Текст книги "Портрет незнакомца. Сочинения"

Автор книги: Борис Вахтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 55 страниц)

Неожиданно, что поэтесса Лиза ничьего покровительства больше не ищет, хотя ей и предлагают, а пишет поэму о битве на поле Куликовом к шестисотлетию этого события, поэма называется «Пересветы», и есть в ней две такие строки:

Как в зеркала, смотрелись друг другу в щиты,

И вместо врага каждый видел свои черты.

Ее старший друг сказал ей, что едва ли щиты того времени могли служить зеркалами и что лучше бы она писала прозу, и поэтесса Лиза с ним впервые в жизни поссорилась навсегда.

Однако в сообщениях не отражен до сих пор тот факт, что Филармона Ивановича видят на спектаклях в разных театрах. Он сидит теперь в задних рядах, ему, как и прежде, до самозабвения нравится все, что представляют, но, в отличие от прежнего, он смеется, плачет, переживает, шепчет реплики, подсказывая их актерам, хлопает изо всех сил, однако, как проникает в театры, как исчезает незаметно после спектакля, никто никогда не видел, что и неудивительно, потому что кому он нужен?

1978

НАДЕЖДА ПЛАТОНОВНА ГОРЮНОВА

Над серебряной рекой

На златом песочке

Долго девы молодой

Я искал следочки.

Из народной песни

1. Во всем виноват народный умелец

Средство для восстановления потускневшей мебели! Достаточно нанести немного этого средства на поверхность мебели и растереть его мягкой тканью, чтобы блеск восстановился полностью. Цена флакона – двадцать две копейки.

Из газетной рекламы

Господи, да как не стыдно думать и говорить, что в наше время нет необыкновенных событий! Вы только вникните…

Человек по Луне прошелся, обезьяна заговорила – пусть руками, но все-таки, – целые народы пытаются самоистребиться, телепатию почти официально признают – да на тысячелетие с лихвой хватило бы сверхновостей, о которых у нас за дюжину лет сообщают. А могут ли иметь место, спрашивается, исторические события, впервые случающиеся, без того, чтобы появлялись необыкновенные личности, каких мир и за миллионы лет не встречал? Жизнь рода человеческого только, и как мы все знаем и по моему мнению тоже, начинается, мы ее самую зарю наблюдаем, так как же на рассвете не появляться необычайным характерам и индивидуальностям? Честно говоря, я сильно подозреваю, что и вы, читатель, личность необыкновенная, но тут, впрочем, я особенно настаивать не буду, вам это, понятно, виднее. Но очень прошу – не верьте, если услышите, что неожиданных событий в нашей сугубо смежной жизни нет, поскольку, дескать, мы существуем планово, по науке, а есть будто бы только достижения ожидаемого по мере того, как достигаем заранее намеченного. Не верьте! Потому что, кроме всего прочего такого, включая достижения, и еще вроде того, например, что обезьяна заговорила, нет у нас скуки и, ручаюсь, не будет, поскольку, черт его знает отчего, но только достигать всего намеченного никак не удается. Намечать вполне удается, а достигать – ну никак, и где тут собака зарыта, никто не знает, хотя многие, слишком многие делают умный и даже ученый вид.

Увы, то, о чем я дальше расскажу, лишено каких бы то ни было черт необыкновенного или невероятного. И ничего я в этой истории не выдумал, разве что имена – и то не все! – слегка изменил, а так ни одной подробности не добавил, крошечки от себя не присочинил. Перед вами, извините, просто фотография, да и не цветная даже, а черно-белая, обыкновенная фотография. От меня только эпиграфы и постскриптумы, к делу не идущие, что-то вроде рамочек…

Во всем случившемся изначально виноват был народный умелец с одного огромного завода, выпускающего вполне мирную продукцию в городе, скажем, Инске. Название города тоже пришлось изменить, но это совершенно не важно. Этот умелец с длинным лицом и короткими усиками увлекался чеканкой по меди и делал произведения, пользовавшиеся невероятным спросом, намного превосходящим его производительные возможности, хотя он за один присест исхитрялся иной раз, если нужно, отгрохать по заказу до десяти экземпляров русалок, парусников в океане или групповых портретов сиамских кошек. Но эту свою серийную продукцию Алеша не любил, делая ее брезгливо, а любил он сидеть над каким-нибудь самобытным сюжетом, исполняя его неторопливо, обдуманно и вдохновенно, хотя тоже с грохотом, потому что чеканить без грохота не доставляло ему никакого удовольствия. Эти его из души рожденные творения украшали заводской Дворец спорта, заводские столовые, помещения общественных организаций, кабинеты начальства и даже один ресторан, открытый рядом с заводом, а также уходили как бы на экспорт, потому что их дарили высокопоставленным лицам, посещавшим завод, – на память и для упрочения связей.

На этот раз взялся Алеша за сюжет особенно сложный – за изображение битвы на поле Куликовом, очерченном Доном, Непрядвой и ныне высохшим Дубяком, в связи с ее приближавшимся, как теперь принято говорить, юбилеем, как-никак шестисотлетием. Сюжет руководство завода, о нем узнав, очень одобрило и с медью помогло, сочтя и своевременным, и патриотичным, да и кто же из художников, пусть и самодеятельных, не откликнулся бы если и не работой, то хоть сердечным движением на эту великую веху истории? В нашем городе шла даже подготовка к выставке юбилейных работ, но в последний момент почему-то эту выставку заменили другой, тоже юбилейной, пусть по случаю и не такой древней и великой даты, но тоже очень круглой – в честь столетия одного нашего покойного земляка, выдающегося деятеля, но выставка эта, впрочем, к моему рассказу отношения не имеет, тем более что произведения Алеши на нее не попали. Земляк прославился, в частности, участием в героическом подавлении бандитов на Тамбовщине, в этой пресловутой русской Вандее, в связи с чем его изображали преимущественно в меховой шубе и с подзорной трубой в твердой руке. Хорошо известно, однако, что для юбилейности требуется только, чтобы дата делилась на пять, не подвернись круглое столетие, вполне сошло бы и какое-нибудь девяностопяти– или иное какое летие.

Картина, отчеканенная Алешей, сильно впечатляла: в фигурах и лицах воинов, особенно Дмитрия Донского, чувствовалась историческая минута. Могучие кони скакали обреченно, птицы среди облаков кружились тревожно, и татары были изображены правдиво, без карикатуры. Но была в картине одна заусеница – над русским воинством реяла хоругвь, а на ней красовался портрет святого. Именно святого, так как мало того, что вокруг его головы имелся нимб, так еще повыше нимба прямым современным шрифтом народный умелец начертал: «Св. Димитрий Солунский».

Работу Алеши на заводе очень ждали, собираясь поднести столичному гостю, лицу наинужнейшему. Отвечал за презент Афанасий Иванович Таратута, заместитель генерального директора по экономике, человек образованный и не чуждый искусствам, – среди его друзей числился даже один народный артист эстрады, певец, известный всей стране. Впрочем, речи о певце у нас больше совершенно не будет, так что вспомнил я его, выходит, зря, чтобы только показать свою осведомленность.

В конце рабочего дня Алешу и картину доставили в кабинет Афанасия Ивановича.

Да, чеканка впечатляла. Дарить ее было не стыдно. Но Афанасий Иванович сразу споткнулся об этого Солунского, про которого раньше слыхом не слыхивал.

– А не лучше ли с точки зрения композиции вместо Солунского изобразить здесь облако? – задал он Алеше осторожный вопрос.

– Нельзя, – ответит тот виновато. – Видите, как криво получится.

– Оставьте работу, – кивнул Афанасий Иванович. – Я подумаю.

Ни в новой, ни в старой энциклопедиях Афанасий Иванович сведений о Солунском не обнаружил. И тогда он прямо спросил заводского библиотекаря Берту Самойловну:

– Расскажите все, что вы знаете о Димитрии Солунском.

– Кажется, это церковь где-то неподалеку, – отзывчиво ответила та, подняв подбритые брови. – Я там, конечно, не была – просто однажды в трамвае спросили меня, как туда проехать. Я, конечно, не знала, но другие объяснили.

Афанасий Иванович терпеть не мог обнаруживать, тем более перед подчиненными, недостаточную осведомленность. Никого больше ни о чем не спрашивая, он заглянул в телефонный справочник на букву «ц», нашел адрес и в воскресенье сел в свою казенную машину и поехал.

Афанасий Иванович, человек совершенно русский, хотя и вырос в Инске, здесь же окончил вуз, здесь же работал на заводе, уезжая в отпуск на крымские или кавказские пляжи, но ни в детстве, ни потом ни с чем религиозным, включая церкви, не сталкивался, так что в свои сорок лет ни о чем таком мистическом представлений не имел никаких – даже смутных не имел. Однако был он почему-то убежден, что богослужение в храмах происходит всегда, даже в выходные дни, до или после рабочего времени – примерно часов в шесть утра и потом вечером, тоже в шесть или позднее. Откуда он взял это себе в голову – неизвестно, может, от постоянной борьбы у себя на заводе с проведением общественных мероприятий в рабочее время, борьбы, которую требовалось вести неутомимо при всей ее очевидной безнадежности. Так или иначе, подъезжая в двенадцатом часу к церкви, был он уверен, что там отправление религиозных надобностей, как это называется официально, наверняка уже завершилось и что он сможет поговорить с руководством, чтобы из первых рук, как он всегда предпочитал, получить данные о Солунском, включая и такую деталь его облика, внесенную в картину, как меч в деснице.

Замечу, что Афанасию Ивановичу вскоре предстояло узнать многое. Да, недалек тот час, когда он перестанет думать, что если кровь в человеке горяча, так в святые тому уж никак и не выбиться. Да, в самом ближайшем будущем возникнут у него сомнения и насчет первых рук… И перестанет он повторять подчиненным, что достаточно научиться все узнавать из первых рук, так и станешь руководителем, – поймет он, что это смотря из чьих рук и какие познания принимаешь. И с подчиненными дело будет дрянь…

Половицы под могучими ногами Афанасия Ивановича застонали, когда он, распахнув полушубок и сняв шапку, с удовольствием сняв, потому что гордился буйными волосами, вошел в маленькую и старенькую церковь. Неизвестно откуда шевельнулась в нем было неловкость, которую он тут же и брезгливо отринул.

И вдруг, войдя в храм, оказался он стоять посреди обедни, в эпицентре богослужения, участвовать в котором он никак не собирался. «Хорошо, что народу немного», – успел подумать Афанасий Иванович и больше подумать уже ни о чем таком антирелигиозном не успел и о своем положении тоже не успел – ни о том, что же ему делать, вляпавшись и оказавшись торчать под пронзительными взглядами прихожан, ни о том, почему это свечи горят, кто-то там в глубине движется, одетый непривычно, и хор поет. Не успел потому, что заметил в хоре на клиросе существо необыкновенной красоты – ни в жизни, ни в кино, ни даже, кажется, во сне не видел он ничего подобного, не видел глаз такой величины и стана такой гордости.

Афанасий Иванович, специалист не только по экономике, но и по части женщин, остолбенел, забыв и Димитрия Солунского, и поле Куликово, и свою здесь неуместность.

2. Из города Сказкино, с улицы Батюшкова

Много странного и диковинного приходилось мне видать, но двух предметов не встречал я в природе: достоверно законченного праведника, достоверно законченного злодея.

Вл. Соловьев. Оправдание добра

Городок Сказкино, прежде село, существует в тех краях между Волгой, Окой и Доном, где еще не начались желто-белые степи, а пока прикрыта земля – хуже, чем прежде, однако тем не менее – лесами, рощами, дубравами, высокими травами, до сих пор напоена земля, – хоть и не вдоволь, а все же – речками, родниками и ручьями, населена земля – пусть не густо, но все-таки – потомками православных, а также старообрядцев, молокан, субботников, хлыстов, пятидесятников, добавивших в свое время пестроты в душу нашего и без того разноцветного племени. В этом многообразии, включая, например, фамилии, есть, говорят старожилы, таинственный порядок. Возьмем, говорят они, те же фамилии. Посмотрите, уверяют они, – почти все революционеры вышли из Барановых, Пересудовых и Рысцовых; неудачников поставляют Арясовы, Горюновы, Кротовы, Веригины, Гореловы; инженеры и прочие умные головы все сплошь от Желтовых и Болотиных, а люди с нечистой совестью преимущественно из семей Побирохиных и Утехиных. Это, конечно, очень неубедительно. Я, например, лично знаю несколько Ивановых, из которых один человек замечательно достойный, а другой совсем никудышный, и то же самое могу засвидетельствовать и относительно Петровых, Смирновых, Сидоровых и так далее, вплоть до Яшкиных. Более того, мне известен и некий Баранов, правда, из других мест, который был сперва революционером, потом попал в контрреволюционеры, затем вновь – уже посмертно – вернулся в революционеры, и вот сейчас бюст ему на родине стоит, как ни в чем не бывало. И все-таки что-то в словах старожилов есть, что-то такое роковое в фамилиях, а может быть, даже в именах, пожалуй, действительно присутствует-таки. Согласитесь, что человеку, по фамилии Сковорода, как-то легче прославиться, чем человеку, по фамилии, скажем, Кастрюля. А что происходит с псевдонимами? Обратите внимание – чем благозвучнее, чем внушительнее выберет его человек, тем хуже складывается его судьба – ни прочной славы, ни гениальных достижений. Опять-таки сошлюсь на личный опыт – есть один поэт, который решил заменить свою невыразительную фамилию псевдонимом и зарегистрировался как Самородков. Увы, ничего из-под его пера до сих пор не родилось, а он хоть и молод духом, однако пятидесятилетие отметил уже, так что не опоздать бы ему вернуться к изначальному своему прозванию. Нет, есть, может быть, в нашей пестрой и на поверхностный взгляд хаотической жизни некоторый загадочный порядок и, не исключено, даже особенный смысл, которому не один миллион лет от роду. Впрочем, это к моему рассказу имеет только то отношение, что красавица, поразившая Афанасия Ивановича, родилась здесь, в Сказкино, и фамилию носит Горюнова, что заставляет тревожиться за ее будущее – тем более, что детское ее прошлое как будто подтверждает домыслы старожилов. Здесь я должен признаться, что все, случившееся в Инске, мне известно неплохо, поскольку я в Инске сам живу и, хотя и стараюсь быть тише воды, ниже травы, все-таки как-то так, кое-кого знаю и кое-где бываю, а вот Сказкино мне известно больше понаслышке, косвенно. Знаю я, что есть там улица, которая идет от древней фабрики грубошерстных сукон – теперь это фабрика «Русское сукно», работающая, главным образом, на экспорт, – через овраг с огородами к окраине и дальше, превращаясь постепенно в лесную дорогу. Прежде эта улица называлась Овражной, теперь называется улицей Батюшкова, но кто этот Батюшков – поэт ли, родившийся, как все помнят, в Вологде, а вовсе не тут, партизан ли, генерал или герой какой-то – я установить пока не смог.

На этой улице, поближе к лесу, стоял и стоит до сих пор деревянный домик с палисадником, яблоней и кленом во дворе, на клене до сих пор висит веревка от детских качелей, а под яблоней сохранилась скамейка – просто доска, прибитая к двум врытым в землю столбикам. Здесь много после смерти Сталина родилась у четы Горюновых дочь, которую отец, горький пьяница, отнес в церковь тайно от матери и окрестил Гликерией, по-народному Лукерьей, потому что любил имя Луша и был, кроме того, по матери потомком знаменитой предводительницы духоборов Лукерьи Губановой (замечу, что и у меня в роду есть Губановы, что и послужило мне поводом для знакомства с упомянутой выше красавицей и для нескольких долгих с ней бесед; не скрою, что и я был в нее влюблен, понимая, впрочем, всю безнадежность моего чувства и тщательно его скрывая). Мать же мечтала назвать дочь Надеждой – и так ее в загсе и записала, отчего девочка по закону стала Надеждой Платоновной, а по крещению Лукерьей Платоновной. Это, конечно, пустяк, но, во-первых, не с каждым такое случается, во-вторых, согласитесь, все-таки это не может не стать поводом для размышлений ребенка над предметами, размышлять о которых ему не так-то просто, а кроме того и в-третьих, с этого момента отношения между родителями девочки стали невыносимыми. То ли вдруг сказалась разница в их возрасте (Платон Степанович был старше своей жены лет на двадцать, а кое-кто в Сказкино говорил, что и на все тридцать), то ли разница в жизненных взглядах, не знаю, однако мира и дружбы между ними не стало никаких. Отец называл дочку Лушей, мать – Надей и била ее, если она на вопрос, как ее зовут, отвечала, что Лушей. Отец не бил, а только поправлял, так что она рано стала молчаливой, на вопросы об имени старалась не отвечать вовсе – так ей было легче. Память у нее развилась необыкновенная, может быть, именно благодаря молчаливости.

В школе она была, естественно, Надеждой. В те годы, да и раньше и позже, в необыкновенную моду вошло имя Таня, встречались классы, в которых почти все девочки были Танями, но и Надежд было много, так что Горюнова, и вообще неприметная, не выделялась и именем, что сложилось бы иначе, если бы звалась она вслух Лушей. В школе она, хлопот никому не доставляя, училась на круглую «четверку» – отвечала всегда вроде бы толково, но голосом тихим и неуверенным, так что ставить ей «три» было не за что, а «пять» – рука не поднималась. Красота росла в ней медленно, прикрываясь до поры то малым ростом, то худобой и всегда – невзрачной одеждой. Понятно, что ее, как говорится, прозевали, прозевали начисто – до сих пор в Сказкино ни от кого толком не добьешься, когда же Горюнова вдруг попала под влияние церкви, когда начала она ее посещать и петь там в хоре.

– Можно было вовремя насторожиться, – сокрушался Побирохин, директор школы, давшей Горюновой десятилетнее образование, – можно было кое-что предвидеть. Грамотная она, например, была чересчур – я нет-нет да и загляну в орфографический словарь, а она ни в диктантах, ни в сочинениях ни разу ни одной ошибки не сделала.

Кроме этой необычной и даже, пожалуй что, и неприличной грамотности вспомнили задним числом и еще кое-какие штрихи и черточки Горюновой, которые должны были бы насторожить, – например, отличалась молчаливостью, не красилась, на школьных вечерах бывала, но танцевала мало (кто-то заметил, что, может, ее и не приглашали, но на эту мысль внимания не обратили), да – самое-то главное! – и в комсомоле она не была! Почему? Как это? Бросились доискиваться причин – и не доискались. То ли ей предлагали, а она уклонилась, то ли даже и предложить забыли…

– Не то, значит, забыли предложить, не то забыли, что предложили, не то предложили, но не так предложили, не то забыли, что забыли, – сказал учитель физики Желтов, человек самый, возможно, интеллигентный в Сказкино. Во всяком случае, его сын Алик уже защитил диссертацию по физике твердого тела и работал успешно не то в Дубне, не то еще где-то в похожем месте и был, несмотря на молодость, выдвинут в составе большого коллектива на Государственную премию. С ним мы еще встретимся в нашем рассказе, когда он, на свою голову, познакомится с Горюновой – ее, этого заморыша, в начальных классах их общей школы он, конечно, и не разглядел, когда кончал ту же школу.

Ирония Желтова-отца как-то приостановила разговоры учителей и общественников о Горюновой. Только припомнили еще малюсенький эпизод многолетней давности. Когда, вспомнили, Надя пришла первого сентября в пятый класс и принесла, как и все, букет, то в зале на торжественной линейке отдала его не новой классной руководительнице, а той, что в течение первых четырех классов была учительницей по всем предметам, некоей Веригиной Инне Николаевне. Та смутилась, цветы не приняла и, повернув девочку за плечи, показала ей, кому надлежит вручить букет. Но Надя вдруг заплакала, уронила цветы и пошла на место в строю. Неловкость замяли, объяснив все растерянностью девочки. Впрочем, никто в школе, к счастью, не видел, как Инна Николаевна в тот вечер стояла с Надей на улице Батюшкова, и о чем-то они горячо говорили, и Надя часто кивала головой…

Инну Николаевну призвали и спросили о Горюновой, не замечала ли она у той религиозных отклонений, на что учительница ответила, что Горюнову помнит очень хорошо, но отклонений в сторону церкви у ребенка не замечала.

– Как же вы прозевали, – сказал директор Побирохин. – Забыли, что атеистическая сознательность закладывается именно начальной школой?

Инна Николаевна моргала в ответ редкими своими ресничками, и вся ее полная фигура – от льняных волос до толстых коротких ножек – выражала удрученность. Побирохин хотел было влепить ей выговор за недосмотр с Горюновой, но в гороно ему сказали: отставить, не надо. Но прав был директор, а не гороно, не подвело его безотказное чутье – скрыла Веригина Инна Николаевна, что и в старших классах сохраняла дружбу с Надей и все о ней знала. Да и до сих пор сохраняет, состоит с ней в тайной переписке и, находя неизвестно откуда время на это, подолгу сидит над письмами, и хотя письма получаются длинные, но, наверно, обдуманные, потому что Горюнова, читая их, часто задумывается, останавливаясь, и кивает головой – точь-в-точь как тогда, в далеком детстве, а иногда расплачется, да как – горстями, можно сказать, слезы откидывает.

После указаний гороно все затихло быстро – жизнь спешила дальше, неприятностей настолько хватало свежих, что не успевали старые ворошить.

После школы Горюнова, вдруг превратившаяся в красавицу, – впрочем, не вполне во вкусе общественности Сказкино, считавшей ее огромные глаза несомненным уродством, – поступила библиотекарем в музыкальное училище имени Глинки, но пела одновременно и в его хоре, и в церкви, так что голос ее, чистый и богатый, способствовал одновременно популярности как училищной самодеятельности, так и церковной службы.

Долго такое противоречие терпеть, понятно, было невозможно ни за что и никак. Утехина, директор училища, вызвала, как ей посоветовали, Надю в кабинет и с глазу на глаз – тоже по совету – прямо спросила:

– Ты что – в Бога веришь? Тебе что – деньги там платят?

Нет, не читала Утехина Яна Амоса Коменского и не знала – нельзя, доискиваясь истины, задавать сразу два и более вопросов, так как вопрошаемый может ответить только на один, как бы не заметив другие. Вот и Горюнова про Бога словно и не расслышала, а ответила про деньги:

– Нет, без денег пою.

– Так зачем же поешь там? У нас ведь тоже без денег!

– Сердце просит.

– С чего это?

– Послушайте, пожалуйста, как красиво, – сказала Горюнова и вдруг грохнула во всю силу своего юного голоса: – Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу твоему с миром…

Утехина от такой дерзости просто онемела. «Придушили меня гнев и возмущение», – признавалась она потом, оправдываясь, что не сумела, как ей советовали, переубедить подчиненную.

– Да как же ты смеешь такое петь! – завопила она, опомнившись.

– Это Глинка сочинил – что ли, вы не знаете? – сказала Горюнова.

– Да кто разговаривать будет? – совсем уже зашлась Утехина. – Кто тут директор, в конце концов? Выбирай немедленно – или училище, или это – отпущаеши, надо же, слово-то какое противное!

После этого разговора Горюнова из училища уволилась, а где работала – никто среди общественности не знал, но все думали, что знают те, кому следует знать, и что все в порядке, поскольку Горюнову в тунеядстве те, кому следует, не обвиняли.

Общественность города Сказкино ждет своего поэта. Я бы, конечно, рассказал о ней больше, но нет на это времени, надо спешить за Горюновой в Инск, потому что вскоре она туда и уехала, да и не знаю я многого в Сказкино. Не знаком, например, как следует, с военкомом Иваном Ивановичем Пеклеванным, который, несмотря на свою скромную сравнительно должность, занимает среди общественности города примерно такое же место, как высотное здание среди прочих домов Москвы. Дело в том, что один из двух братьев полковника Пеклеванного служит в управлении делами Совета Министров РСФСР и благодаря такому своему незаурядному положению может достать практически все, что нужно его землякам. И не только может все достать Петр Иванович Пеклеванный, но и любит доставать, натура у него такая, что не доставать он не может, жизнь ему противна в тот день, в который он ничего ни для кого не раздобыл.

– Я сам себя в такой день семь раз не люблю, – говорит он совершенно искренне.

В доме у Петра Ивановича Пеклеванного все небогато и даже скромно очень, потому что себе, жене и двум дочкам он достает лишь необходимое, так что если бы не подарки, самые неожиданные, от тех, кого он облагодетельствовал, то ничего особенного у него в квартире вы и не обнаружили бы. Но общественность Сказкино страшно любит доставать себе и не любит очень уж щедро благодарить, когда достают ей, зная, неведомо как, но совершенно точно, что и на каком рынке почем не только в столице, но и в Париже, Нью-Йорке, Токио, не говоря уже о Будапеште или Праге. Петр Иванович за добытое не берет и копейки лишней, и эту его бескорыстность в Сказкино одобряют и поддерживают, хотя некоторые подарки все же иногда ему делают, чтобы не забывал друзей. Например, директор музыкального училища Утехина подарила ему великолепные рога лося, черт ее знает как к ней попавшие, и велела протирать их уксусом, до того как в мастерской их надлежащим образом для Петра Ивановича обработают и он сможет либо сделать из них вешалку, либо так повесить на стене. Рога я сам видел у Петра Ивановича на шкафу в прихожей, в мастерскую он их никак не соберется свозить, но уксусом протирает. Директор десятилетки Побирохин подарил Петру Ивановичу гравюры с видами Будапешта, сработанные в добротной реалистической манере знаменитым, как сказал Побирохин, венгерским художником Шандором Надем – и в каждой комнате у Петра Ивановича висят эти гравюры, которые он застеклил через каких-то знакомых. От учителя физики Желтова у Петра Ивановича огромный старинный барометр на кухне, который, по словам Желтова, сказанным с тонкой улыбкой, предсказывает погоду лучше любого современного. Сами понимаете, что на рогах, гравюрах и барометре не разбогатеешь. Так вот, мнение военкома Пеклеванного в Сказкино значит для общественности много, очень много, честно сознаться, побольше, возможно, чем мнение – не скажу других отцов города, но уж председателя горсовета точно. Ведь Петр Иванович, например, может достать для города кирпич и даже цемент сверх фондов, а председатель горсовета ни за какие коврижки их не добудет, хоть он пополам разорвись. Да что кирпич и цемент! Петр Иванович однажды, в году, кажется, 1976, выбил для горторга крабов – завались, так что не только общественности хватило, но и горожанам перепало. Да-да, тех самых крабов, у которых на баночке иностранными буквами написано «чатка», помните? Сказкинцы эту чатку жевали месяца полтора – и вся общественность знала, что это старший Пеклеванный выхлопотал где-то. Некоторые даже котлеты из крабов ухитрялись делать. А крабов – и это общественность тоже отлично знала – не то что председатель горсовета, но и, будем же откровенны, мы ведь все здесь свои, кое-кто и из тех, что повыше, не добьются. Так что Ивану Ивановичу всюду почтение, от всех кругов, колесиков и винтиков нашей общественности, даже от людей верующих и одиноких пенсионеров, потому что упорно ходит слух, будто церковь не закрывают благодаря заступничеству все того же могущественного брата и будто подписка на издания повышенного спроса, например, на «Человек и закон» или «Мурзилку» тоже благодаря брату принимается в Сказкино, хоть и по блату, но без ограничений. Так как же, не зная досконально полковника военкома Пеклеванного, не будучи даже знакомым с адвокатом Ярополком Всеволодовичем Светозаровым, с гинекологом Вельятаго, с управляющей горкоммунхозом Светланой Робертовной Евсеевой и ее мужем, коллекционирующим все, что написано о Сталине, не изучив каждодневную жизнь директора фабрики «Русское сукно», его трех заместителей, прокурора города, главного архитектора, не помаршировав по жизни с доброй ротой секретарей, заведующих, инструкторов, председателей, управляющих, замов и просто людей со связями, как же, не прожив в Сказкино хотя бы несколько лет и не понаблюдав вблизи эту колоду деятелей, которых судьба тасует без устали и раскладывает по всему набору имеющихся ответственных мест у кормила, как же без такого опыта браться о них писать? Да и пора в Инск, куда, как я говорил, отправилась Надежда, она же Лукерья Горюнова, чтобы там в один воскресный день в церкви Димитрия Солунского увидеть рослого мужчину, который вдруг ввалился в храм, замер посередине, встретился с ней тазами, перекрестился и склонил светлую голову.

3. Снился ей сад…

Снился мне сад в подвенечном уборе,

В этом саду мы с тобою вдвоем.

Звезды на небе, звезды на море,

Звезды и в сердце моем.

Старинный романс.

Автор музыки – Б. Борисов, автор текста – В. Куделя

Да, именно так – перекрестился Афанасий Иванович и опустил буйную голову.

Надо прямо сказать, что Афанасия Ивановича женщины чрезвычайно любили и, вооружась до зубов всеми видами завлекательных средств, неутомимо завоевывали его благосклонность, а он не очень-то сопротивлялся, если выбравшая его дама соответствовала тем минимальным требованиям, которые он имел к женщине. Впрочем, если ему хотелось, он и сам умел добиться победы, поскольку был способен вполне искренне увлечься и даже почувствовать влюбленность. В последнем случае его несло к цели неудержимо. И хотя бывали у него и неудачи, но он им значения не придавал, потому что терялись они среди успехов, как редкие пни в дремучем лесу. Правда, победив, он через самое малое время старался покинуть завоеванную территорию и смыться – без ссор, неприятностей и вообще арьергардных боев. Он сам иногда поражался, как коротки были его влюбленности, такие иногда, как ему казалось, глубокие. Бескровному отступлению способствовали некоторые меры предосторожности, которые он принимал всегда и без исключений. Так, о предотвращении беременности Афанасий Иванович заботился всегда, как и полагается джентльмену, сам, не разрешая это делать женщине. Обещаний никогда не давал, совместных планов, больше чем на месяц, да и то в исключительных случаях, не строил, иллюзиям возникнуть не разрешал. С юных лет он научился распознавать потенциально беспокойных особ и тщательно таких избегал. Некоторые бы сказали, что сумел он устроиться – катался, сколько душе угодно, а о саночках и слышать не хотел, но я так не скажу, потому что катался он только до поры до времени…

В церкви знакомое вдохновение подхватило его, он мгновенно сообразил: и какое диво-дивное ему повстречалось, и какое оно в перспективе безвредное, и как его завоевать, – и вот он шагнул вперед, неторопливо перекрестился и низко поклонился в сторону алтаря.