропаткин?

– Товарищ замполит спросили, не родственник ли мне товарищ генерал Куропаткин, товарищ полковник! – сказал Куропаткин. – Поэтому я интересуюсь, откуда он родом, если из моих мест, то очень может быть, что родственник, а если не из моих мест, то не так может быть, что родственник, товарищ полковник!

– Откуда вы родом, товарищ замполит? – строго спросил полковник.

– Из Ярославля, – удивленно сказал замполит.

– И я из Ярославля! – сказал Куропаткин радостно. – Разрешите доложить, я тоже из Ярославля, товарищ полковник.

– Ну и что? – спросил полковник.

– А то, товарищ полковник, что если товарищ замполит родом из Ярославля, и товарищ генерал Куропаткин тоже, возможно, родом из Ярославля, и я родом из Ярославля, то мы все получаемся родом из Ярославля и все, возможно, родственники, – объяснил Куропаткин.

– Моя фамилия Краснов, а не Куропаткин, – сказал замполит. – И вообще я в Ярославле только родился, а жил потом в Саратове.

– Ну и что? – спросил у него полковник.

– А то, что, значит, не могу я быть родственником генералу Куропаткину, – усмехнулся замполит.

– Не понимаю, – сказал капитан. – Почему если вы жили в Саратове, то вы не можете быть родственником генералу Куропаткину?

– Так кто из вас родственник генерала Куропаткина? – спросил полковник.

– Не знаю, товарищ полковник, – сказал Куропаткин.

– Может быть, этот солдат и родственник, а я нет, – сказал замполит.

– Не понимаю, при чем тут то, что вы жили в Саратове, – сказал капитан.

– А почему солдат Куропаткин называет белого генерала Куропаткина товарищем? – обратил внимание майор.

– Молчать! – закричал полковник. – Все молчать! Говорите по одному, я ничего не понимаю! Говорите вы, – приказал он Куропаткину.

– Что говорить, товарищ полковник? – спросил Куропаткин.

– А что вы хотели сказать? – спросил полковник.

– Я хотел не знаю сказать, товарищ полковник.

– Чего не знаете? – спросил полковник. – Спросите, если не знаете!

– Что спросить, товарищ полковник?

– Что не знаешь, солдат, то и спроси! – приказал полковник.

– Я не знаю уже, что я не знаю, товарищ полковник.

– Товарищ майор, доложите все сначала, – устало сказал полковник.

– Слушаюсь, – сказал майор. – Так вот, значит, так, товарищ замполит спросил товарища солдата, не родственник ли он, то есть солдат, генералу Куропаткину…

– К черту генерала Куропаткина! – закричал полковник. – Доложите существо дела!

– А есть еще, мне помнится, генерал Куропаткин на Первом Белорусском фронте, – сказал вдруг капитан. – Не тот белый генерал, которого имел в виду замполит, а наш советский генерал Куропаткин.

– Откуда вы знаете, капитан, что я имел в виду белого генерала, а не нашего? – спросил замполит.

– Вы же сами удивились, что солдат назвал белого генерала товарищем, – сказал капитан.

– Это не я удивился, а майор удивился, – сказал замполит.

– А вас не удивляет, если солдат называет товарищем белого генерала Куропаткина? – спросил майор у замполита.

– Молчать! – закричал полковник еще громче. – Чтоб я больше не слышал фамилии Куропаткин! Куропаткин! Куропаткин! При чем тут Куропаткин?!

– Куропаткин – это его фамилия, – сказал капитан.

– Капитан, прекратите! – крикнул полковник. – Я запрещаю говорить о Куропаткине!

– То, о чем вы запретили говорить, это его фамилия, – сказал капитан.

– Чья фамилия? – спросил полковник.

– Фамилия этого солдата, – сказал майор. – И если вы о нем запретили говорить, то о чем мы будем говорить?

– Так мы никогда не разберемся, – сказал полковник. – Доложите, майор, все сначала. И запрещаю называть фамилии, ясно?

– Слушаюсь, – сказал майор.

На поляне за столиком у входа в укрытие четыре офицера задумались, кто же виноват, что взвод погиб, а солдат Куропаткин стоял перед ними по стойке смирно и старался им помочь.

– Кто приказал взводу атаковать хутор и сарай? – спросил полковник.

– Я приказал, – сказал капитан. – Согласно приказу командира батальона.

– В моем приказе ничего не говорилось, что вы должны атаковать хутор, в котором никого нет, и сарай, в котором тем более никого нет, – сказал майор.

– Вот именно, – сказал капитан. – Что никого нет, не говорилось, а что там немцы, говорилось.

– Откуда вы взяли, товарищ майор, что в сарае и на хуторе немцы? – спросил полковник.

– Из приказа по полку, – пожал плечами майор.

– Хутор не был назван в приказе по полку! – сказал полковник.

– Но был назван рубеж, а хутор на рубеже, – возразил майор.

– И вы не знали, что там никого нет? – спросил полковник.

– Не знал, – сказал майор.

– И вы не знали? – спросил полковник у капитана.

– Не знал, – сказал капитан.

– Ну, вы-то, конечно, не знали, – махнул полковник рукой на замполита. – Так кто же знал?

– Я знал, товарищ полковник! – сказал Куропаткин.

– Откуда вы знали? – спросил полковник.

– Вечером накануне боя я туда, разрешите доложить, товарищ полковник, я туда оправляться ходил! – сказал Куропаткин.

– Куда это – туда? – спросил полковник.

– В сарай, товарищ полковник!

– Почему это вы туда пошли оправляться? – спросил полковник. – В расположение немцев?

– Виноват, товарищ полковник, там не было немцев!

– Это подозрительно, – сказал замполит. – Откуда вы знали, что там нет немцев?

– Не перебивайте меня, – сказал полковник. – Итак, солдат, ты знал, что там немцев нет. Зачем же ты четыре часа стрелял по сараю?

– Согласно поставленной задаче, товарищ полковник.

– Кто же тебе ставил эту дурацкую задачу? – спросил полковник.

– Командир взвода лично, товарищ полковник!

– А ты ему сказал, что там никого нет?

– Так точно, сказал.

– А он что?

– А он сказал, чтобы я шел к едреной фене, товарищ полковник.

– А ты что?

– А я сказал слушаюсь, товарищ полковник.

– А он что?

– А он сказал то-то и еще сказал, что все знают, что там немцы – и командир полка, и комбат, и комроты, а я хочу быть умнее всех.

– А ты что?

– Больше ничего, товарищ полковник.

– И не сказал, что там оправлялся?

– Так он об этом не спрашивал, товарищ полковник, он прочь пошел.

– Ты понимаешь, что ты наделал, солдат? – спросил полковник. – Ты один знал, что немцев там нет, и не боролся, не отстаивал правильную точку зрения.

– Он выполнял приказ, – вступился капитан.

– С вами мы еще поговорим, капитан, – сказал полковник. – Плохо вы воспитываете солдат!

– Это дело замполита, – сказал майор.

– И ваше, майор, и ваше, – сказал замполит.

– Замполит спас положение, взяв на себя командование штурмовой группой, – сказал полковник. – А в гибели взвода виноват этот солдат. Тебе это ясно, солдат?

– Ясно, товарищ полковник! – сказал Куропаткин. – Надо было втолковать лейтенанту нашему, что я там оправлялся.

– Вот именно, – сказал полковник. – А не понимал твой лейтенант, надо было дойти до капитана, до майора, до меня, наконец, и добиться правды. За правду бороться надо, в любых условиях, а ты спасовал. Приказ-то был дурацкий, ясно?

– Так точно!

– Вот из-за тебя и взвод погиб, – сказал полковник. – Вот что ты наделал, солдат.

– Но он выполнял приказ, – снова вступился капитан.

– Не в том дело, что он выполнял приказ, – объяснил замполит, – это он был обязан – выполнять приказ, а в том дело, что не боролся против приказа, одновременно его выполняя. Эту диалектику вы, надеюсь, понимаете, капитан? Надо бороться, выполняя, – что может быть понятнее?

– Действительно, – сказал майор. – Если все будут дружно бороться против глупых приказов, одновременно их выполняя, то это будет именно то, что нам надо.

– Не совсем с вами согласен, – сказал полковник. – Тогда будет очень трудно найти виноватого, а сейчас нам это удалось довольно быстро.

– Но тогда вообще не будет виноватых, – сказал майор. – Потому что все будут одинаково виноваты – от солдата до генерала.

– Нет, – сказал замполит. – Генералы не смогут быть виноваты, потому что они тоже будут бороться против приказов, против своих собственных неудачных приказов, одновременно требуя их выполнения. Вот в чем тут диалектика. И вообще не будет виноватых – все будут бороться против.

– Мы отвлеклись, – сказал полковник. – Что-то надо решать насчет солдата. Начнем с вас, капитан. Что вы предлагаете?

– Когда придет пополнение, включить в новый взвод ручным пулеметчиком, – сказал капитан.

– Отправить в штрафной батальон, – сказал майор.

– Расстрелять перед строем, – сказал замполит.

– Согласен, – кивнул головой полковник. – Так и сделаем. Солдат Куропаткин!

– Я!

– Как виновный в гибели своего взвода вы направляетесь в штрафной батальон!

– Есть направляться в штрафной батальон!

– Можете идти, – сказал полковник, и Куропаткин четко удалился с незнакомой ему поляны.

– В армии все проще, – сказал замполит. – А вот в мирное время трудно будет найти виноватых среди тех, кто против приказов не борется.

– Ну, в мирное время не мне командовать, – сказал подполковник. – Так что у меня об этом голова не болит.

– Интересно, – сказал капитан, глядя на замполита, – а откуда все-таки генерал Куропаткин родом? Надо будет выяснить.

16. Полное невмоготу Полине

Черт бы подрал этих мальчишек, которых я целый час искала по двору, по огороду, на улице и у соседей и уже испугалась, куда же они запропастились, а они запропастились в печь, закрылись заслонкой, играя в пещеру, да там и заснули в темноте и саже и вылезли оттуда выспавшиеся, голодные, со светлыми глазами на черных от копоти лицах и ели картошку с капустой, договариваясь, куда бы им еще запропаститься, а растут они не по дням, даже не по часам, с чего бы это, ведь капуста одна, хорошо, что вот картошки достала, а они растут, как Илья Муромец, может, зря я старшего Ильей назвала, не выкормить мне их.

Черт бы подрал этого мастера в цеху, кривого нахала, который перевел меня в ночную смену на целую неделю, и вот иди теперь четыре километра до станции в темноте по грязи, мало того, что в поезде за час настоишься, теперь с мокрыми ногами стой, в темноте обязательно в лужи напроваливаешься, твоими ногами, Михеев, стой, ну зачем ты погиб смертью храбрых, жил бы лучше жизнью нехрабрых, как все живут, видишь, невмоготу мне, а мастер пристает, ты, говорит, здоровая, покрепче других, не пойдешь со мной на склад, я тебя еще в подсобное хозяйство пошлю, а как я могу ехать туда без мальчишек, они одни никак еще не могут ничего, только запропаститься и могут.

Черт бы подрал этот поезд, переполненный всегда, негде сесть, и люди спят сидя и стоя, все равно, едут ли на завод или с завода, зимней ночью или летним днем, в тепле и в холоде, в духоте, черт бы подрал этот поезд, этот поезд, черт, этот поезд, что, этот поезд, мне, этот поезд, делать, делать, делать, этот поезд, этот поезд, этот пояс, что на мне, не вздохнуть, развяжи его, Михеев, вот спасибо, легче теперь, дай на тебя обопрусь, какой ты добрый, Михеев, теперь ты присмотришь за ребятами, накормишь их, я не ела досыта уже давно, теперь легче будет, только бы не вздрогнуть, только бы не вздрогнуть, зачем я вздрогнула, вот и нет тебя, совсем никогда нет, только этот поезд, этот поезд.

Черт бы подрал эту крышу, которая течет, и этот огород, где картошка не окучена, сорняки не выполоты. Черт бы подрал это белье, которое надо постирать, и печь, которую надо затопить, и капусту надо сварить, и магазин, в котором надо отовариться, и пол, который надо вымыть, и завод, на котором я не могу перестать работать, и колодец, из которого надо принести воды, и коромысло, которое давит на похудевшие плечи, на усталую спину, на все, что было твоим, Михеев. Что ж мне делать, скажи, ну, не молчи, скажи, ты раньше много говорил, скажи что-нибудь.

– А я и сейчас могу сказать, – сказал ей Михеев. – Я не отказываюсь сказать, это дураки уходят и не говорят, а я тебе скажу, я не хочу не говорить, тем более, что мне теперь многое виднее, чем раньше, кругозор мой расширился, я теперь стал совсем умный, так что я тебе очень просто и прямо скажу, что тебе делать, раньше я не смог бы тебе так просто сказать, а теперь могу, потому что многое я теперь знаю и понимаю такое, чего раньше не знал и не понимал, личность мне моя мешала, а теперь не мешает. Человека тебе надо в дом ввести, Полина, вот что надо тебе сделать.

– Не могу я этого сделать, что это ты мне опять какие-то глупости предлагаешь, и зачем я только с тобой познакомилась и слушаться тебя начала! – сказала Полина, а поезд ее покачивал и дергал, покачивал и дергал, но люди стояли вокруг нее плотно и не давали упасть. – Я люблю тебя, как любила, знаешь, еще даже сильнее люблю, смотрю на мальчишек – а люблю тебя, смотрю в колодец с журавлем, когда ведро топлю, а люблю тебя, смотрю на тополь, а люблю тебя, смотрю на речку, когда стираю, а люблю тебя, и никого не могу в дом ввести, потому что люблю тебя, а ты сам такие глупости мне предлагаешь, может быть, это не ты со мной разговариваешь, может быть, это я сама с собой разговариваю?

– Ты пойми меня правильно, Полина, – сказал Михеев. – Это обязательно надо, чтобы жили и сыновья мои, и ты, и чтобы дом не разрушался, крыша бы не протекала, забор не валился, картошка была бы окучена, одежда выстирана, печь затоплена, полы вымыты, в разбитое окно стекло вставлено, а ты еще не все заметила, что сделать надо, вот сапоги у тебя совсем никуда, их починить надо, что же все с мокрыми ногами ходить, ревматизм будет, и бочка у тебя для квашеной капусты еле держится, обруч верхний лопнул, надо новый набить, и дров у тебя запасено недостаточно, до середины зимы и то не хватит, надо в лес идти и хворосту наносить, и лошадь опять достать и привезти дров, и напилить надо, и наколоть, а Илья с Алешкой никак тебе не подмога, так что не обойтись тебе без человека в доме, совершенно не обойтись.

– Все это я без тебя заметила, не воображай, – сказала Полина. – Сапоги мне мастер обещал выписать, когда солдатское имущество списанное к нам поступит, и бочку я пока веревкой стяну, еще подержится, только вот с дровами не знаю, что делать, времени не остается. Да и взять мне в дом совсем некого, я после тебя смотреть ни на кого не могу, все с ущербом, все неприятные, а такого, чтобы без ущерба и меня с двумя сыновьями взял, где я найду такого.

– Найдешь, – сказал Михеев. – Это я знаю. А что меня любишь, это только хорошо и очень мне приятно, и всю жизнь будешь любить, и только лучше тебе от этого будет.

– Надоело мне твои глупости слушать, – сказала Полина. – Невмоготу мне сейчас.

17. Дети уходят в лес у реки

В небе днем над деревней вместо звезд сверкают птицы и облака, звенят на солнце над золотыми стеблями хлебов, украшая жизнь до нестерпимой степени, украшая ее глубокой высью, плавным течением смысла, который отнюдь не в чьей-то голове рождается отдельно от птиц и неба, реки, облаков и деревни, а просто и есть вот это все, вместе взятое: и глубокая высь, и бескрайний низ, и человеческая жизнь, которая переплелась и с низом и с высью, так тесно переплелась деревней, дорогой, взглядами глаз, приложением рук, что никакая сволочь ее не сокрушит и не опоганит.

Детям этого смысла не сообразить умом, у них для такого соображения в голове возможностей еще не образовалось, они только посмотрят на небо с птицами или на реку с темно-зелеными прядями тины у берегов, или на лес, где между стволами ходит тишина, и ощутят, посмотрев, немедленную потребность прыгать, рассказывать небылицы, перелезать через неприступные заборы и вообще жить, жить очень интересно и размахивая руками. Так что дети никакого этого смысла отдельного не понимают, они для отдельного смысла еще не взрослые, они все сплошь самый смысл и есть, а вот взрослые частью этот смысл понимать научаются, но которые понимают, те уже смыслом не являются, потому что надо, чтобы понять, на смысл посмотреть со стороны и надо, значит, из смысла выйти. И понимающим объяснить детям трудно, потому что детей из смысла вывести трудно, а непонимающие детям смысл объяснить, конечно, не могут, раз они сами смысла не понимают. А жить интересно и размахивая руками взрослые умеют очень плохо, потому взрослые детям под дневным небом и птицами совершенно ни к чему, только мешают, и если покажется на горизонте взрослый, то дети на него внимания не обращают, если он не разводит костер или не стоит на голове.

Взрослых на горизонте не было, и деревенские ребята небольшой стайкой жили свободно, идя в лес.